– Банда, Анечка Петровна, срокá не вешает… После Светланиного ухода Анна перемыла чашки, спрятала недоеденную ватрушку в хлебницу, села и задумалась. Но чем дальше она думала, тем сильнее запутывалась. Если бабушка ничего не подбирала, откуда же эта листовка взялась? Предположим, подложили – этот, помощник главного. Все равно, думала, не сходится. Покупателей никто же не видел. Получается, они сами на себя донесли?.. С этой тревожной мыслью она уснула. И оказалась в поезде. Вот она идет по проходу, ищет свободное место – но все места заняты. И что особенно неприятно – вещами: чемоданами, узлами, коробками… Навстречу проводник: «Ваш билет, гражданочка». Анна открывает сумку, лезет в боковой карман за билетом, а сама думает: почему он называет меня гражданочкой? Надо ему объяснить: я не гражданочка, я женщина – дочь и мать. Проводник смотрит на нее и спрашивает: «Вы, гражданочка, слепая?» Анна кивает и думает: хорошо, что он принял меня за слепую, теперь он мне поможет, уберет вещи, освободит для меня место. Но вместо того чтобы прийти ей на помощь, проводник берет ее под руку и выводит из вагона в тамбур. Во сне Анна думает: надо на него пожаловаться. Разве это справедливо: живому человеку стоять в тамбуре, а вещи будут сидеть? Проводник усмехается: «С чего вы взяли, что там, в вагоне, вещи?» Анна говорит: «Как – с чего? Я же их видела…» А он: «Ничего вы не видели. Вы, гражданочка, слепая». Он задвигает обе створки. Поворачивает ее лицом к двери. Анна смотрит сквозь стекло и видит: проводник-то, оказывается, прав. Никакие это не вещи. Вагон, полный людей. IV В тот год майские грозы заворочались над городом раньше обычных календарных сроков. Синоптики объясняли это какой-то небывалой солнечной активностью, большинство горожан в научные объяснения не вдавались: какая разница почему, главное – не забыть дома зонт. Но, как оказалось, о зонтиках беспокоились зря: не только гроз, смывающих тяжелую зимнюю грязь, даже полноценных дождей, и тех не случилось: побрызгало, прибило пыль на тротуарах – впрочем, и этого хватило, чтобы стереть из недолгой памяти горожан унылые картины только-только ушедшей в прошлое зимы. Тем более что зима выдалась относительно теплой и малоснежной, не сравнить с прошлыми зимами, когда рваная поземка мела начиная с ноября, а в декабре валило так, будто небесная канцелярия, забросив за горизонт огромное, величиной с петербургское небо сито, сквозь которое в иные зимы сеет мелкие, как белые комарики, снежинки, выгнала из заоблачного гаража колонну грузовиков – чтобы они, набивая полные кузова снега, опрокидывали их на город. Из этих снежных толщ вырастали плотные ледяные глыбы – не справиться ни уборочной технике, ни тем более гастарбайтерам, выполняющим всю тяжелую работу за изнеженных жизнью горожан. Узкие тропки, проложенные в снегу; электрические провода, опасно провисшие и обросшие стекловидной коркой; двухметровые сосульки, превращающие любой фасад в подобие сталактитовой пещеры, – не удивительно, что в те прежние годы весеннее таяние снегов больше походило на стихийное бедствие, нежели на обычное природное явление петербургской весны. Нынешняя весна никаких бедствий не сулила – к середине апреля горожане окончательно уверились, что на сей раз все обойдется пылью и ветрами, к которым мы, мелькающие на перекрестках здешних улиц, давным-давно притерпелись, научившись пореже вдыхать и почаще выдыхать. Уже вовсю зеленела на чужих подоконниках помидорно-огуречная рассада в пластиковых стаканчиках; уже в метро среди вязаных шапок и ушанок замелькали непокрытые головы – а решение Анниного финансового вопроса все еще откладывалось. На неопределенное время. Антон Ефимович пропадал по командировкам. То летал на какой-то дальневосточный форум, то в Париж на срочную деловую встречу. Анна терпеливо ждала, убеждая себя, что никуда он не денется, вернется и подпишет. Для него эта злосчастная сумма – как капля в море; об этом она думала каждое утро, когда стирала пыль с его письменного стола, а заодно и с фотографии – семейной, с женой и дочерью на фоне загородного дома. Глядя на их дом – трехэтажный, кирпичный, за высоким, под два метра, забором, – Анна недоумевала: зачем такой огромный? Одной уборки – начнешь в понедельник, дай бог закончишь к выходным… Для нее, конечно, не капля. Но дело, она думала, не во мне, а в том, что, оказав ей материальную помощь, этот алчный человек, который только и делал, что всю жизнь ловчил и хапал, множил то, что с собой не заберешь (вот и батюшка в церкви