Я потеряла счет времени и мне кажется, что вот так я стою хренову тучу лет. Мои пальцы рук посинели, но я продолжаю упорно сжимать кулаки, чтобы не дать себе уснуть или впасть в безумие. Я не чувствую ног и, если сейчас откроется дверь, которую я подпираю плечом, я попросту рухну. Мое тело онемело от ужаса, холода, стресса и отвращения. Горло першит, я продрогла в этой нательной маечке до костей. Исподлобья смотрю на свою толстовку, в которой жрет какую-то блевотную баланду моя соседка-алкашка с подбитым глазом, и с трудом сглатываю вязкий ком. Мне пришлось выторговать свое лицо, которое мне собирались здесь коллективно разукрасить, взамен на толстовку. Я страшно хочу пить и в туалет, но, если я подойду к унитазу хотя бы на полметра, меня тут же вырвет. В камере нас четверо. Трое моих новых подруг — ко мне относительно благосклонны, позволив «просто не отсвечивать». Они ржут своими гнилыми черными зубами и кашляют друг на друга, отхаркивая в свои же тарелки, с которых едят. Утыкаюсь носом в предплечье и дышу через раз, чтобы не заразиться каким-нибудь туберкулезом. Я не знаю, как мое сердце выдерживает, а не разрывается от всего этого кошмара. Стадию, когда я била в отчаянии руками по железной двери, я прошла. Меня просто оттолкнули как досадное недоразумение. Стадию, когда стоило бы реветь белугой и жалеть себя, я осознанно перешагнула, решив, что истерика меня только ослабит. Не знаю, чего я жду. Не знаю, что со мной будет, потому что о том, что я здесь никто не в курсе. Брату я еще ночью, когда рванула на поиски Свирского, написала записку, что ночую у Рюминой, а остальные, скорее всего, разрывают сейчас мой безжалостно отобранный телефон. — Пожалуйста, пожалуйста, — шепчу в дверь и поглаживаю ладонью поверхность. Я не понимаю, за что меня задержали, я не понимаю, за что это всё происходит со мной? «За глупость и доверчивость», — зудит дьявол за левым плечом. «Ты не могла поступить иначе», — оправдывает мой ангел-хранитель. Ненавижу! Ненавижу Матвея за всю эту жесть, которая сейчас со мной происходит. Хочу кричать, но голос охрип. Не в силах сдержать свою горечь, бью кулаком о железную дверь. Бью еще раз. И еще… — Алё, — слышу шепелявый мерзко-свистящий звук из-за спины, не оборачиваюсь. — Слышь, — громкий свист. — Я тебе говорю, уважаемая, ык, — икает алкашка, а ее собутыльницы хрипло гогочут. — Чавой-то бакланишь, синюшная? Тебе велено было не отсвечивать. Завали лопату*, а то без кишок** останешься. Могила у нас девочек любит, правда Могила? — Точняк, — я слышу, как скрипит двуярусная металлическая кровать и шаги, которые становятся ближе. «Мамочка-мамочка», — крепко зажмуриваю глаза и прикусываю щеку изнутри, чтобы не застонать и не показать им свою слабость. Не плакать… Только не плакать… Всё закончится… Всё когда–нибудь заканчивается… Я буду кричать, я умру, но не позволю ей до себя дотронуться, я не переживу и не отмоюсь, я… Лязгает со скрипом тяжелая дверь, и этот звук мне кажется самым прекрасным. Отшатываюсь и гипнотизирую маленькое окошечко, пока проворачивается замок. Мое сердце стремительно набирает обороты, разгоняясь до предельной скорости, и когда в широком проеме появляется молодой парень в форме, я чувствую перерождение. — Сурикова! На выход. Руки за спину. Лицом к стене. Меня не надо долго упрашивать, потому что я уже в коридоре упираюсь лбом в стену. Слышу тяжелые, поспешные шаги. Они приближаются с космической скоростью. Поворачиваю голову на звук и вижу Его, уверенно шагающего в мою сторону. Крупные мужские губы сжаты в тонкую, еле заметную линию, брови сведены к переносице, а на лбу проступили три горизонтальные глубокие морщины. Это устрашающее лицо — самое родное для моей изнуренной души в этом чистилище, и я, не задумываясь о том, что он здесь делает, как он меня нашел и что ему от меня снова нужно, просто срываюсь с места и несусь к нему на встречу как к снизошедшему Ангелу. Его крепкие руки — самые родные, ловят и оборачивают в кольцо. Самое безопасное место рядом с опасным мужчиной. Я вжимаюсь в него полностью и хочу пролезть глубоко в тело, как плющ, обвивая руками-ногами… Утыкаюсь в пиджак и когда чувствую, что мне позволяют, даю себе разрешение — плачь, Сурикова. Реви, девочка… Выплачь то, что держала. Это именно те слезы, которые непременно нужно выплакать, чтобы внутри все зажило. — Погоди, приятель, — его рука меня покидает и пытается отстранить мое прилипшее тело. Я хватаю зубами лацкан пиджака, потому что меня нельзя сейчас трогать. Только не отдавай меня ему обратно. — Тише, тише, бедовая. Удостоверение только достану… Ничего не хочу слышать… Он копошится во внутреннем кармане пиджака, что-то быстро извлекает и я вновь чувствую руку на своем затылке. — Пару минут, дружище. Я не знаю и не слышу, что ему отвечают, я просто тихо ору, кашляю, плююсь и икаю. — Ну всё, маленькая, всё…— сжимает затылок, а мне так больно, что хорошо. Гладит по голове, прижимает ближе и дышит горячо-горячо в макушку. Не отдавай…не отдавай… Посади в свою потрясающую машину, включи своего любимого Маршала и делай, что хочешь. Кто бы ты не был: адвокат, маньяк или убийца — мне плевать… Роднее тебя сейчас нет… Безопаснее тоже… — Тшш…— шепчет. — Убью суку… Убьет? Меня? Да и пусть. Лучше он, чем там…в камере с грязью…пусть лучше этими мягкими руками домашнего котика… — Время…— слышу неуверенное сзади. Неет! Нет! Мой маньяк с трудом меня отдирает и удерживает за предплечья. Кручу беспорядочно головой. Никуда не пойду. — Юля! — гаркает. — Ты едешь домой, ты в безопасности, — встряхивает за плечи. — Ты меня слышишь? Юля! Распахиваю глаза и смотрю в его сосредоточенное лицо. Оно шарит по мне яростно, скручивая взглядом желудок и поднимая ворох мурашек. Что он говорит? Я еду домой? Киваю-киваю быстро. Мой подбородок дрожит, а пальцам больно, это я так держусь за его рукава. Отпускаю. — Умница, — снимает с себя пиджак и набрасывает на мои голые плечи. Мое тело от соприкосновения с тёплой нагретой шелковой подкладкой вопит, что оно дома, а я вдыхаю такой знакомый и будоражащий запах мужчины. — Идем.