– Нет! Она кивает с совершенно непроницаемым лицом. Мы молча жуем. Я ненавижу, когда у нее это непроницаемое лицо. – А что, ты считаешь, что я должна? – сдаюсь я. Все за столом, за исключением мальчишек и Эбби, которая слишком умна, чтобы влезать, отвечают одновременно и так, что ни единого слова не разберешь. – Я вообще-то маму спросила. – А тебе неинтересно, что думаю я? – спрашивает отец. – Ну конечно интересно! Но он, уязвленный, утыкается в свою тарелку. – На мой взгляд, – вдумчиво говорит мама, – ты должна делать то, что, как ты считаешь, правильно для тебя. Я, ты же знаешь, в ваши дела не лезу. Но раз уж ты спросила, скажу: если из-за этого ты так… – критически оценив мою тарелку, она переводит взгляд на меня, – ты так расстроена, то тогда это плохая идея. – Она же сказала, что завтракала! – защищает меня Мэтью, и я смотрю на него с благодарностью. – А что именно ты ела? – интересуется сестрица. Я закатываю глаза. – Полный английский завтрак, Киара. Целая сковородка поджарки с кусками свинины, свиной кровью, беконом и яйцами, и все прокипело в масле. В коровьем масле, Киара. Это вранье. Завтрак в меня тоже не полез. Киара отвечает мне самым свирепым взглядом. Дети снова хохочут. – Можно, я сниму фильм про то, как ты им помогаешь? – жуя, спрашивает Деклан. – Отличная выйдет документалка! – Не разговаривай с набитым ртом, Деклан, – одергивает его мама. – Нет, нельзя. Потому что я этого делать не буду, – отвечаю я. – А что об этом думает Гэбриел? – спрашивает Джек. – Не знаю. – Она еще ничего ему не сказала! – ябедничает Киара. – Холли? – удивляется мама. – Зачем ему об этом рассказывать, если все равно ничего не будет, – протестую я, но знаю, что не права. Мне следовало это с ним обсудить. Он же не идиот и явно подозревает: что-то со мной случилось. Еще до того, как Джой рассказала о клубе, с тех самых пор, как больше месяца назад я положила трубку после разговора с мужем Энджелы, я стала сама не своя. Все угомонились и сидят тихо. – А меня ты так и не спросила, – нарушает тишину папа, оглядывая всех по очереди так, словно каждый здесь задел его чувства. – И что же ты думаешь, па? – в изнеможении спрашиваю я. – Нет-нет! Сразу видно, что тебе это неинтересно! – Он тянется к соуснику и сдабривает подливкой вторую порцию ростбифа. Я яростно пронзаю вилкой еще одно соцветие брокколи. – Па, ну скажи же! Он смиряет гордыню. – Я так думаю, что, похоже, это добросердечный жест по отношению к тем, кто нуждается в заботе, да и тебе самой будет не вредно принести людям пользу. Джек вроде бы тираду отца не одобряет. Мама снова непроницаема; она сначала обдумает дело со всех сторон, а уж потом выскажется. – Посмотри на нее, Фрэнк, она и так уже ничего не ест, – тихо произносит она. – Разве? Да она заглотила почти всю капусту, – подмигивает мне папа. – И на этой неделе выставила на продажу шесть треснутых чашек, – подсыпает на рану соли сестрица. – Рассеянна до невозможности от одной мысли об этом. – Ну, некоторые любят треснутые чашки, – парирую я. – Да? Кто же? – Красавица и чудовище, – отвечает Мэтью, намекая на диснеевский мультик. Дети хохочут. – Голосуем! Кто за эту идею? – бросает клич Киара. Дети вскидывают руки первыми, Эбби тут же их опускает. Папа вздымает вилку. Деклан – тоже. Мэтью, похоже, с ними, но Киара сверлит его взглядом. Он отвечает ей тем же и руки не поднимает. – Нет, – твердо говорит Джек. – Я против. – И я, – подхватывает Киара. – Не хочу потом быть виноватой, если что-то пойдет не так. – Да при чем тут ты! – сердито бормочет Мэтью. – Очень даже при чем. Она моя сестра, и я не хочу отвечать за то, что… – Всем добрый вечер! – раздается из прихожей голос Ричарда. Он вырастает в дверях, оглядывает нас всех и чует неладное. – Что тут у вас происходит? – Ничего! – хором говорим мы. Я в магазине одна. Сижу на табурете за кассой, смотрю в никуда. Киара и Мэтью отправились забрать вещи у семьи, которая