Когда все угомонились, Ральф повернулся к Хрюше: — Что у тебя, Хрюша? — Да тут вон еще один. Этот. Малыши вытолкали Персиваля на середину треугольника. Он стоял по колено в высокой траве, смотрел на свои увязнувшие в траве ноги и силился вообразить, что никто не видит его, что он в укрытии. Ральфу представилось, как точно так же стоял другой карапуз, и он поскорей отогнал эту картинку. Он старался больше ее не видеть, вытравил ее, загнал далеко, глубоко, и только от прямого напоминанья, как сейчас, и могла она выплыть. Малышей так и не созывали на перекличку, отчасти потому, что, по крайней мере, на один из вопросов, которые задавал тогда на горе Хрюша, Ральф знал ответ твердо. Были вокруг малыши светлые, темные, были веснушчатые, и все до единого грязные, но на всех лицах — и тут никуда уж не денешься — была кожа как кожа. Никто никогда больше не видел той багровой отметины. Но зачем только Хрюша тогда, замазывая свою вину, так орал и надсаживался? Без слов давая понять, что он все помнит, Ральф кивнул Хрюше: — Ну ладно. Сам спрашивай. Хрюша стал на колени, держа перед малышом рог. — Хорошо. Как тебя звать? Малыш отпрянул в свое укрытие. Хрюша растерянно повернулся к Ральфу, тот спросил жестко: — Как тебя зовут? Тот опять промолчал. Не выдержав этого запирательства, собрание грянуло хором: — Как тебя зовут? Как тебя зовут? — Тихо вы! Ральф в сумерках разглядывал малыша. — Ну, скажи нам. Как тебя зовут? — Персиваль Уимз Медисон, дом священника, Хакет Сент-Энтони, Гемпшир, телефон, телефон, теле… И словно только этот адрес заграждал потоки скорби, малыш расплакался. Личико скривилось, из глаз брызнули слезы, рот чернел квадратной дырой. Сначала он постоял немым воплощением скорби; потом плач хлынул, густой и крепкий, как звуки рога. — Хватит тебе! Умолкни! Но Персиваль Уимз Медисон умолкнуть не мог. Потоки прорвало так, что не остановить никакой властью, ни даже угрозами. Рыданья сотрясали грудь Персиваля, и он не мог от них вырваться, будто его накрепко пригвоздило к вою. — Замолчишь ты или нет?! И других малышей проняло. Каждый вспомнил о своем горе; а возможно, они осознали свое соучастие в горе вселенском. Они расплакались, и двое почти так же громко, как Персиваль. Спас положение Морис. Он крикнул: — Эй, поглядите-ка на меня! Он нарочно упал. Потер крестец, уселся на кувыркалку, плюхнулся. Клоун из Мориса вышел плохой. Но Персиваль и другие малыши отвлеклись, хлюпнули носами, захохотали. И вот они уже зашлись в таком несуразном хохоте, что заразили больших. Джек и в общем шуме заставил к себе прислушаться. Рога у него не было, он нарушал правила, но этого никто не заметил. — Ну, так как же насчет зверя? Что-то странное сделалось с Персивалем. Он зевнул, закачался так, что Джеку пришлось схватить его за плечи и встряхнуть. — Где обитает этот зверь? Персиваль оседал в руках у Джека. — Умный, видать, зверь, — усмехнулся Хрюша, — раз сумел тут запрятаться. — Джек весь остров обрыскал… — И где этому зверю жить?.. — Пускай своей бабушке про зверя расскажет! Персиваль забормотал что-то потонувшее в общем хохоте. Ральф весь подался вперед. — Что? Что он говорит? Джек выслушал ответ Персиваля и выпустил его плечи. Персиваль, освобожденный, в утешительном окружении двуногих, упал в высокую траву и погрузился в сон. Джек откашлялся и бросил небрежно: — Он говорит, что зверь выходит из моря. Смешки как-то осеклись. Ральф невольно обернулся — скорченная фигурка, черная на фоне лагуны. Все посмотрели туда же и вслушались. Дали пластались, убегали, ломились за простор густого, чужого и всемогущего ультрамарина; и шептались и всхлипывали у рифа волны. Вдруг Морис выпалил так громко, что все вздрогнули: — Мой папа говорит, еще пока не всех морских животных даже открыли. Опять все загалдели. Ральф протянул блистающий в сумраке рог, и Морис послушно взял его. Собрание угомонилось. — По-моему, Джек верно сказал, каждому может быть страшно, и от страха никого не убудет, ничего тут такого нет. Ну а вот насчет того, что одни свиньи на этом острове водятся, так это он, возможно, и верно говорит, но ведь же он не знает. Ну, то есть наверняка, точно же он не знает… — Морис шумно сглотнул. — Папа говорит, есть такие штуки, ой, ну как же их, они еще чернилами плюются — спруты, — так те в сто ярдов бывают и китов пожирают — свободно. — Он помолчал и рассмеялся весело. — Конечно, я в зверя не верю. Вот и Хрюша говорит — в жизни все научно, но ведь же мы не знаем? Ну, то есть наверняка… Кто-то крикнул: — Не может спрут этот из воды вылезать! — Нет, может! — Не может! Тотчас площадку заполонили шум, гам и мечущиеся тени. Ральф, не вставая с места, смотрел, и ему казалось, что все с ума посходили. Плетут про зверя, про страх, а того не могут взять в толк, что важней всего — костер. А как только станешь им объяснять, начинают спорить и до разных ужасов добалтываются. Различив в сумерках робкую белизну рога, он выхватил его у Мориса и стал дуть изо всей мочи. Все смолкли. Саймон подошел и протянул руку к раковине. Необходимость толкала Саймона выступить, но стоять и говорить перед собранием была для него пытка. — Может, — решился он наконец, — может, зверь этот и есть. Вокруг неистово заорали, и Ральф встал, потрясенный: — Саймон — ты? И ты в это веришь? — Не знаю, — сказал Саймон. Сердце у него совсем зашлось, он задыхался. — Я… И тут разразилась буря: — Сиди уж! — А ну, клади рог! — Да пошел ты!.. — Умолкни! Ральф крикнул: — Дайте ему сказать! У него рог! — То есть… может… ну… это мы сами. — Вот полоумный! Это уж попирал все приличия не стерпевший Хрюша. Саймон продолжал: — Может, мы сами, ну… Саймон растерял все слова в попытках определить главную немощь рода человеческого. И вдруг его осенило: — Что самое нечистое на свете? Вместо ответа Джек бросил в обалделую тишину непристойное слово. Разрядка пришла как оргазм. Те малыши, которые успели снова забраться на кувыркалку, радостно поплюхались в траву. И взревели ликующие охотники. Хохот больно ударил Саймона и разбил его решимость вдребезги. Саймон сжался и сел. Наконец все снова затихли. Кто-то, не попросивши рог, сказал: