- Тетя Карина, я тебя люблю, - говорит маленький теплый комочек, крепко обнимая меня своими ручками. Она всегда так говорит и обязательно прикрывает выразительные глазки, обрамленные фантастически красивыми ресницами, которые никогда в жизни не придется наращивать, ламинировать или даже красить. Я глажу ее по голове, отвечаю, что тоже очень ее люблю, и нам обеим удивительно хорошо. Она мне верит. Не потому что у меня бы не повернулся язык ее обмануть. Даже не потому что она - ребенок, который еще видит мир в истинно солнечном свете, как и должно быть. Потому что мы с ней связаны, и она меня чувствует. Порой лучше, чем я себя. Мы познакомились, когда ей было четыре, и с тех пор я постоянно слышу, как она на меня похожа. Обычно на эти высказывания во мне просыпается мамин скепсис, я фыркаю, мысленно закатываю глаза. Она не может быть похожа на меня. Она похожа на свою маму, и чем старше, тем больше, а ее мама - на нашего папу, поэтому аналогии со мной могут быть лишь косвенными и случайными, и обсуждать здесь нечего. Но в какой-то момент я перестаю отрицать очевидное. Против всех условностей и обстоятельств она - моя девочка. Особенно это заметно в деревне, куда мы вместе приехали на юбилей к дедушке. Ворота самодельного футбольного поля представляют собой старую деревянную перекладину, шатающуюся от любого прикосновения. Моя племянница пристраивается на ней животом, старается сделать кувырок и замирает на полпути. Ее кукольное личико выражает одновременно испуг и колоссальное сосредоточение. Она не может оторвать ноги от земли, одновременно наклоняется все ниже, ее нижняя губа немного оттопырена и дрожит. Она боится упасть, несмотря на понимание, что это невозможно. У меня возникает ощущение дежавю. Будучи примерно в этом же восьмилетнем возрасте мне отчаянно хотелось сделать кувырок, и столь же отчаянно и иррационально сковывал панический страх. Я не могла оторвать ноги от земли. Преодолеть этот барьер удалось только с помощью папы и только через месяц ежедневных попыток. Просто оторвать ноги и наклониться, удерживая себя руками и корпусом на перекладине. Страшно было только оторвать ноги - дальнейшие этапы кувырка состоялись сами, как по маслу. Она так же серьезна, так же пыхтит и сопит, когда что-то старательно делает. В такие моменты наши лица становятся копиями друг друга. Ее - смуглое, кареглазое, с густыми темными бровями и двумя шоколадными косичками, и мое, белокожее, с глазами цвета петербургского неба, нитью русых бровей и частичным осветлением до блонда волос по всей длине . - Тетя Карина, можно я тебя спрошу? - и, дождавшись моего кивка, - а вы с дядей Женей что, разлюбили нас на два года? Мое сердце падает до уровня пяток. Что мне ответить этим глубоким, чистым глазкам? Обьяснить ей, что пережила личную взрослую трагедию, в которой ее мама меня не поддержала, а предпочла удалиться, предварительно щедро посолив мои раны? Соврать, что мы были слишком заняты? Или честно сказать, что узнавала о том, что они приезжали в Петербург из Москвы слишком поздно, потому что меня предпочитали не видеть? Я лишь трясу головой и говорю: - Ну что ты, милая, конечно, нет. Мы вас очень, очень любим. Неожиданно ей оказывается этого достаточно. Ее лицо сияет, она обнимает меня крепче крепкого и смеется: - Ой, я так рада! Когда мы гуляем по тому, что осталось от бабушкиного палисадника, она берет меня за руку и интересуется: - Тетя Карина, а у тебя есть дети? Отрицательно качаю головой и добавляю, что если бы были, она бы их знала. - А почему? Отвечаю вопросом на вопрос, в стиле нашей семьи. - Как тебе кажется, почему люди заводят детей? - Потому что хотят, - отвечает она, ни минуты не задумываясь. Киваю. - Значит, вы с дядей Женей не хотите? - Не так. Все не так просто. Понимаешь, важно не только хотеть. Быть родителями - очень серьезный шаг. Возьми своих папу и маму. Нужно быть очень ответственными, очень мудрыми, взрослыми и серьезными. А мы... Думаю, мы с дядей Женей еще не доросли до необходимой стадии. Она внимательно на меня смотрит и понимающе кивает. Внутренне киваю и я, потому что впервые в жизни дала совершенно честный ответ на вопрос, который со стороны праздно интересующихся доводит меня до белого каления. - А как ты думаешь, тетя Карина, когда вы с дядей Женей дорастете до этой стадии? Отвечаю, что через пару лет, но в глазах моей племянницы уже зажглись привычные хитринки. - Пара - это сколько? - уточняет она. - Два, максимум три года, - сдаю я последний рубеж обороны. - Тебе будет двадцать девять или тридцать, а мне - десять или одиннадцать. Посчитала, вздыхает, потом опять улыбается. - Ну хорошо. Я