Из Москвы начальник вернулся угрюмый и без подарков. Ни торта к общему столу, ни дешевых безделушек, которые в ознаменование выгодной сделки он торжественно раздавал сотрудникам (с тех пор как в начале девяностых, осваивая новые рыночные отношения, прочел в американском пособии по бизнесу, что даже малые подношения, если сделаны от сердца, создают внутри рабочего коллектива атмосферу взаимного доверия и продуктивной доброты). Его сердечными дарами полагалось восхищаться, и хотя через месяц-другой все эти, как он их называл, приятные мелочи – фарфоровые фигурки, ножички для бумаги, наборы открыток или почтовой бумаги, – прожив недолгую жизнь на офисных столах, набравшись пыли, перебирались с глаз долой в нижние ящики, за прерванной традицией все усмотрели какую-то смутную опасность. Кто-то, нагнетая мрачности, договорился до того, что грядут-де скорые увольнения. Стоило маленькому, не крупнее городского комара слушку, пронзив первую жертву, напиться свежей крови, как комариного полку прибыло – нехорошие слухи множились, зудели, обрастая подробностями: будто бы уже лежит, дожидаясь своего часа, стопка «личных дел», которые начальник якобы пролистывает; оставалось гадать, кого в самом скором времени принесут в жертву. Как несмешно шутил начальник PR-отдела: пустят под нож. Словом, ситуация сложилась тревожная. Не будь Анна церковным неофитом, чьи знания о православии исчерпываются тоненькой, из церковной лавки брошюркой, где – коротко, в общих чертах – рассказывалось о священных таинствах и – подробно – о «требах», которые полагается заказывать на разные житейские случаи, а также во здравие либо за упокой своих ближних, она, быть может, вспомнила бы мальчика Исаака, предназначенного в жертву невидимому, но слышимому Богу-Отцу, в последний миг спасенного чудесным явлением ангела. И, вспомнив, задалась бы непраздным вопросом: что было бы с мальчиком, если представить, что быстрый ангел не успел? К счастью, в библейские дебри она не погружалась, здраво рассудив, что без уборщицы офис не офис; хоть половину списочного состава поувольняй, грязь-то все равно накапливается, надо убирать. По этой ли причине или чтобы Бог не подумал, будто она ценит собственную финансовую стабильность выше человеческой жизни (в данном случае жизни охранника Петра, во здравие которого она принесла свою бескровную жертву: поставила не самую толстую, но и не самую тоненькую свечку), Анна не беспокоила Его просьбами о спасении себя от увольнения, положившись на то, что житейские вопросы решатся так и так. Ходом вещей. Больше всех тревожились ипотечники. Но если главбух Виктория Францевна (на днях, убираясь в бухгалтерии, Анна заметила, как та, погрузившись в свои мысли, ломает пальцы под столом), несмотря на предпенсионный возраст, в общем и целом держалась молодцом, разве что стараясь лишний раз не обеспокоить начальство, не входить к нему в кабинет с несвоевременными просьбами, Василий, ее заместитель, хоть и балагурил на людях – где, мол, наша не пропадала! таких-то, да с бухгалтерским опытом, с руками-ногами оторвут! – но, по всему видно, растерялся. Даже спал, что называется, с лица. Теперь, если он и спорил с Викторией Францевной – скорее по привычке; без прежнего огонька. Вчера, когда, закатив пылесос и развесив тряпки, Анна заглянула в мужской туалет проверить, не пора ли заменить картридж в освежителе воздуха (с начала недели там подозрительно подванивало, как в уборной на даче), она услышала странный разговор. Странность заключалась не в словах: «Сказал же – поговорю… да помню я, помню… Как только, так сразу…» – а в том, что Василий вел его не у себя в отделе. И даже не в коридоре. А в туалетной кабинке, запершись от посторонних ушей. Все эти разноплановые, однако собранные в один пучок события поднимали со дна Анниной души протуберанцы самых нехороших ожиданий (как иные сказали бы: алармистских). Ими Анне хотелось поделиться, обсудить, поговорить – только не держать внутри. Но Светлана, единственная, на кого она могла рассчитывать как на чуткого, внимательного слушателя, заглядывала в гости все реже, от случая к случаю, по той простой причине, что все свободное от работы время сидела со своей бабушкой: основательница семейной парикмахерской династии день ото дня слабела и, судя по всему, доживала последние дни. Ролью сиделки Светлана нисколько не тяготилась – напротив, находила удовольствие в бабушкиных безумных пророчествах, которые пересказывала охотно и со смехом: – Знаете, что она сказала? СССР, говорит, вернется. Но ненадолго. – Светлана сделала страшные глаза и сложила руки крест-накрест. – А потом – всё! На испуганный Аннин вопрос: «Как в девяностых?» – Светлана ответила, что