Жених номер три – воплощенная практичность: дядечка с таким выразительным лицом, будто он сам, своими руками вырубил его топором из старой растрескавшейся колоды, выспрашивает про сорта яблонь, растущих у нее на участке, и делится своими предпочтениями касательно черной смородины и поздних сортов клубники. Глядя на его морщинистые щеки и одутловато-тяжелые подглазья, Анна нисколько не расстраивается. Напротив, ее охватывает непонятное веселье: «Да на черта он сдался мне – такой!» Сейчас она мечтает об одном: оказаться дома, встать под душ, включить воду на полную катушку – смыть с себя ошметки этого нелепого дня. Похоже, ее младшая подруга тоже устала. Подсев к Анниному столику, она не скрывает облегчения: на сегодня список претендентов исчерпан, но со временем непременно пополнится; сдаваться ни в коем случае не надо, наоборот, надо набраться терпения и ждать. Анна беспечно улыбается: вся ее жизнь – бескрайнее терпение, которое может посоперничать с любым, даже самым древнегреческим морем. Улыбаясь ей в ответ, Светлана предлагает: – Может, по коктейльчику? А? Расслабиться… Анна думает: «Почему бы и нет!» Для нее, пора признать, эта девочка больше, чем подруга. Скорее, названая дочь (пару дней назад она даже разозлилась на сына за то, что бросил на Светлану неподобающий взгляд – не как брат на сестру). – Вам мохито или «Лонг-Айленд»? Анна пожимает плечами: иностранные названия ей ни о чем не говорят. Выбрав по своему вкусу – для Анны зеленый, для себя голубенький, – Светлана говорит: – Первый блин комом. Вы, Анечка Петровна, особо не переживайте. Погодите, лето красное настанет, мы таких блинов напечем! Отбою от женихов не будет. Станете, как эта… древнегреческая. Из головы вылетела. На букву пэ… – Персефона? – Анна называет первое всплывшее в памяти. – Нет, не Персефона… Сейчас погуглю. Черт, садится… – Светлана откладывает телефон. – Да знаете вы ее! Днем ткет, а по ночам распускает. И правильно делает. Замужество – дело серьезное. Главное, не поступаться изначальными требованиями. Не туфли покупаем. – И, вспомнив совместно купленные туфли, велит потихонечку их разнашивать; заодно вырабатывать привычку ходить на каблуках. Сперва по квартире. А когда подсохнет, по улице. По квартире? Этого Анна не может себе позволить: мать слепая, но ведь не глухая. Уж стук-то каблуков услышит. Чтобы не выдать себя, Анна – благо тротуары уже сухие – решает так: вынуть туфли из коробки, завернуть в вафельное полотенце, положить в темно-синий подарочный пакет. И носить с собой. Теперь, если позволяет погода, она выходит на одну станцию раньше – переобувается, спрятавшись за киоск «Союзпечати», и до самого дома идет на каблуках. Стараясь не спотыкаться, а ступать ровно и красиво. Мучительная красота заканчивается у двери в парадную, когда она, держась рукой за железную трубу, снимает жесткие туфли и с облегчением вдевает ноги в разношенные ботинки. Лишь в двадцатых числах мая, когда почки на деревьях не только надулись, но и лопнули (глядя из окна, кажется, будто парк Победы накрылся зеленоватой полупрозрачной сетью, в которой запутываются тонкие лучики дрожащего утреннего солнца), Анна догадалась, что охранник Петр, отсутствующий на своем рабочем месте без малого два календарных месяца, не заболел и не ушел в очередной отпуск (самый долгий отпуск давно бы закончился), не отправился по своим мужским делам куда-нибудь в Орловскую или Новгородскую область, а ушел добровольцем на Донбасс, где разворачиваются события, которые нормальному человеку не представить: ну кому могло в голову прийти, что два братских народа – или даже один (мать-то у нее с Украины) – дойдут до такого беспримерного безобразия, чтобы стрелять и убивать. Со временем догадка превратилась в уверенность. Теперь, ловя обрывки офисных разговоров про российские гробы – которые якобы плывут, едут, летят домой с Донбасса, – Анна всякий раз пугалась, но потом брала себя в руки: мало ли чего несведущие люди наболтают, вот и Василий не торопится верить слухам. Даже на учениях, говорит, бывают несчастные случаи. Вплоть до неосторожного обращения со взрывчатыми веществами или банальных ДТП. – Этим, вашим, – он выразительно косится на Викторию Францевну, – только дай