Ничего не помню и не соображаю, как оказываюсь на первом этаже контрольно-пропускного пункта, потому что мой маньяк везде сопровождает меня, а я лишь подписываю бумаги. — Господи, Юленька, — прижимая ко рту ладони, ко мне мчится мама Матвея. Она сама обнимает меня, о чем-то причитая. Я неподвижна. Просто смотрю в пол и грею руки в пиджаке. Мне не хочется смотреть ей в глаза, которые сейчас полны слез и отчаяния. Она ни в чем не виновата, но она породила человека, которого я в данную секунду ненавижу. Она надолго прижимает меня к себе, и я ощущаю, как подрагивают ее плечи. Она плачет. А я уже нет. Внутри пустота. Такая, которая приходит на место перенесённого стресса. Опустошающая внутренняя тишина. Свирская хочет разделить со мной свою боль, но я не принимаю ее. Это больше не моя боль… Ей страшно принять и понять, что ее единственный любимый сын сейчас там, среди преступников, и его кровь отравлена наркотическим ядом. — Как ты, милая? — отстраняется и утирает носовым платком потекшую тушь. Как? Как человек, который побывал в канализации с крысами, гнилью и дерьмом. Как человек, который ссал в баночку вместе с наркоманами. Как человек, которого ударил ваш сын. Как человек, который видел, как падает в пропасть личность, превращаясь в обезличенное существо. Так как я себя чувствую? Молчу. Я поступаю, как неблагодарная сука, потому что, вытаскивая из задницы сына, она не забыла вытащить и меня. Но сейчас во мне нет слов благодарности, я разбита и выжжена, поэтому ничего не сказав, обхожу Ирину Владимировну молча. — Как же так, Юля? — хватает она меня за руку. — Ты знала, что с Матвеем беда и ничего не сделала? — взрывается Свирская. — Что же вы все натворили? — закрывает лицо руками, рыдая навзрыд. — Почему ты не сказала? Почему молчала, Юля? — Доброе утро, — гремит голос маньяка, и я вижу перед собой его белоснежную спину. Он закрывает меня от Свирской. А не надо! Перестань меня спасать! Меня, идиотку. Она права. Она сто тысяч раз права! Я не сказала… Я должна была ей рассказать… — Романов Константин Николаевич, — представляется он. Всё-таки Романов… — Романов? Господи, как я рада вас видеть, — Ирина Владимировна переключает свое внимание на него, забывая о моем существовании. — Меня не пускают к моему мальчику, сделайте что-нибудь, — умоляет она. Романов разворачивается ко мне и смотрит прямо, сердито… — Иди, присядь. Я подойду через пару минут, — кивает на свободное синее пластиковое кресло у самого выхода. Нужно просто вызвать такси и уехать из этого ада, но я послушно иду, сама не понимая, почему снова ему повинуюсь. — Сейчас начнется допрос, на котором я буду присутствовать. Вашего мальчика никто не тронет, а завтра вы сможете его забрать, — доносится до меня четко поставленный голос Романова. — Только завтра? — возмущаемся Свирская. — Вы же — лучший адвокат из тех, кого мне рекомендовали, так сделайте, чтобы моего мальчика отпустили прямо сейчас! — вызывающе требует женщина. Все-таки адвокат… Боже…ну и дура…какая непроходимая тупица. — Ирина Владимировна, сейчас будут проводиться следственные мероприятия. И то, что я — лучший, как вам сообщили, не позволяет мне нарушить законодательство. Повлиять на процессуальные действия я не могу, но предотвратить ошибки и избежать последствия — в моей компетенции, — ровным, абсолютно невозмутимым тоном поясняет Романов. — Пока я буду доказывать, что ваш сын — не наркодилер… — Свирская с ужасом охает, — постарайтесь найти хорошую частную клинику по реабилитации наркозависимых. Вижу, как снова глаза Ирины Владимировны наполняются океанами. Ни одна в мире мать не заслуживает слышать фразу: «Найдите клинику для вашего сына-наркомана». Боже… Я никогда не видела ее такой беспомощной. Всегда уверенная в себе железная Свирская, сейчас выглядит, как обессиленная старуха. Она молча проходит мимо, а я смотрю на мужчину, который тоже разглядывает меня. Проходится по своему пиджаку, по моим сваленным волосам, по опухшему лицу… Никаких эмоций. Кроме трех глубоких морщин… — Мне нужно идти, — замолкает. Он меня остановил, чтобы сказать это? — Через дорогу стоит красная Мазда. В ней мой помощник Тимур. Он отвезет тебя домой. Идиотизм в моей крови — порок врожденный. Потому что я перехожу дорогу и сажусь в красную Мазду, вновь повинуясь. *завали лопату — закрой рот, — тюремный жаргон. **кишки — одежда, — тюремный жаргон. 20. Константин / Юля Константин — Может всё-таки я до шараги сгоняю? — спрашивает Тимур, разглядывая, как я подворачиваю рукава белой рубашки. После долго продолжающейся непогоды на город резко опустилось тепло, изнуряя дичайшем испарением. Дышать нечем, но хотя бы подсушит дороги. Да и Марго наконец-то перестанет страдать и пилить меня за то, что притащил ее в столичные дожди, которые порядком достали ее в Питере. — Я сам, Тимур. Хочу кое-что проверить, — поднимаю со стола первую попавшуюся бумагу и делаю вид, что внимательно изучаю ее. Кайманов смеряет меня недоверчивым взглядом, пытаясь понять — в своем ли я уме или дуркую. Такой мелкосортной работой, как подготовка документации, сбор информации и характеристики подзащитного, всегда занимался мой помощник. А сегодня в институт, где обучается малолетний наркушник, я собираюсь ехать сам, чтобы насобирать на него хотя бы крупицу положительной истории. Вчера Тимур подготовил занятный отчёт по следаку, откуда я узнал, что три года назад его единственный сын сторчался и умер от передоза. Теперь мне мотив Носова предельно понятен, а также и то, что рассчитывать на личную договорённость со следствием больше не имеет смысла. Засадить ублюдка для майора — дело личного принципа. И он пойдет на все, чтобы ближайшие семь лет Свирский жрал баланду и чуфанил общим туалетом. Когда на допросе о том, у кого и где мой подзащитный приобрёл такое количество методона, Носов попытался применить незаконный прием, я тупо отвернулся и сделал вид, что мгновенно ослеп. Потому что, сука, заслужил. Потому что сам хотел вправить ублюдку его сломанный нос. Особенно после того, как увидел Ее в сыром коридоре: продрогшую и испуганную.