Курить. Машинально. Без энтузиазма. Невкусно. Тогда тоже были сигареты. Они всегда были, но в период счастья их удалось надолго бросить. Возникли иные ценности и радости. Не разбирать дороги от магазина до дома, не разбирать дороги в квартире, потому что слёзы, потому что мысли, просто потому что. Не разбирать дороги в поезде, не осознавать, что едешь, куда и зачем, не принимать реальность. Поезд действительно везёт не туда. Нет транспорта, на котором можно уехать в прошлое. В прошлое счастье. И именно туда хочется так остро. Всегда хотелось. Там хотелось остаться навсегда. Но остановок навсегда не бывает. Можно не разбирать дороги, но она все равно идёт, движется, меняется, прокладывает отрезки из точек А в точки В, похожие друг на друга, но неизбежно разные. А может, те же самые, ибо путь не всегда линеен, строг и упорядочен по расписанию. Только если он не рельсы железной дороги. Дороги, которую можно не разбирать - она всегда разберётся за тебя, если ты сел в нужный поезд согласно приобретённому билету. В поезд, который идёт вперёд. Неправильное слово Кинотеатр. Не самый поздний вечерний сеанс буднего дня. Фильм, в котором много крови, драк, убийств, осуществляемых как с помощью огнестрельного оружия, так и всеми остальными подручными средствами. Им обоим это нравится, хотя она предпочитает утверждать, что привлечена, в первую очередь, исполнителем главной роли. Это является правдой лишь отчасти. На самом деле им обоим нравится сочетание динамики, драйва, лихо закрученного сюжета, насилия и жестокости. А еще они нравятся друг другу. "Нравятся", пожалуй, не совсем правильное слово. Слишком общее, оно ничего не выражает, особенно если говорить о ней. Если бы все люди на планете так "нравились" друг другу, цивилизация людей бы моментально рухнула, ибо все были заняты круглосуточным совокуплением в таких позициях и ракурсах, на которые хватит фантазии. Свет постепенно гаснет - прямо пропорционально увеличивающемуся напряжению. Весь мир сужается до действия на экране, к которому прикованы их глаза. Не видно ничего - в том числе и напряженности тела, впившегося в подлокотники кресла неестественно застывшими пальцами, плотно сжатых коленей, будто призванных скрыть какую-то особенную тайну. Тайну, которую может выдать любое неосторожное движение. Еще быстрее эту тайну выдал бы свет. Но темнота - надежный союзник. Она не видит его, не соприкасается с ним, но чувствует так, словно он - энергетическое поле, распространяющее свои волны в окружающее пространство. Его колено так опасно близко, что ее ногу сводит судорога. Не дотрагиваться. Не вздрагивать от почти физического осязания тепла его тела. Он близко. Слишком близко. Близко настолько, что хочется как можно скорее невзначай дотронуться до него на неожиданном или страшноватом моменте фильма. Вцепиться в руку, а лучше легонько шлепнуть по ноге, когда зал зальется от смеха на каком-нибудь диалоге... и оставить руку там. Рука на нем. Предательски горячая и неожиданно тяжелая, как будто на ней сосредоточен неимоверный груз. Он ничуть не уменьшается, когда его рука, такая же горячая и тяжелая, опускается сверху. Рука на руке. Две вселенные, сошедшиеся в одной точке обманчивого покоя. Руки неподвижны, будто каждый до сих пор старается сделать вид, что ничего не произошло, а потом резко, как при смене планов в боевике на экране, судорожно и стремительно переплетаются пальцы. Она их отдергивает. Отдергивает, словно сделала что-то недозволенное, что-то неуместное, неприличное. На самом деле, она отдергивает руку, потому что пальцы перестают ей принадлежать. Эти пальцы... Эти мысли, которым совсем необязательно давать волю - они берут ее сами, стоит только оказаться рядом с ним, и пальцы в данном случае самый скверный, ненадежный союзник. В мыслях они всегда забираются под его свитер или рубашку. Они помнят, помнят эту кожу наизусть, помнят так, что начинает колоть