волю, раздувают. В погоне за сенсацией. Не журналисты – враги, пятая колонна. – Василий криво усмехается. – Лишь бы нагнать волну. Но сердце все равно не на месте: как представишь этих фашистов-бандеровцев, расхристанных, с рукавами, закатанными по локоть, как на документальных кадрах времен войны… Представляла, но все-таки не всерьез: ведь даже таким беспокойным сердцем Анна прекрасно понимала: те, прежние, дошли до сáмого Ленинграда. А эти, кем бы они там ни были, – где у них Гитлер со своим планом «Барбаросса»? Да и Бог, она надеялась, милостив. В церковь пошла. Купила свечку. Не самую толстую, но и не самую тоненькую. Пока бродила, разглядывала стены, растерялась и запуталась. Лица темные, таинственные… И ведь не спросишь, кому тут полагается ставить? Чтобы не убили. В самом крайнем случае ранили… Может, этому, с мечом? Или тому, лысоватому, с книжкой?.. Жалко, что не как в музее, где у каждого экспоната своя табличка: прочтешь, и гадать не надо (было время, когда она жалела, что не устроилась работать в музей, где ее окружали бы культурные, вежливые люди, которые не спорят по всякому ничтожному поводу, а спокойно выполняют свою работу – ухаживают за ценными вещами, чьи владельцы давным-давно умерли, а вещи их живут, служат людям). Перебрав небесных покровителей, имеющих непосредственный выход на самый высший уровень, Анна остановилась на одном, тоже лысоватом, с ключами. Знать бы, что он ими отпирает и кому эти волшебные ключи выдает… Но всё это мелочи по сравнению с тем огромным, необыкновенным чувством, которое она впервые в жизни испытала. Раньше, приходя в церковь, она чувствовала себя учительницей, не верящей всему на слово; но сегодня отрешилась от своего учительского прошлого, ощутив себя простой верующей женщиной, ни хуже ни лучше остальных. Тех, кто смиренно просит о помощи. С этим новым всепоглощающим чувством она вышла из церкви и пошла по Московскому проспекту, вдыхая полной грудью ароматную, пахнущую близким летом весну, которую не перешибешь даже нашей извечной загазованностью, – и, дойдя до угла (где когда-то, в начале девяностых, стояла в очереди за чаем), заметила группу парней неприятного, а пожалуй что, и опасного вида. Веселясь и похохатывая, они фоткались на фоне длинного, растянутого на палках лозунга. Перехватывая эти самые палки друг у дружки из рук. Подойдя ближе, Анна читает слова, выведенные неровными, одна косее другой, буквами: Поехал на сафари охотиться за укросвиньей. Не успела она удивиться: «Сафари? Это же… в Африке», – как к поребрику, молодцевато развернувшись, подкатила милицейская машина (правильно сказать: полицейская, но с этой недавней переменой Анна еще не свыклась), серебристая и гладкая, как глубоководная рыба; из рыбьего чрева вышли двое: один постарше, другой помоложе – оба, как на подбор, голубоглазые, словно отражающие мирное небо у нас над головой. Оглядев уличный непорядок, стражи порядка помрачнели (голубые глаза, как по команде, заволокло тяжелой грозовой тучей) – и пока они стояли и раздумывали, переговариваясь с кем-то по рации, до Анны дошел наконец смысл распяленного на палках лозунга. О таких вконец распоясавшихся хулиганах рассказывал Василий. Не далее как вчера: нажрутся-де твари госдеповских печенек и покрышки автомобильные жгут! Здесь до покрышек не дошло – но не ждать же, когда дойдет! Всепоглощающее чувство, с которым она покинула церковные своды, ушло. Анна сделала строгое учительское лицо, раньше ее не подводившее, и, глядя в бессовестные глаза хулиганам, укоризненно покачала головой. Ее немой укор не остался без ответа. – Чо стала, сука старая? – Чеши, покуда цела, хромай подобру-поздорову… – Прикинь, головой она качает… Не ссы, бабка, ищо не так у нас закачаешь… Продолжения Анна не расслышала – а если и расслышала, ушам не поверила: разве можно такое представить, чтобы всякое хулиганье – и не где-нибудь в темном углу или в подворотне, а средь бела дня, на проспекте, в присутствии двоих полицейских – угрожало форменной расправой, ей – женщине, учителю, наконец, матери! – притом в таких гнусных выражениях, которых Анна за всю свою жизнь не слыхивала. Хотя и знала отдельные слова. Но и этих отдельных слов хватило, чтобы осознать: до какой – и слóва-то не