жила рядом, а теперь переезжает и избавляется от всего лишнего. Посетителей нет, уже целый час никого. Я разобрала все мешки и коробки, отложила все ценное и обзвонила владельцев договориться об условиях продажи. Начистила все поручни и перекладины, одну штучку передвинула на дюйм влево, другую – на дюйм вправо. Больше делать мне нечего. Тут звонит колокольчик, дверь отворяется, и в магазин входит молодая девушка, точнее девочка-подросток, тоненькая, длинненькая, в потрясающем, черном с золотом, тюрбане на голове. – Здравствуйте! – Я изображаю приветливость. Она улыбается – до того застенчиво, что я отвожу взгляд. Есть посетители, которым нравится, когда им оказывают внимание, и чем больше, тем лучше, а другие предпочитают, чтобы их оставили в покое. Я присматриваюсь к ней, когда она этого не видит. На груди у нее, в рюкзаке-кенгурушке, – младенец. Ему всего несколько месяцев, он смотрит наружу, пухлые ножки в ползунках колотят воздух. Его мать – если она мать, конечно, на вид слишком молода, но кто ж ее знает, – наловчилась стоять боком так, чтобы малыш не мог ни до чего дотянуться. Девчонка то и дело взглядывает на меня, потом на вешалки, потом снова на меня. Как будто ее интересует одежда, но на самом деле интересую ее я. Уж не собирается ли что-нибудь стянуть, думаю я; иногда у магазинных воришек именно такой взгляд, отслеживающий, где сейчас продавец. Младенец вскрикивает, проверить, на месте ли голосок, и она дает ему свою руку. Маленькие пальчики хватаются за ее палец. Когда-то я хотела ребенка. Десять лет назад. Так хотела, тело мое каждый день взывало ко мне: дай мне дитя. Эта жажда исчезла, когда Джерри заболел. Оно переродилось в стремление сделать что угодно, лишь бы он выжил. Вся энергия всех моих желаний была направлена на это, и когда он ушел, жажда иметь ребенка умерла вместе с ним. Я хотела ребенка от Джерри, а его больше не было. Я гляжу на пухлого, славного малыша, и какая-то искра вспыхивает внутри меня, напоминает о прежних мечтах. Мне сейчас тридцать семь, это еще может случиться. Я переезжаю к Гэбриелу, но не думаю, что мы оба готовы к чему-то подобному. Ему хватает сложных отношений с той дочерью, которая у него уже есть. – Я не собираюсь ничего воровать. – Девушка выводит меня из транса. – Простите? – Вы все время пялитесь. Я ничего не украду, – с обидой повторяет она. – Простите… нет, я не пялюсь… просто задумалась, – оправдываюсь я и встаю. – Я могу вам чем-то помочь? Она долго смотрит на меня, словно оценивая, словно решая что-то про себя, и отрезает: – Нет. Идет к выходу, звякает колокольчик, хлопает дверь. Я смотрю на закрытую дверь и вдруг вспоминаю: она бывала здесь раньше. Несколько недель назад, может быть, на прошлой неделе, и точно так же бродила тут с ребенком и все разглядывала. И точно, Киара тогда похвалила ее тюрбан и потом сама, вдохновившись, с неделю ходила, намотав на голову шарф в красно-белый горох. Девушка ни разу ничего не купила. Ничего удивительного, люди часто бродят по секонд-хендам из любопытства: смотрят, что у других когда-то было и от чего они отказались, как эти другие жили. Есть в подержанных вещах что-то особенное. Одни видят в них дополнительную ценность, для других же использованное – значит грязное. А есть те, кому просто нравится бывать среди таких вещей. Но девочка права. Я и в самом деле сомневалась на ее счет. В окно видно, как Мэтью паркует фургон у магазина. Из кабины выскакивает Киара в кроссовках и в сверкающем комбинезоне родом из восьмидесятых. Они открывают задние дверцы и вытаскивают добычу. – Привет, Дэвид Боуи. Сестра расплывается в улыбке. – Слушай, мы там нарыли такие сокровища! Тебе понравится. Как тут, что-нибудь интересное было? – Нет, все тихо. – Черта лысого у кого-нибудь больше ковров, чем у нас в доме! – со своим сильным австралийским акцентом бросает Мэтью, пробегая мимо с двумя свернутыми в рулон коврами под мышкой.