этого она не знает. Бабушку не поймешь. После этого разговора Светлана и вовсе исчезла, оставив Анну в полном недоумении. А тут еще совпало: в пятницу, когда Анна бежала на работу, она едва не столкнулась с теткой, раздающей бесплатные газеты у метро. Извинившись, Анна хотела было нырнуть под козырек, в плотную толпу по-утреннему хмурых пассажиров, но женщина в форменном фартуке ее окликнула – протянула газету и сказала со значением: «Возьмите. Не пожалеете. Тут на будущую неделю гороскоп…» Признаться, Анна не усмотрела в ее словах никакого промысла; газетку она взяла из вежливости – отчего бы не помочь человеку, который все утро на ветру, притом не просто так стоит, а работает, – сунула в сумку и вспомнила на обратном пути, когда какой-то парень, не то узбек, не то таджик, короче говоря, из этих, вдруг встал, уступая ей место: можно было не цепляться за поручень, а сесть и спокойно почитать. В гороскопы Анна верила не особо. К тому же ей не раз приходилось слышать, что все эти гороскопы – галиматья, какую пишут не настоящие астрологи, а сами журналисты, работники газетных редакций, что называется, от балды. Но, когда найдя свой знак, она обнаружила, что наступающая неделя не принесет ей никаких удач в решении денежных вопросов, зато сулит неожиданное знакомство – многообещающую встречу, которая на этой неделе случится с теми Девами, кто, прислушиваясь к себе, старается руководствоваться не чужим мнением, а собственной интуицией, – Анна вдруг подумала: кто бы эти слова ни написал – эти добрые люди правы: сколько можно сидеть на берегу, ждать у моря погоды; пора подняться и взять от жизни то, что причитается каждой женщине, если она готова взять на себя ответственность за свою судьбу. В понедельник Павлик весь день шлялся, вернулся домой поздно; во вторник мамочка ни с того ни с сего заявила, что пора мыться и менять постельное белье; вечер среды Анна провела на кухне: как назло, прокисли свежие щи, мамочка, разумеется, унюхала, пришлось готовить и первое и второе; вечером в четверг у нее совсем некстати разболелась голова; в пятницу Анна затеяла большую глажку – скопилось за неделю, особенно постельного белья; в субботу мамочка плоховато себя почувствовала; в воскресенье опять пришлось готовить: мамочка, наотрез отказавшись от куриного бульона, потребовала рассольник с почками, с солеными огурцами – ни в коем случае не с перловкой – и тушеное мясо на второе. Анна всех накормила, перемыла посуду, села за пустой, чистый, вытертый насухо стол – и осознала: неделя заканчивается. Это ее последний вечер. Роковая черта, за которой створки жизни снова захлопнутся. Словом, сейчас или никогда. Прежде чем принять облик своей безвестно канувшей молодости, она предупредила сына, что собирается прогуляться. Немного пройтись. Павлик буркнул на ходу: – Давай, иди, сами разберемся, – и закрылся с бабушкой в ее комнате. Глянув на часы (казалось, даже часы этим вечером тикают быстрее), Анна поняла, что для настоящей подготовки – в том значении слова, которое вкладывала в него Светлана, – времени совсем не осталось. Но Светланы рядом не было. И вот решив, что по-настоящему краситься не будет, Анна пригладила волосы. Наскоро подвела карандашиком глаза. Вспомнив о проблемных зонах, прошлась по ним консилером – хотя бы чуточку сгладить, убрать припухшие подглазья. Торопливо переоделась как «на выход». На мгновение задумавшись, надела романтическую шляпку с вуалью (которая скоро, буквально через пару часов, грозит превратиться – только не в тыкву, а в самую что ни на есть обыкновенную, как в туалете на даче, паутину). Вышла из дома. Набираясь духу, сделала круг-другой по пустынным, ей казалось, спящим волшебным сном улицам – и заступила наконец за ограду парка Победы: словно вошла в заповедное пространство, где случаются необъяснимые чудеса. Идя таинственной, окутанной сумраком аллеей (вопреки распространенному мнению, петербургские белые ночи бывают и такие – темные), Анна сдувала липнущую к губам вуаль, исподволь наблюдая за эффектом, который, по ее глубокому убеждению, она должна производить на встречных одиноко фланирующих мужчин. Беда в том, что встречного движения не наблюдалось. В парке было пусто, если не считать подозрительного вида парней у скамейки рядом с урной, в которую они прицельно плевали, сопровождая откровенно жеребячьим ржаньем каждый удачный, с их точки зрения, плевок, – на Анну они не взглянули, видимо, приняв за существо из другого мира, где не только она, а все без исключения дышат духами и туманами и куда здешним аборигенам даже спьяну не проникнуть. Впрочем, как бы высоко в сравнении с ними Анна себя ни ставила, мимо их разбойной компании она прошла