подберешь – ничтожности докатилось нынешнее школьное воспитание; раньше какая-никакая, а управа была; с такими не рассусоливали: сызмальства, с младых ногтей. До первого случая, после которого ставили на учет в детской комнате милиции: не умеешь себя вести – заставим, а нет – отправляйся в колонию… От учительских возмущенных мыслей ее отвлек мерный голос: – Пр-роходите, пр-роходите, гр-ражданка! Не мешайте пр-роходу гр-раждан. – Полицейский, тот, что постарше (его молодой напарник переминался в сторонке, теребя наручники, висящие на поясе), перекатывал рокочущие согласные, строго охраняя права невидимых, но от этого не менее многочисленных прохожих, для которых Анна стала вроде как неодолимым препятствием; она и сама чувствовала: на нее уже оглядываются, глухо ропщут, недовольно качают головами: вот, дескать, мы – идем своей дорогой, не нарываясь на грубости. И ты иди. Единодушное осуждение со стороны проходящих мимо граждан, на чьи права она покусилась, качнуло Аннину душу, грозя невосстановимым ущербом ее справедливой, преисполненной самых благих намерений душе. Покидая место событий, Анна смутно понимала: случилось что-то ужасное, непоправимое. Понять бы – что? Только она попыталась сосредоточиться (возвратиться в уютное, обжитое пространство, где каждому «почему?» соответствует простое и ясное «потому»), как поняла: что-то ей мешает… Правая туфля. Липнет, как в каком-нибудь жарком августе, когда дорожное покрытие успевает на прямом солнце расплавиться, и ты идешь, вдыхая запах резиновых покрышек. «Да каких, – Анна одернула себя, – покрышек! Не покрышек, а подошв». С другой стороны, такого в природе не бывает: либо обе подошвы липнут, либо ни одна, значит, дело в чем-то постороннем. Анна вывернула правую туфлю подошвой наружу и обнаружила прилипшую к подметке жвачку, которую надо соскрести немедленно, пока окончательно не въелась. Представив, как она будет это соскабливать: без перчаток, голыми руками, – Анна брезгливо сморщилась: – Фу! – Прекрасно вас понимаю. Докатились. Воистину докатились. Анна обернулась и увидела интеллигентную женщину. В темно-сером плаще, с аккуратным шарфиком. Словом, ленинградку – немолодую, приблизительно ее лет. Откуда эта женщина появилась, Анна не заметила. Но когда к тебе обращаются с сочувствием, невежливо молчать. – И не говорите! Всё вокруг загадили. – Загадили, именно загадили, – женщина охотно поддержала. – В наше время, согласитесь, всякое бывало, но чтоб такое… Тут, подтягивая сползающий чулок, Анна заметила дырку на пятке и расстроилась: ведь только сегодня утром надела новые. – И раньше-то с мозгами не шибко… А нынче, – интеллигентная женщина понизила голос до полушепота, – после Крыма… Беда. Анна не поняла: при чем здесь Крым, какое отношение он имеет к прилипшей жвачке; а с другой стороны, Крым – такое важное событие, на фоне которого любое недостойное поведение (даже жвачка – казалось бы, мелочь, – но разве трудно дойти до урны!) выглядит особенно выпукло. – У вас, – радуясь наметившемуся взаимопониманию, ее собеседница перешла на полный голос, – прошу прощения, сигаретки не найдется? Анна на мгновение задумалась. – Простите, я не курю. – Я вообще-то тоже. Два года как бросила… Но когда такое происходит… – Женщина скосила глаза на хулиганов. – Ужас. Кошмар. Волком выть хочется… Все равно, большое вам спасибо! Приятно, знаете ли, встретить незнакомого человека, который поймет тебя с полуслова. – И вам всего самого доброго, – Анна ответила искренне. Ведь и вправду приятно, что есть еще интеллигентные люди, готовые посочувствовать, а в случае чего и помочь. Грешным делом, она даже пожалела, что не курит. А как было бы славно! Угостить сигаретой такую милую во всех отношениях женщину. Ответить добром на добро. От простой человеческой доброты даже воздух, казалось, очистился; по крайней мере, больше не вонял резиной. Послевкусие, однако, осталось: будто сунули ей в рот чужую изжеванную жвачку; дома Анна первым делом вычистила тщательно зубы и прополоскала рот специальным мятным средством, которым пользуется мамочка. Относительный мир в ее растревоженную душу вернула младшая подруга. Выслушав нелепую историю про «сафари» (ближе к вечеру Анна не удержалась и позвонила), Светлана