Возможно, это было как-то связано с районным конкурсом стихов, в котором Настя участвовала. Точнее, ее вытолкали там участвовать. Выдернули из привычного мира, как морковку, бесцеремонно и безжалостно, как будто она какой-то, прости господи, поэт - и все только потому что в прошлом году ее детские шуточные стишки опубликовали в той самой пресловутой школьной газете! Тоже, между прочим, без ее ведома и согласия! Сама виновата - нечего было вестись на провокации классной руководительницы, поощрявшей самодеятельность, и сдавать ей эти стихи в качестве сочинения на тему проведения лета. Решила схалтурить и выпендриться - получай. Газета, ненужная популярность на всю школу, излишнее внимание - и вуаля, как только училка по русскому прознала о районном конкурсе юных поэтов, она первым делом вписала туда именно Настю, и отказаться было как-то неудобно. Или об отказе просто не было речи. Об этом конкурсе не осталось хороших воспоминаний. Все остальные участники Настиного возраста пришли с куда более серьезными стихами, нежели ее "подъезжаем на перрон, где вагон - а вот и он". Ей понравилось их слушать и было неловко перед ними выступать со своей детской ерундой. Несерьезно, совершенно несерьезно. Никаких брожений, сложных чувств, завуалированных рифмовками симпатий к мальчикам... Нет, конечно, Насте в ее одиннадцать тоже мальчики нравились. Но не настолько, чтобы писать о них стихи или даже дневниковые заметки в блокнотиках. Совсем не настолько. Да и мальчиков в их французской школе было дай бог пять на класс, что уж. Все они были странными - впрочем, какими еще могут быть мальчики, добровольно торчащие в гуманитарной школе среди огромного количества девчонок. Насте, во всяком случае, никто из них не нравился. Но, послушав стихи других участников конкурса поэзии, она впервые в жизни испытала по этому поводу легкое сожаление. Ей захотелось испытывать то, что позволило бы писать интересные стихи. Красивые. С ощущением и настроением. Поэзия – удивительная вещь. Впрочем, Настя была искренне убеждена, что стать поэтом невозможно - им нужно родиться. Выражать мысли и чувства стихами не просто талант - это, без преувеличения, дар божий. Если дано, так дано - едва ли такое упустишь из виду. За собой она подобного точно не замечала. Хотя все взрослые почему-то говорили, что она должна писать стихи. Это, мол, несложно, если постараться - получится. Кому должна, зачем?.. Конечно, можно и зайца научить играть на барабане, а уж для человека с хорошим словарным запасом и должным старанием срифмовать некоторое количество слов - едва ли задачка из высшей математики. И да, безусловно, существуют люди, считающие себя новыми Пушкиными, Лермонтовыми или Тютчевыми, но на самом деле это на поверку оказываются обыкновенные стихоплеты, по большей мере бездарные. "Где ваша мысль, душа, возможно, драма и трагедия, самозваные Пушкины? Ваши стихи – лёгкие блестящие стёклышки, пустышки, но не более", - мысленно фыркала Настя, читая большинство стихов, особенно из тех, что написаны позже "золотого" века. Настоящие, великие поэты, в ее представлении, всегда выражали в своих работах какую-нибудь настоящую драму или истинный смысл жизни - другими словами, их взгляд на мир. Да, этот взгляд не всегда бывает понятен, но что с того? Разве можно объяснить творческую душу целиком? Наверно, это может сделать лишь тот, чья душа в той же мере наполнена поэзией. Как у этих ребят на конкурсе. У тех, которым, в отличие от нее, хватило баллов, чтобы пройти в следующий тур. Впрочем, она и не думала, что пройдет - напротив, сильно удивилась, когда до прохождения не хватило всего лишь одного балла. Одного, не трех, пяти и так далее. Ее совершенно одинаково оценили обе части жюри: дети и взрослые, по 12 баллов. А проход дальше начинался с двадцати пяти. Она не жалела, что не прошла в следующий тур - даже обрадовалась, что не придется позориться. У нее не было ни идей для дальнейшего соревнования, ни опыта, ни чувств. Она бы ничего толкового не придумала для импровизации. Но все-таки какой-то червячок огорчения сидел внутри. Настя поймала себя на том, что злится. Злится, что не может встать и