– Это ты их подослал! – кричу я. – Моего Шума они не слышали! Это был ты! – Из умных мальчиков выходят никчемные мужчины, – говорит Аарон, выкручивая руку. Я воплю от боли. – Они услышали тишину не в моем Шуме, а в твоем, и ты подослал их ко мне, чтобы не забрали тебя! – Брось, Тодд, – отвечает Аарон. – Они услышали ее в твоем Шуме, а я только им помог. Помог узнать, кто чуть не накликал беду на наш город. – Он скрипит зубами и улыбается как сумасшедший. – И кого надо наградить за усилия. – Ты спятил, – говорю я, и… боже, это чистая правда, боже, как бы я хотел ошибаться! Аарон перестает улыбаться и стискивает зубы. – Оно мое, Тодд, – шипит он. – Мое. Понятия не имею, о чем он, но думать об этом стараюсь как можно громче, потому что в какой-то миг понимаю: мы с Аароном забыли об одной важной вещи. Я ведь так и не выпустил из рук нож. Тут все происходит очень быстро. Аарон слышит про нож в моем Шуме, осознает свою ошибку и замахивается кулаком для нового удара. Я замахиваюсь ножом, гадая, не тонка ли у меня кишка. Из кустов что-то выпрыгивает, Манчи лает: – Крок! А в следующую секунду мы все слышим Ну-ка, человек. Не успевает Аарон обернуться, как крок уже на нем: впивается зубами в плечо, обхватывает когтистыми лапами и тащит в заросли. Аарон отпускает меня, и я снова падаю на землю, хватаясь за ушибленную грудь. Аарон бьется в грязи с кроком, со всех сторон к ним медленно приближаются еще несколько кустов-плавников. – Бежим! – лает Манчи, срываясь на визг. – Это ты славно придумал! – говорю я и с трудом поднимаюсь на ноги. От тяжести рюкзака меня немного шатает, а ушибленный глаз открывается с трудом, но мы не останавливаемся – бежим и бежим. Вылетаем с прибрежных топей и вдоль дикого поля мчимся туда, где берет начало болотная тропинка. Когда мы добираемся до упавшего дерева, через которое я всегда переношу Манчи, он запросто перелетает сам, даже не останавливаясь, а я прыгаю следом, и мы несемся к спэкским постройкам, точь-в-точь как сегодня утром. Нож все еще у меня в руке, в висках оглушительно бьется Шум, а я так зол и напуган и не в себе, что ни капельки не сомневаюсь: если я найду спэка, прячущегося в своей гнусной тишине, я зарежу его насмерть… насмерть… насмерть за все, что случилось со мной сегодня. – Где? – спрашиваю я Манчи. – Где тишина? Манчи нюхает воздух как сумасшедший, носится от здания к зданию, а я изо всех сил пытаюсь утихомирить свой Шум, но это попросту невозможно. – Живей! – говорю я. – А то убежит… Не успеваю я это сказать, как сам ее нахожу – дыру в Шуме, огромную и страшную, немного в стороне от нас, за постройкой, за теми кустами… Уж теперь-то ей не уйти. – Тихо! – лает Манчи и бросается мимо зданий прямо в заросли. Тишина тоже двигается, а мне опять спирает грудь, жуткие, мрачные картины встают перед глазами, но я не останавливаюсь, я бегу за своим псом, задерживаю дыхание, сглатываю тяжесть в груди, стираю слезы, хватаю нож. Манчи лает, и я слышу тишину, она за этим деревом, прямо за этим деревом, я с воплями бросаюсь туда, прямо на тишину, мои зубы оскалены, я кричу, и Манчи лает и… Я останавливаюсь как вкопанный. Но нет, нож не убираю, не дождетесь. Вот оно: смотрит на нас, тяжело дышит, скрючилось у корней дерева и шарахается от Манчи, в глазах неописуемый страх, руки вскинуты в жалкой попытке отпугнуть моего пса. И я останавливаюсь. Нож не убираю. – Спэк! – лает Манчи как ненормальный. Я остановился, и ему теперь тоже страшно нападать. – Спэк! Спэк! Спэк! – Заткнись, Манчи, – говорю я. – Спэк! – Я сказал заткнись!!! На сей раз он затыкается. – Спэк? – уже с сомнением спрашивает Манчи. Я сглатываю слюну, пытаясь избавиться от комка в горле, от невероятной печали, которая все давит и давит мне на грудь. Знание опасно, люди врут, и мир меняется, хочу я этого или нет. Никакой это не спэк. – Это девочка, – вслух говорю я. Это девочка. Часть вторая 7 Если б на свете были девочки – Это девочка, – повторяю я, все еще отдуваясь и чувствуя тяжесть в груди… и конечно же не убирая ножа. Девочка. Она смотрит на нас как на убийц. Сжалась в крошечный комок, пытаясь скрыться, исчезнуть, провалиться под землю, и не сводит глаз с Манчи, время от времени бросая на меня косые взгляды. На меня и на нож. Манчи рвет и мечет, шерсть его встала дыбом, он скачет по земле, как по раскаленной сковородке, испуганный и растерянный, как и я. – Что девочка? – лает он. – Что девочка? Это значит: «Что такое девочка?» – Что девочка? – повторяет Манчи, а когда девочка делает попытку перелезть через большой корень и удрать, лай сменяется свирепым рычанием: – Стой, стой, стой, стой, стой… – Хороший пес, – говорю я, хотя не очень-то понимаю, что в его поведении хорошего и что он вообще делает, но какая разница? Я совсем перестал соображать, все происходящее не имеет никакого смысла, и мир как будто сходит с оси, как будто стол с нашим миром опрокидывают и все летит вниз. Меня зовут Тодд Хьюитт, говорю я про себя, сомневаясь даже в этом. – Кто ты? – наконец выдавливаю я, только вряд ли меня слышно за ревом Шума и лаем Манчи. – Кто ты? – четче и громче повторяю я. – Что ты тут делаешь? Откуда ты взялась? Наконец девочка отрывает взгляд от Манчи и смотрит на меня. Потом на нож, потом на мое лицо. Она смотрит на меня. Она. Она. Я знаю, что такое девочка. Конечно же знаю. Я видел их в Шуме отцов, тоскующих по своим дочерям, пусть и не так часто, как по женам. Мне показывали их по визорам. Девочки всегда маленькие, вежливые и улыбчивые. Они ходят в платьях, у них длинные волосы, заплетенные в странные колбаски на затылке или по обеим сторонам головы. Пока мальчики работают в поле, они делают работу по дому. В тринадцать лет они становятся женщинами (точь-в-точь как мальчики – мужчинами) и потом женами. Так принято в Новом свете, в Прентисстауне. Верней, так было принято раньше. Девочек-то у нас никогда не было – они все умерли. Умерли вместе с мамами, бабушками, сестрами и тетями. Через несколько месяцев после моего рождения. Все-все до единой. И вот передо мной сидит девочка. Живая.