говорил: в гробу карманов нет, какое богатство собрал у себя в душе, с тем и в землю ляжешь), – совершит в кои-то веки бескорыстный поступок и, может статься, еще поблагодарит Анну за ее более чем скромную просьбу; вспомнит, как она стояла перед ним, – когда сам, в надежде на искупление, будет стоять перед вратами в Царствие Небесное. Узкими, как щелочка приотворенной двери. Осознание благодетельной миссии, на первых порах робкое, повышало в Анне то, что Светлана называла самооценкой, которую каждый человек, а тем более женщина, обязан повышать. Однажды, пробуя на Анне новый консилер – средство, маскирующее недостатки и неровности кожи, Светлана упомянула о каких-то специальных сайтах, где женщины, не желающие прозябать в одиночестве, размещают свои фотки и личные данные и куда с той же самой целью заходят одинокие мужчины, объяснив, что это нисколько не опасно, а наоборот, круто: негодных кандидатов можно отсеивать заранее, да и встречи ни к чему не обязывают. Но, заронив мысль, ни на чем не настаивала: решение, мол, за вами. – Если надумаете – скажете. А я тáк вас опишу! И когда Анна, из чистого любопытства, поинтересовалась, как именно Светлана ее опишет, охотно пояснила, что личные качества – ну, там доброта, домовитость, умение вкусно готовить – при прочих равных, конечно, важно, но главный упор следует делать на жилищные условия. – Вы не представляете, какой по нынешним временам это огромный плюс! После того вечера, когда Светлана поделилась своей семейной тайной, они так крепко подружились, что Анна позабыла все, что раньше ее царапало: и нехороший вопрос про платье; и подозрительное восхищение, которое выказала Светлана, осмотрев их огромную квартиру, – но от столь откровенного, чтобы не сказать, циничного объяснения хилый росточек любопытства, едва проклюнувшись, скукожился. Но тут вмешалась мать: на другое утро, когда Анна из лучших, понятно, побуждений попыталась передвинуть телевизор так, чтобы мамочке лишний раз не вставать, а смотреть лёжа, та раздраженно каркнула: «Тебе-то что за дело! Как хочу, так и смотрю», – и Анна почувствовала, как этот робкий, едва живой росток тянется к солнцу – не тому, искусственному, которым светят сомнительные сайты, а простому, человеческому; и, поливая его из колодца обид (все последние годы он только углублялся), вырастила ядовитый цветок сомнений: может быть, тот, кого она назначила своей судьбой, охранник Петр Федорыч, и думать о ней забыл. «А я? Заперлась в четырех стенах, как девица в темнице, – сижу и жду». Так, размышляя обо всем об этом изо дня в день, – а вернее будет сказать, дыша его едким ароматом, – Анна втайне от Светланы завела новую привычку: не бежать сломя голову с работы, а гулять по весенним улицам с темно-синим подарочным пакетом – ловя на себе заинтересованные взгляды людей. Увы! Ежедневная, за исключением выходных и праздничных дней, ловитва приносила пустые сети – в них не запутывалась даже самая невзрачная птичка вроде обтерханного мужичка, с которым Анна столкнулась лицом к лицу, выходя из парикмахерской, – а ведь мог, она думала, проявить уважение, хотя бы дверь мне придержать. Как-то раз, проходя мимо памятного кафе, где когда-то познакомилась с будущим отцом Павлика, она, задумавшись о своем, едва не наткнулась на женщину, одетую в зеленый китайский пуховик, точь-в-точь как у нее. И, глядя ей вслед, как в зеркало, осознала свою ошибку: надо было не платье покупать, а пальто. А еще лучше – плащ. Демисезонный, со съемной ватиновой подстежкой, чтобы на все случаи жизни: не только на выход, но и на каждый день. И так этой мыслью увлеклась, что решила всерьез поговорить с сыном: если есть такая возможность – пускай поможет; не мальчик, чтобы сидеть у нее на шее, тянуть из матери жизненные соки… Разговор вышел нехорошим, а главное – закончился ничем. И виноват в этом Павлик, вывернул так, будто бы она его душит, и притом в такой момент, когда решается что-то важное, чуть ли не судьба. «Да, я обещал! – Сын кривился лицом. – И что?! Можно подумать, я отказываюсь!» А когда она попыталась возразить, мол, обещаниями сыта не будешь, вскочил и замахнулся, слава богу, не на нее, а на компьютер, – и так по нему ударил… Что-то вспыхнуло и побежало черно-белыми точками – мелкими, как мурашки, которые Анна (не ожидавшая такого скандального поворота), чувствовала на коже, когда, хлопнув дверью напоследок, шла к себе. Этот в высшей степени неприятный разговор, поднявший со дна ее души темный слой мути, требовал немедленного выхода. Прижав