уйти, что вынуждена вместе с остальными сидеть до конца и слушать все эти стихи. Злится на училку по русскому и литературе, которая сидела тут рядом, вся такая довольная, слушала других, и, кажется, совершенно не беспокоится о том, что намеренно заставила Настю позориться. Зачем было выставлять ее на конкурс, где все такое... взрослое? В духе чуть ли не Лермонтова? Лермонтова Настя читать очень любила. С каждым годом она понимала все больше в его мыслях, суждениях, эмоциях и чувствах. Чем больше она читала, тем больше и чаще страдала, что не способна изъясняться стихами. Вот Лермонтов был способен с самого начала. Вот у него точно дар. А она - она тут причем? Ну срифмовала пару строк, и что? Обязательно печатать в газете и выставлять на конкурс?! "Возможно, я больна гордыней, но ничто не может разубедить меня в том, что я – поэт в душе, - записала Настя в дневнике после возвращения с конкурса стихов. - Наверно, звучит более, чем дерзко, ведь если посмотреть со стороны, то кто я? Чем я отличаюсь от других? Бездарные поэтишки тоже считают, что затронули некоторые струны, которые не были изведаны и пережиты никем прежде. Я такая же, как они. Так как смею я, ничтожная и жалкая песчинка, маленькая букашка в мире творчества, утверждать, что понимаю Лермонтова?! И всё же, кажется, я его понимаю…" В свежем выпуске школьной газеты неожиданно оказалось большое интервью ее училки по русскому и литературе. "Юла", Юлия Анатольевна, со странной фамилией Кружкова. Каких только фамилий нет на свете, да уж. Кружкова ей вполне подходило - она весьма упитанной. А еще молодой и за словом в карман не лезла. Настя так и не могла определиться со своим отношением к Юлии Анатольевне. Иногда училка ей нравилась, иногда - раздражала. То казалось, что ее метод общения с шестиклассниками себя оправдывает, то казалось, что она просто невоспитанная хамка, на которую бы не помешало спустить родителей. Впрочем, у Насти прецедента жаловаться на "Юлу" маме с папой, не было. Она имела по русскому и литературе прочную "пятерку" и, судя по всему, ходила у училки если не в любимчиках, то в списке тех, кому симпатизировала. Во всяком случае, вряд ли она пихнула Настю на этот конкурс из вредности. В интервью у "Юлы" спрашивали о любимом поэте. "Пушкин, несомненно, - следовал ответ. - Хотя в юности мне гораздо больше нравился Михаил Юрьевич Лермонтов". Нет, все-таки странная женщина. Настя подумала, что училка ей все-таки больше не нравится, чем нравится. Ну не может нравиться человек, который несет такую банальщину. Лермонтов – удивительный человек и самый талантливый поэт! Такой юный, так много написал! Как поверхностно и ошибочно судят те, кто во всеуслышание заявляет: «Лермонтовых много, Пушкин – один!» Да, Пушкин один, кто же с этим спорит? Но покажите, покажите кому-нибудь второго Лермонтова! Где он?! Кто же еще может столь ярко выразить жизнь, любовь, трагедию?! Возможно, да, радости нет в его поэзии. И что из этого? В этом и прелесть Лермонтова, его философия и сложность восприятия! Настя подумала, что стоит об этом с кем-нибудь поговорить, и вечером дома показала школьную газету маме. Мама, филолог по образованию и большая поклонница поэзии, ничего предосудительного в заявлениях Юлии Анатольевны не нашла. Более того, она неожиданно улыбнулась и сказала, что у нее самой ровно так же: был период увлечения Лермонтовым в юности, но недолгий. Пушкин, мол, светлый и радостный, а Лермонтов – грустный, жестокий, его слова дерзки и колки, он одинок, но горд в своем одиночестве. "А еще он явно не любит женщин", - добавила мама, и Настя не поняла, к чему это. Как это - не любит женщин? Да он же только о них и пишет. Там же прямо так и написано: любовь, чувства. Это, скорее, женщины Лермонтова по каким-то причинам не любили. Странные. Непонятные. Нет, Настя решительно не могла понять, как и почему ценители Лермонтова в возрасте и зрелости вдруг проникались Пушкиным и забывали прежнего кумира. Она дала себе слово, что никогда не пополнит их ряды. Особенно после убийственного маминого "вырастешь - поймешь" в ответ на ее вопрос, почему так происходит. "Мало ли пылких натур, читая