не придала ей особого значения. Сказала, что в интернете полным-полно подобной дряни. Такого, уроды, понапишут, что хоть стой, хоть падай. V То, что бабка и впрямь сбрендила, он понял далеко не сразу. Какое-то время ему казалось – это она так, играет; верней, переигрывает: то плачет, то смеется, шевелит сухими, как веточки, пальцами – наблюдая за этой пантомимой, он морщился: тоже мне, актриса погорелого театра. А потом сообразил: для дела, стремительно набирающего обороты, так-то даже лучше. Даже у него, вроде бы знающего что к чему, точно наждаком подирало кожу, когда бабка – посередь рассказа о неведомой сестре Тонечке – менялась вдруг в лице и, уставясь в гундящий про фашистов и их приспешников телик (ни хрена не различая, кто там и что), срывалась в крик, царапала (чуть ли не до крови) щеки и верещала про каких-то, хрен знает, людей, которых сейчас (он думал: ага, прям вот сейчас) загонят кого куда – кого в бараки, а кого и в овраги, чтобы заживо сжигать или расстреливать; да не каких-то там неизвестных, чужих, а ее родителей с братиком Миколкой. Он думал: эй, да ты сама одной ногой в могиле – какие там родители, а тем более живые, которых можно сжечь или, типа, расстрелять… Думал – и молчал. Его дело – записать и немедленно выложить. Вернее, наложить. Бабкины безумные россказни – на реальные события, которые развиваются на востоке Украины. На фоне бабкиных заполошных криков они гляделись особенно занятно. И, чего уж греха таить, гомерически смешно. В результате в сухом остатке: без малого миллион просмотров за неделю – если так пойдет и дальше… То, что раскрутке его портала активно способствуют тролли, напрягало, но не слишком (он думал: до чего же, по ходу, беспокойные! – их яростное, а на деле довольно-таки унылое тявканье он, прошаренный пользователь, опознавал на раз), – да и какая, к хренам собачьим, разница, если каждый проплаченный набег приводит к росту посещений. Первое время он еще пытался уловить суть развернувшейся полемики, пока не убедился: уроды все. И одни, наезжающие на укрофашистов с их друзьями-америкосами; и другие – типа, либералы: эти-то, чего ни коснись, – против. Презрительно усмехаясь, он подбадривал их всех одинаково: давайте, ребятушки, старайтесь, вострите неуемные перья (про перья – это так, ради красного словца: все, и острые, и убогие, перья остались в СССР), и – не светясь, ясен пень, в Сети – лайкал направо и налево, опасаясь одного: спада активности. Что действительно напрягало: застряв на подходе к миллиону, выше почему-то не шло. Будь у него такая возможность, подкрутил бы счетчик. Но к фирмам, которые занимаются такого рода забавными промыслами, без наличности не сунешься. Короче – снова упиралось в проклятые деньги, достала всеобщая продажность. Касательно самих событий. Он не заморачивался, кто начал первым, а кто продолжил – регулярные украинские формирования, за которыми маячили какие-то местные олигархи-толстосумы, или храбрые жители мятежных провинций (тут-то ясно, кто маячил) со всеми своими фишками, включая оружие, купленное в ближайшем военторге, где, а чо, продаются образцы самой что ни на есть современной техники; закусывая от смеха губу, он думал: ага, рекламные, раньше на витрине стояли. Тролли именовали их повстанцами. Интернет-либералы – «трактористами-шахтерами», иногда с хештегом, но чаще в иронических кавычках. Короче, вся эта словесная мишура, равно как и ленточки – не то георгиевские, не то гвардейские (которыми все вокруг повязываются как подорванные), – лично у него не вызывали никаких эмоций. Ленточку он не повязывал из принципа: претило все общее, совместное – пусть бараны участвуют, недоумки, которые (каждый по отдельности) ничего из себя не представляют. Во всяком случае, «наследником Великой Победы, благодарным деду», он себя не чувствовал – победили, и молодцы. А уж это: #можемповторить – блин, повторяйте, если можете. Но я-то, будущий повелитель вещей, при чем? Однажды – чисто ради интереса – спросил, типа, поинтересовался: а дед, он чо делал-то в войну? – лучше бы молчал: бабка чуть из кресла не выкинулась, заголосила: какой такой дед, не знаю никакого деда, одни, одни мы с сестрой – с Тонечкой. Хорошо, мать не слышала, проела бы плешь.