буду ждать. Мысленно я тут же называю ее "Малышкой Ди" по аналогии с персонажем любимого мной мира Муми-троллей, как будто списанного с моей племянницы или, наоборот, вселившегося в нее. Шкодная, неутомимая веселушка-хохотушка, чуточку вредная и неожиданно мудрая, несмотря на свой юный возраст. Дачный день выдался насыщенным на впечатления. Она нашла в лесу гриб, поймала свою первую рыбку на рыбалке, от души поиграла в футбол и вдоволь накупалась в нашей обмельчавшей речушке. Укладываю ее в кровать, решаю спеть те две колыбельные, которые знаю от своей мамы. Перед тем, как уснуть, она опять говорит, что очень меня любит. У меня вырывается глупое "почему". - Потому что ты очень похожа на маму, - отвечает ребенок и добавляет, - вы же сестры. Я думаю, что может быть, в этом и кроется вся проблема, в нашем чрезмерном сходстве против всякой логики, будучи рожденными от разных мам, выросшими в разных семьях, получившими разное воспитание и встретившими друг друга уже во взрослом возрасте. - Я тоже тебя люблю, очень-очень. Малышка Ди засыпает, не спрашивая меня, почему. Но если бы спросила, я знаю, что бы ответила. Правду. Формула счастья Алиса рассеянно принимала поздравления от родственников, гордившихся тем, что она наконец-то выходит на нормальную работу. Нормальную - это, конечно, в офис, на пятидневку, и чтобы в трудовой книжке было гордое слово "менеджер". Это слово родители понимали, слово "пиар" или "маркетинг" понимали меньше, но всё вместе звучало солидно и серьезно. В их представлении - несравнимо серьезнее, чем "редактор чего-то там", поскольку подразумевало стабильные ежемесячные выплаты, рабочее место с компьютером, где надо находиться с 9-00 до 18-00, и, конечно, коллег, с которыми можно будет обедать, пить чай, праздновать дни рождения и прочие праздники, а ещё ежедневно наряжаться в красивую одежду и дефилировать на каблуках под взгляды "молодого дружного коллектива" из "офиса в центре города". Они так и сказали: наконец-то у тебя нормальная работа, и трудовая книжка перестанет лежать дома! Было бесполезно объяснять, что трудовая книжка уже давно рудиментарный элемент, и что её уже никто не ведёт в бумажном варианте, а потому нет никакой разницы, где она "лежит". Еще более бесполезным было пытаться донести мысль, что для большинства профессий нахождение в офисе тоже вовсе не обязательная история, и наоборот, если контора принципиально хочет удерживать на рабочих местах сотрудников, которых можно с той же степенью эффективности использовать в удаленном формате, это большой вопрос к конторе, не превалирует ли там тотальный контроль и работа на "галочки" и KPI вместо работы на результат... И уж точно не было никакого смысла объяснять родителям, почему вместо того, чтобы прыгать от счастья по поводу такого долгожданного выхода на "нормальную работу" она пошла в любимый паб с лучшей подругой, мертвецки там нажралась светлым, темным, белым и даже фруктовым пивом с егермейстером, а потом еще и с хреновухой, и рыдала в три ручья со словами "так у меня в жизни ничего и не получилось и уже, видимо, никогда не получится, это конец, это чертов конец, и я знаю, тебе меня сейчас не понять". Вика, лучшая подруга, и правда не могла понять Алису, потому что была офисным работником, которому платили, как и всем за восемь часов времени, но она редко уходила домой раньше десяти вечера, а в определенные периоды года даже срывалась на работу в выходные - также без дополнительной оплаты личного времени. Вика ответственно относилась к общему делу и долгу перед руководством и потому постоянно уставала как собака, истерично жаловалась на дебилизм коллег, выкуривала по пачке сигарет на нервной почве, но испытывала непомерное чувство удовлетворения от собственной значимости, того, как всё держится именно на ней, и вот если бы не она, то непременно бы развалилось. Поэтому подруге Алисе Вика, конечно, искренне сочувствовала, но в глубине души считала, что Алиса ещё просто не встретила свой офис. Тот, в котором она, точно так же, как и Вика, добровольно захочет проводить практически всю свою жизнь и в который включится эмоционально так, чтобы ощущать колоссальное счастье от выполнения офисных задач. Алиса это прекрасно это знала и не искала в Вике поддержку - только верного соратника по борьбе с запасами пива в их любимом пабе. Поэтому она пила и плакала, плакала и пила, и говорила что-то о продаже души, а Вика отвечала, что всё будет хорошо, и Алиса обязательно справится. Конечно, справится. Ей ведь было не впервой продавать свою душу. Когда-то много лет назад - во имя гордости родителей, теперь по гораздо более банальным