Лермонтова, поражались сходству взглядов с поэтом и считали, что и им уготована великая судьба? - писала она в своем дневнике. - Небось, клялись, что обожают его поэзию, стихи, мысли, его личность и никогда не отойдут от поэта? Не в нем ли они черпали вдохновение, удовлетворение, не с ним ли жили, переживали, чувствовали?.. Где же они? Ах, Лермонтов, Лермонтов! Ты – неотъемлемая часть нашей юности! Она уходит вместе с тобой и не возвращается. Какое счастье, что Лермонтов был на этом свете! Его восхитительные стихи наставляют столько юных сердец! И как хочется верить, что он навсегда останется в моей душе и жизни! Я готова пасть на колени и клясться в том, что Лермонтов – часть моей души, что без его стихов я просто не смогу существовать!.." А другие участники конкурса поэтов выражали все то же самое в стихах. Правда, не о Лермонтове - видимо, о каких-то мальчишках и девчонках, объектах своих чувств. Если бы Настя умела писать стихи, написала бы о Лермонтове. Обязательно. Красиво. Достойно. Даже разрешила бы "Юле" отправить такой стих на конкурс. Даже считала бы, что заслуживает там пройти во все возможные туры и получить какие-нибудь награды. А если бы ее ничем не наградили, значит, вывод один: жюри состояло из одних ценителей Пушкина. Из таких же отреченцев от Лермонтова, как "Юла" и мама. А что там дарили тем, кто прошел в финал? Какие-то книги? Билет на какое-то мероприятие? Ах да, и, конечно, грамоту. Почетный диплом. Одна из девчонок из параллельного класса прошла дальше, во второй тур. Из третьего ее вышибли, но все же - грамоту дали. Значит, и в школьной газете напишут. И стихи опубликуют. Нормальные, взрослые стихи, а не какие-то рифмовки о том, что объявляется посадка, на перроне беспорядки. Тьфу. Стыд. Насте было стыдно, настолько, что она даже не сказала родителям об участии в сегодняшнем конкурсе поэтов. Обычно она всегда им все рассказывала. Но не сегодня. Не об этом. Вот если бы она написала настоящий стих, достойный, взрослый - рассказала бы. Но, судя по всему, ей это не дано. Или... Или надо в кого-нибудь влюбиться, и дальше оно само как-нибудь пойдет. Возможно, стоит посмотреть на этих нелепых мальчишек из их класса внимательнее. В конце концов, им всем уже по двенадцать. Можно уже и влюбиться. Наверно. Ведь Лермонтов, судя по его же собственным стихам, в этом возрасте именно этим и занимался. Всяко интереснее, чем домашка и контрольные. Надо влюбиться. И писать стихи. Красивые. Грустные. Разные. Срочно. Должно же быть в жизни какое-то разнообразие. Обида ... Так странно. Мне больше не хочется с тобой разговаривать. Даже мысленно. Даже обращаться к тебе в письмах, которые никогда не отправлю. Я бы хотела думать, что это связано с увяданием, отмиранием моих к тебе чувств, но опыт показывает, что вряд ли. Скорее всего, я просто обижена на тебя. Глубоко. Сильно. Молчаливо. Иногда я обижаюсь яростно, и под обидой на самом деле скрыт гнев. Настоящий агрессивный гнев, побуждающий меня на военные действия. Когда я разгневана, я хочу причинить тебе боль. В отместку. За себя. Заставить тебя чувствовать. Хотя бы что-то чувствовать если не в мою сторону, то из-за меня. Тогда я действую всеми запрещёнными способами. Я пишу стихи о других мужчинах, я ложусь с ними в постель - с непременно похожими на тебя хоть чем-нибудь - и с некоторыми из них мне даже нравится. Нравится бесстыже, животно, яростно и немного злорадно, потому что я знаю, чувствую, как это заденет тебя, едва узнаешь. А ты узнаешь наверняка, потому что я обязательно об этом позабочусь. Удовлетворение наступает, когда я довожу дело до конца. Гнев уходит. Рассеивается. Испаряется. Иногда я обижаюсь решительно, и возникает желание разлюбить тебя, вычеркнуть из жизни, сознания и подсознания насовсем, в один момент, стиснув зубы. От такой обиды я начинаю тебя презирать, вспоминая сухо и объективно, что ты и ногтя моего не стоишь, что ты далёк и от совершенства, и от идеала, и в целом мало что можешь дать, кроме несчастья и постоянной неуверенности. Я культивирую, вспоминаю о тебе все, что мне не нравится, я сравниваю нас и убеждаюсь, что я выше, лучше, моложе, талантливее, ярче, а