руки к груди, Анна бродила из угла в угол – мерила замкнутое пространство комнаты напряженными шагами: искала какое-нибудь трудное дело, только чтобы отвлечься, занять дрожащие руки – забыть плохой разговор, выкинуть из головы. Перебрав проверенные рецепты (вроде стирки постельного белья или чистки сковородок специальными средствами для удаления въевшихся жировых отложений), она сочла их недостаточно радикальным. К тому же слишком громкими. Мамочка, во всяком случае, услышит, призовет и потребует объяснений: за каким чертом она не дает никому спать, гремит посудой, включает посередь ночи воду… Ходила-ходила и выходила. Нашла: разобрать в кои-то веки шкаф – лежащие мертвым грузом вещи: юбки, кофточки, шарфики, купленные еще в советское время, когда не было ни китайского ширпотреба, ни тем более волшебных магазинов, куда входишь одним человеком, а выходишь совсем другим. И, приступив к трудному делу, так им увлек-лась, что не заметила, как время перевалило за полночь, а она все вынимала и раскладывала по полу, изумляясь тому, сколько же у нее всего накопилось – в том числе ненадеванных, с бирками – вещей. Будто в те прежние молодые годы она не жила, а готовилась к жизни, чтобы однажды (как гадкий утенок в лебедя) превратиться в интересную – пусть немолодую, но зато элегантную, в стиле ретро, женщину, под стать девицам из модных журналов, которые заместительница Аделаида Ивановна кладет на журнальный столик, чтобы клиентки, ожидающие своей очереди, могли их полистать. Недели две назад, улучив момент, когда Аделаида Ивановна вышла, Анна открыла один из них наугад – и узнала о «принципе комбинирования»: автор статьи (судя по фотографии, ненамного старше ее Павлика) называл его «альфой и омегой, основой основ правильного современного гардероба», особо подчеркивая, что «в моде – как на поле боя: старайтесь брать умением, а не числом». Но сейчас, осматривая пустой шкаф, в котором остались одни голые плечики (мамочка называет их «распялочки»), висели на поперечной перекладине, слегка покачиваясь под ветром грядущих, она надеялась, перемен, Анна думала не о принципах, а о том, что она ни в чем не виновата; это мамочка захлопнула створки ее жизни, заставила смотреть на жизнь сквозь замочную скважину. И что для таких, как она, Анна, даже щелочка в приоткрытой двери – простор. Не успела она так подумать, как мать у себя за стенкой ожила и что-то невнятно крикнула – в другой раз Анна бы к ней кинулась, но сейчас не стала отзываться. Испугалась, что голос, которому она обязана своими душевными муками, заведет ее в чащу темных мыслей, где она снова запутается, как зверок, выросший в неволе, если выпустить его из клетки и бросить в лесу. Напомнив о себе невнятным, не пойми-разбери криком, мать затихла и больше не вмешивалась – будто предоставила дочери право пожить по-своему, совершать ошибки, даже непоправимые. Пользуясь этим правом – ползая по полу, прикладывая одну вещь к другой, – Анна подобрала и сложила несколько смелых комбинаций: синюю кофту к сиреневому бархатному платью (уж и не вспомнить, она ли это платье покупала); зеленую, в крупный горох блузку – к длинной, чуть ли не до щиколоток темно-фиолетовой юбке или к плащу, так ни разу и не надеванному, который купила втридорога у какой-то тетки – кстати сказать, по настоянию той же Натальи, на все лады его расхваливавшей, – эта тетка приносила к ним в школу разные импортные вещицы, чтобы продать, как в те годы говорили, с рук. Весь остаток ночи, перетекающей в желтовато-хмурое утро (как густое постное масло из бутылки), Анна, открывая глаза и вздрагивая, видела мреющие в полутьме образы своего счастливого прошлого – которое она, строго говоря, не прожила. Наутро, переделав домашние дела, она решилась и позвонила Светлане… Тут, восходя по лестнице событий, мы перепрыгиваем через несколько ступенек сразу: выбор подходящей фотографии (разумеется, той, где Анна красива неброской русской красотой); составление текста; наконец, промежуточный отбор – этот этап Светлана назвала самым важным: чтобы, как она выразилась, слить бесперспективных, тех, кто откровенно зарится на жилплощадь; когда Анна робко предложила: «Может, не упоминать про квартиру?» – Светлана, срезав ее встречным вопросом: «Про что же тогда упоминать?» – так на нее зыркнула, что Анне расхотелось возражать. Хлопоты по организации череды проверочных встреч (сама Анна называет их свиданиями) Светлана взяла на себя. – До выхода на пенсию я служил внештатным сотрудником в заводской многотиражке. – Пожилой