подушечки, а в ноздри ударяет запах, который можно чувствовать только с самого близкого расстояния. Сейчас, под покровом темноты кинозала, эти пальцы хотят еще большего. Много большего. Они хотят быть сжатыми его кистью, захваченными без путей к отступлению с одной единственной целью - перенести их в точку, в которой сходятся его ноги. Проклятые, проклятые пальцы, вцепившиеся в подлокотники кресла так, что их не оторвет ни одна живая сила! Ведь если их оторвать, они сами устремятся туда, они расстегнут молнию его брюк, чтобы бесстыже вторгнуться, ворваться, завладеть, сжать, окружить собой. Одна рука будет там, вторая быстро откинет вверх ненужный, лишний, мешающий подлокотник кресла. Руки сделают все, чтобы можно было ринуться вниз и сделать то, что так давно хочется. Припасть к нему губами, взять в рот, целиком, почти глотая, впиваясь, учащенно двигая языком, скользя по нему, то ускоряясь, то замедляясь, не останавливаясь ни на секунду, переживая особый, почти экстатический восторг оттого, что он полностью в ее власти, и эта власть доставляет ему удовольствие. Это могло бы длиться сколь угодно долго, хоть до финальных титров. А может, напротив, гораздо меньше. И возможно, уже его пальцы сжимали бы подлокотник так, что белели костяшки, пусть в темноте этого и не было бы видно. Или это была бы только одна рука, а второй он бы впился в ее волосы в такт движениям ее головы. Плохие, плохие, непотребные, неразрешенные мысли. Плохие пальцы, плохие губы, совсем, абсолютно дурной язык, дурная слюна, которая выделяется, стоит только картинке вырваться из недр подсознания, где она прочно, надежно заперта, когда он далеко. Когда он близко, картинку не удержать. Не удержать и слюну, которая выделяется и от разнузданных фантазий, и от романтичных, почти невинных зарисовок, и от ярких, совершенно личных воспоминаний. От поцелуев, от танцев, от его рук на ее плечах, талии и бедрах, от своих рук на его спине, на груди, от сосков, предательски затвердевших еще до непосредственного контакта с его кожей, губами, языком, и опять пальцы, везде пальцы, эти проклятые, порочные, жаждущие пальцы, которым нет покоя, которые вновь и вновь тянутся к нему, которые могли бы слепить его, соткать из воздуха, из пространства и невидимых нитей с закрытыми глазами, ведь для них нет ничего запретного, никаких барьеров, им известна каждая клеточка, каждая линия... Но все это меркнет, отступает, стирается и плывет в темноте зала кинотеатра, где на экране каждую секунду льется кровь, гремят выстрелы, звучит музыка, произносятся реплики с таким видом, словно говорится нечто невыносимо сакральное и неописуемо значимое. Но единственное значимое здесь и сейчас - почти физически ощутимое напряжение между двумя людьми, которые друг другу нравятся. Хотя "нравятся", безусловно, неправильное слово. Абсолютно. Проводы года Странное чувство - ехать на новый год домой, зная, что это уже не твой дом. Ты там больше не живешь и по доброй воле жить не будешь. При этом ты будешь часто-часто приезжать в гости. В гости в свой бывший дом, переживший вместе с тобой столько непростых лет. Будут ли они проще? Кажется, что все дальнейшее будет проще года, который наконец-то заканчивался, успев преподнести неприятностей не только тебе, но и всему миру даже в самые свои последние дни. Поэтому странно вдвойне ехать встречать Новый год, который вступит в силу уже сегодня - и совершенно не чувствовать этого. Не чувствовать ничего - ни трепета, ни удивления, ни предвкушения, ни опасений, ни даже страхов. Кажется, это будет первый новый год, на который она не загадает ни одного желания. У нее не осталось ни одного желания, достойного боя курантов. Вопрос с работой и зарплатой решился, но у неё не было сил не то, что радоваться по этому поводу - даже испытывать облегчение. Возможно, она испытает его, когда вернется из бывшего дома в нынешний, неродной, не вполне удобный, "с