главное, сильнее и смелее. Я наполняюсь презрением, и оно помогает мне двигаться дальше. Я презираю тебя настолько, что начинаю говорить о своей любви в прошедшем времени и стыжусь, стыжусь, стыжусь до умопомрачения того, что меня с тобой вообще что-то связывает. Эта форма моей обиды на тебя проходит быстрее всего, и причины, ее вызвавшие, забываются напрочь, без остатка, стараются из памяти. Обида, в которой я пребываю сейчас, самая сложная. Эта обида не ведёт ни к каким действиям, ей не свойственны всплески, пики и провалы. Она молчалива, слезоточива и напоминает непреходящую ноющую боль, знакомую любой женщине в определённые периоды месяца. Эта обида вызывает физический отклик и пронизывает всю меня. Она, наверно, копится, с ней приходится жить, и у неё есть побочные эффекты. Иногда она сильна настолько, что я совсем теряю веру. Не в нас с тобой - веру в то, что между нами была хоть какая-то правда о моментах счастья, душевной близости, тяге, потребности и далее, далее, далее. Я перестаю верить, что ты вообще существуешь, перестаю верить собственной памяти, мне кажется, я никогда не дотрагивалась до тебя, не слышала голоса, не любила до умопомрачения твои глаза, руки, губы и каждую частичку в тебе внутри и снаружи... Когда эта обида владеет мной, мне кажется, что я тебя придумала, что ты вообще не живешь на этом свете, и это самое страшное и неумолимое, что можно вообразить Такая обида приходит, когда ты молчишь в ответ на мои сообщения. Я закрываю голову руками, сидя в кровати, и думаю: что же все-таки сделала тебе в этой жизни такого, чем заслужила такую жестокость по отношению к себе? Когда-то ты отлучил меня от возможности видеть твоё лицо и слышать твой голос. Потом лишил меня своих писем. Дрессировал меня этими «густо» и «пусто», как чёртову собаку Павлова, и я привыкла, привыкла к всплескам и трясине давящей тишины и пустоты, которой не видно ни конца, ни края. Я ждала новых всплесков месяцами, ждала, пока не измотала себя вконец, пока не поняла, что я могу между ними просто жить. Разве расстояние что-то изменило? Разве ты видел меня так уж чаще, когда мы ходили по одним и тем же улицам? Разве они меняют что-то сейчас? Я так же тоскую по тебе и так же обижена. Ты также отказываешь мне в слове. В том, как ты, о чем думаешь, что происходит в твоей повседневности. Я скучаю по тем временам, когда ты делился. Я скучаю по временам, когда ещё делилась с тобой сама. Зачем ты отравляешь этой обидой нашу близость? Ведь если я не нужна тебе, как женщина, мы могли бы оставаться вот такими странными друзьями. Ты ведь помнишь, нам всегда, с первой встречи было, что обсудить, взахлёб, часами, с горящими глазами и удивительным взаимным интересом. Это - бесценно и редко, а физический контакт можно получить с кем угодно, на любой вкус, цвет и размер. Физическая близость никогда не имела для меня особенного значения. Она представляет интерес только в том случае, когда является следствием близости эмоциональной, влечения, горящего в сердце, в душе - и потом уже в теле. Тебе ли об этом не знать. Конечно, можно допустить, что ты исполняешь благородную миссию по самоустранению из моей жизни, чтобы не мешать мне обрести своё счастье. Но душа моя, родной мой, я слишком хорошо тебя знаю, чтобы верить в такую роль. Тебе это не свойственно. Ты стопроцентный эгоцентрист, у которого не очень хорошо с человеческой эмпатией, но отлично с интуицией и тонким восприятием мира. Благородная миссия - удел положительных персонажей, а это не ты. И не я. Правда, я все ещё чувствую, что мы можем быть ими друг для друга. Но, видимо, молчаливая обида с течением времени заполнит собой всю меня, и я об этом забуду. И перестану стучаться в твои двери. Когда-нибудь твоя главная мечта сбудется. Я разлюблю тебя - ты ведь так стараешься в этом направлении. Ты же упорный - хоть и не столь же, сколь я. Я никогда не стану тебе врагом. Молчаливая обида иссушает, уничтожает все импульсы, все чувства. Нет ярости, нет гнева, нет страсти, нет желания оставлять после себя разрушенные города и пепелища. Нет желания и сил формировать в себе презрение. Вообще ничего нет, кроме обиды.