причинам. Просто за зарплату. А одобрение родителей, которое уже давно не имело для Алисы прежнего значения, пошло в комплекте бонусом. Сделка по продаже души состоялась - и, кажется, в мире не было ни единого человека, с кем можно было бы её оплакать. Все, чего ей на самом деле хотелось в жизни, с детства, всегда - это жить в доме, где она бы просыпалась утром не по будильнику, а просто так, от свежего ветра или солнца в окне, и чтобы в этом доме царило счастье. Счастье, в котором она, Алиса, круглосуточно Творит. Свои произведения, свою музыку, свои образы, стихи, песни, картины, даже какие-нибудь вышивки - всё, чем она самозабвенно занималась в периоды летних каникул в детстве. Всё, что она урывками, изредка, напререкор, вопреки и из последних непожранных работой сил делала во взрослом возрасте. Всё, что забрасывалось из года в год, так и оставаясь недоведённым до ума. В идеализированном мире её сбывшегося желания она круглосуточно занималась только этим. И гуляла, и читала, и делилась, делилась, делилась. И слушала, и впитывала, и обнимала, и заботилась, заботилась, заботилась - душой, телом, теплом, сердцем, руками, губами, дыханием, пульсом. В этом мире не существовало бы слова "работа" в понимании неприятного, насильственного, принудительного труда за средства к выживанию. "Работа" здесь имела бы знак равенство словам "творчество", "книги", "писательство", "редактура", "живопись", "композиторство", "пение" и множеству других прекрасных слов, которые людьми из офиса пренебрежительно сбрасывались в мусорную корзину с дурацкой пометкой "хобби". Алиса ненавидела слово "хобби" и слово "работа". Она не хотела ни того, ни другого. Иногда - часто - собственные потребности казались ей донельзя банальными, потому что по сути дела они полностью сводились к любви. - Понимаешь, Вика, то, как я живу - это не та жизнь, - повторяла она после очередного пива, глядя то ли на собеседницу, то ли сквозь неё. - Она, наверно, интересная. Может, даже неплохая. Может, даже желанная и предмет зависти для кого-то. Но я никогда не хотела её жить и очень устала. Особенно от этих проклятых соцсетей. - Но ты же сама их ведёшь в таком формате, значит, тебе это нравится? Разве нет? - Да как ты не понимаешь, господи! Я всё вываливаю в соцсети, потому что мне не с кем поговорить, не с кем разделить эмоции! Всем нужно признание и понимание, я не исключение. Я спела или написала главу - я хочу отзывы. Хочу говорить об этом прекрасном пережитом опыте, видеть и слышать, что думают и чувствуют мои слушатели и читатели, какие эмоции у них возникают. Творчество без признания не выживает. Никто не творит в стол. Даже у самого зажатого интроверта есть хотя бы группа близких, которым все транслируется! - Слушай, извини меня пожалуйста, я стараюсь читать всё, что ты пишешь, но я так устаю с этой своей работой, что иной раз просто дотащить бы ноги до постели... Алиса усмехнулась и покачала головой, стараясь не слушать оправдания Вики. Как будто была хоть какая-то нужда оправдываться. Как будто бы речь вообще была о ней и её бессмысленной пахоте на чужие интересы. Или как будто всё, что Алиса писала, писалось лично для Вики или для кого-то другого, персонально. Нет, она писала, потому что не писать не могла. Но это давно уже не было творчеством - или, правильнее сказать, не было тем творчеством, в котором отчаянно нуждалась её натура. Потому что невозможно творить без крыльев за спиной. А её крыльями была любовь. Она была бы, к примеру, не против повелевать миром - если любимый человек это считает необходимым и сам им повелевает, а она рядом. При нём. С ним. Во всём. Это же логично: если он - её любимый, значит, и он и её любит, и следовательно, они совпадают в основе. А раз совпадают, то и миром повелевать будут вместе. Ладно, отставить такие гротескные примеры. Вот ей с детства нравилось учиться новому и ещё быть на сцене. Но и то, и другое было, большей частью, из-за признания. Родители одобряли пятерки, первые места и сцену, они хлопали в ладоши и даже иногда в честь особенных успехов что-то дарили. Поэтому долгое время Алисе казалось, что она любит сцену ради сцены, учёбу ради диплома, но с возрастом оказалось, что она вообще не видит никакого смысла в любых свершениях и триумфах, если потом это не разделить с близким человеком. - Сколько лет я тебя знаю, - продолжала Вика, - и столько лет твоя соцсетевая активность состоит из сплошных вбросов, хайпов, провокаций и театра самого разного жанра. И ты мне будешь говорить, что это не любишь? Да это же вся ты - все эти твои приключения, смены мужиков, прогулки по острию ножа, так сказать.