чужого плеча", как и положено съемным квартирам, которые невозможно обжить, даже если бы и хотелось. Обживать она вообще не умела ничего, даже саму себя, если так можно выразиться. Тем не менее, место для чувства облегчения найдется. Оно придет вместе с осознанием, что самая главная мечта и цель данного этапа жизни все же осуществлена, и паковать чемоданы в обратный путь к бывшему дому не придется. По крайней мере, сейчас. Зачем она уехала, почему так хотелось, давно, в течение многих лет, еще со студенческой скамьи? Какое чувство вело прочь из родного города именно сюда, в этот большой человеческий муравейник с другим ритмом, другим духом, другой культурой, этикой и воспитанием? Любил ли ее этот город? Нет, конечно, нет. Полюбил ли он ее сейчас? Нет, и не полюбит, она всегда останется инородной коренной бациллой претенциозной обители интеллектуалов-снобов как внутри себя, так и для окружающих. И тем не менее, здесь ей было лучше. Этот город не любил ее - но он, по крайней мере, не ненавидел, не давил и не уничтожал, медленно, исподволь, постоянно устраивая экзамены на прочность, день за днем, год за годом, высасывая все соки. Один ее знакомый земляк сказал, что она - солнечный человек, и поэтому задыхалась дома, гасла, мучилась. Она посмотрела в окно поезда с грустной усмешкой. О нет, в ней не хватало солнца, она была вся соткана из дождевых туч, низких, непроглядных, тяжелых и безнадежных. Из этих туч слишком часто лились потоки воды, в которых могло бы утонуть все живое. Нет, в ней не было солнца - и поэтому она к нему отчаянно тянулась, как слабые люди интуитивно тянутся к тем, кто мог бы о них позаботиться. Если бы хотел, конечно. Она любила солнце в любое время года, но особенно зимой, когда еще бывает снег. Нормальный, белый, рассыпчатый сухой снег, от которого солнечные лучи, отражаясь, искрят так, что приходится зажмуривать глаза. Она много лет не могла найти такой снег у себя дома, особенно под Новый год. Сейчас его тоже там не было, и она ехала в дождь и слякоть. По собственной доброй воле, потому что в новом доме и без того печальный праздник пришлось бы встречать в полном одиночестве. Ей не хотелось в гости к родному городу, только к людям, оставшимся там. К людям, которые ее ждали. Они провожали ее четыре месяца назад, только-только пережившую развод, полную надежд, которым не пришлось сбыться, и опасений, которые оправдали себя сполна, во многом даже через край. Какой она навестит их сейчас? Такой же, как и всегда, только повзрослевшей на несколько лет. Замученной, выпотрошенной, опустошенной этим годом. Пустой. Перечувствовавшей - почти как перегоревшая лампочка. С ровной спиной и выпрямленными плечами. В чем-то она резко состарилась, прибавив себе и морщин, и седых волос, в чем-то, напротив, осталась ребёнком, и некоторые эти черты даже гипертрофировались. К примеру, прервав брак, в котором была несчастлива, она в очередной раз убедилась, что осталась такой же девчонкой, как в пятнадцать лет. Любые смелые фантазии с мужчинами, которые ей нравились, не распространялись дальше объятий, соприкосновений рук и поцелуев. При этом сильно повзрослевшее тело почему-то требовало самого непосредственного физического контакта, к ее несказанному удивлению. Как можно хотеть того, чего толком не знаешь, что тебе никогда не нравилось, того, чему тебя никто не научил, не показал, чего в этом хорошего, как это всё должно быть, а главное, зачем? И тем не менее. Один случайный партнер поинтересовался, как и что ей нравится. Она растерялась, ибо, прожив на свете почти три десятка лет, почти половина из которых была в попытках выстраивать ту самую сферу личной жизни и разбираться в ней, имела только один честный ответ: "Я не знаю". Но его было озвучить неудобно. Естественно, процесс не принес никакого удовольствия, как и все предыдущие аналогичные процессы, и она совсем завязала с попытками подобных экспериментов.