претендент на ее руку и сердце заметно волнуется. Хвастаясь своими жизненными достижениями, он обтирает лоб носовым платком. Мнет платок в руках. Кивая из вежливости, Анна исподтишка его рассматривает: лысоватый, чуточку квадратный череп, глубокие залысины – где-то она читала, что у мужчин такие образуются от большого ума. Между тем претендент на ее сердце замолкает. Видимо, решив, что пора поинтересоваться и ее жизнью, выяснить, чем она, его будущая супруга, как говорится, живет и дышит. – А вы, как я понял из вашего объявления, учительствуете? Так сказать, сеете разумное, доброе, вечное… Надеюсь, не военное дело? С его стороны это, разумеется, шутка, ирония – но ставящая Анну в неловкое положение. Анна колеблется: признаться, что она давно не учительствует? Или умолчать – тем самым начиная семейную жизнь со лжи? Не найдя достойного ответа, она переводит стрелки разговора на упомянутую многотиражку. – Вы сказали, многотиражка… – Да, я сказал многотиражка. – Собеседник делает шумный глоток, обтирает лоб и смотрит на Анну испытующе. В иных, не таких волнительных обстоятельствах Анна наверняка бы нашлась: спросила бы, как эта газета называлась? С какой периодичностью выходила: раз в неделю или чаще? Сколько было сотрудников? Какие темы освещались: общероссийские или местные?.. Чтобы задать содержательный вопрос, надо собраться с мыслями, сосредоточиться. Мешает платок, которым ее неприятный собеседник поминутно вытирает лоб; глядя на платок, Анна думает: «Ну почему, почему он такой… несвежий?» Этим утром, когда Анна под присмотром младшей подруги накладывала грим, ей представлялось, что все будет иначе: она войдет в огромное необозримое – дальше и выше горизонта – море. И вновь почувствует себя девой Европой. Пожилой дядька, с которым она ведет натужную беседу, меньше всего похож на бога-быка. Анна глубоко разочарована – она не находит ничего лучшего, кроме как спросить: – А многотиражка… большое помещение? – будто ищет не мужа, а работу по своей нынешней специальности. В подобных обстоятельствах размер помещения играет важную, чтобы не сказать, решающую роль. – Ну это как посмотреть… По крайней мере, не маленькое. – И пока он, входя в ненужные подробности, рассказывает, сколько комнат занимала редакция его многотиражной газеты, Анна чувствует себя так, будто перемыла не только полы во всех этих не то трех, не то четырех комнатах, но вдобавок еще и окна, подернутые жирной уличной грязью… В отличие от первого, жених номер два сосредоточен на возвышенном. Заказав для них обоих самый дешевый американо, он, сверля Анну узкими («Монгол он, что ли?») глазами, рассуждает о крутых поворотах истории, о каком-то, бог знает, русском мире: – Мы – свидетели возрождения, переживаем трудное, но счастливое и, чего уж греха таить, долгожданное время. Россия отвечает на вызовы современности. Возвращается назад, на прежние позиции, с которых она сошла после краха СССР… – Сверлит и сверлит. Явственно слыша зудящий звук, Анна переживает странное чувство: будто перед ней не живой человек, а кривое зеркало, из которого на нее смотрит отец Павлика, ее несостоявшийся муж. Светлана, сидя в сторонке, внимательно наблюдает за процессом, вернее, его регулирует – постукивает нетерпеливым пальчиком по циферблату наручных часов. Жених номер два этого не замечает. Забыв об остывшем американо, гнет свое: надеется, что доживет до того дня, когда с русскими снова начнут считаться – как с грозной непререкаемой силой, полюсом исторической справедливости, последней надеждой прогрессивного человечества, которую человечество едва не потеряло, когда мы, простые советские люди, не уберегли СССР. Анна вздыхает и подносит чашку к губам. Делает маленький глоток и морщится – до чего же ей невкусно и горько! – оглядывает стол в поисках сахара… Стоит ей отвлечься на мгновение, и кривое зеркало превращается в телевизионный экран; сплошным потоком оттуда льются «фашистские звери, каратели – члены украинской хунты, захватившей командные посты». Анна вздрагивает, вспомнив мать. Перспектива удвоенного безумия – этого ей не выдержать. Заметавшись и придя в отчаяние, она (в нарушение всех правил вежливости) бормочет: – Да-да. Я понимаю… хунты. Но… кажется, вам пора. Экран, оскорбленный в лучших чувствах, поджимает губы. Застегивая пальтецо (именно пальтецо – Анне не подобрать другого слова), он обиженно спрашивает: – А вы… готовить-то умеете? Светлана громко фыркает. Встретившись глазами с Анной, она складывает руки – в воздухе, на манер косого креста.