с некоторой опаской – поди знай, что на питерских гопников накатит. Даже здесь, в приличном (более чем!) районе, куда стремятся новые русские, чьим детям обеспечено светлое будущее, чего не скажешь об этих угрожающего вида молодчиках. Не будь она в образе Прекрасной Дамы, она бы их даже пожалела, как пожалела бы всякую живую тварь. Стоило ей подумать о живой твари, как из-под фонаря, напоминающего поднятый и одновременно опущенный шлагбаум (этот странный оптический эффект обеспечивала его длинная, лежащая поперек дороги тень), выступила темная фигура и, держась метрах в трех поодаль, последовала за ней. Прежде чем фигурант будущего уголовного дела к ней приблизился, Анна успела пережить приступ неконтролируемой паники: «Бандит, вор… сейчас… подкрадется и ударит…» Съежившись, втянув голову в плечи, она не разобрала слов, с которыми этот странный и страшный человек к ней обратился, – к тому же с южным акцентом; собственно, он и был «из этих», которые носят трикотажные, низко надвинутые шапки и куртки из кожзама, и кого, по мнению коренных ленинградцев, следует опасаться, по меньшей мере не входить в контакт. Между тем опасный незнакомец (на первый взгляд она дала бы ему лет сорок) держал себя уважительно: не заступая за демаркационную линию, обозначенную тенью от фонаря, путано объяснял, что работает-де поблизости, его бригада ремонтирует старую, он назвал ее «убитой», квартиру; что, выставляя деревянные окна, которые меняют на пластик, они нашли под двумя подоконниками старинные монеты; в интернете сказано – дорогие, может, даже по пять тысяч, хотя пять – это, конечно, слишком, пусть хотя бы по тысяче. И, замявшись, признался, что ищет человека, – протянул руку и раскрыл ладонь. Как ни старалась, Анна не могла взять в толк, чего он от нее-то хочет. Но когда молнии страха улеглись и свернулись калачиками, обратила внимание на две тонкости: во-первых, говорит он хотя и с южным акцентом, но грамотно; во-вторых, обходителен – что в его обстоятельствах не так-то просто, не всякий ленинградец бы справился: оставаясь в рамках вежливости, признаться, что ищет с нею знакомства… Соединив одно с другим, добавив к этому свои собственные тайные ожидания, Анна, вместо того чтобы оскорбиться, как на ее месте сделала бы любая другая женщина, ощутила острый холодок любопытства; да и время, оставшееся до роковой черты, стремительно таяло, как кусочек льда, как талая вода, уходящая сквозь пальцы. И что потом? Сухой песок, из которого ей уже никогда не выбраться… И вот, закрыв глаза на все возможные последствия, Анна протянула руку. Осторожно, двумя дрожащими пальцами, взяла монету с ладони незнакомца, подтвердив тем самым свою готовность на все дальнейшее… Оставалось решить: где? Будь он не «из этих», ответ, собственно говоря, бы напрашивался; но, представив себя в резиновой квартире (о таких, набитых под завязку, где приезжих как сельдей в бочке, она была наслышана), Анна невольно содрогнулась и задержала дыхание – из страха впустить в себя едкий запах: грязных подушек и одеял; сальных желез и таких же сальных глаз, следящих за нею из всех углов запущенного донельзя помещения; к едкому запаху чужого жилья примешивалась остро-сладкая струя чужой для нее еды. Выдохнув с отвращением – уже не столько к тяжелому запаху, сколько к самой себе: что за гадости лезут ей в голову, когда речь о такой, в сущности, простой невинной вещи, как свидание, – Анна подумала: «Все что угодно – только не у него», – отчетливо осознавая, что «все что угодно» – пустые слова; в действительности есть только ее квартира, вернее, комната; куда, если повезет, они сумеют проникнуть незаметно. «А нет – скажу: коллега с работы, имею я право пригласить на чай?» – и, взяв мужчину под руку (одним этим жестом сжигая за собой мосты), повела его к выходу из парка, все-таки сыгравшего свою волшебную роль. На сей раз гопники ее заметили – проходя мимо оккупированной скамейки, Анна кожей чувствовала неприязненные взгляды, которыми они ее обшаривали. Пристальный осмотр завершился молодецким посвистом и ржаньем – чему она, занятая своими мыслями, не придала значения: пусть себе свистят; и только потом, уже за оградой, вспомнила, что даже не знает его имени, но так даже лучше: будто все происходит не наяву, а в заповедном пространстве, где нет ни имен, ни материнских запретов – одна безбрежная свобода. Не об этой ли свободе говорил отец Павлика, ее несостоявшийся муж? За этими трудными раздумьями Анна как-то не заметила, вернее, упустила из виду, что ее безымянный спутник держит себя по меньшей мере странно: то ускоряет шаги, то старается идти помедленнее – словно ищет повод сбежать. Между тем они уже подошли к парадной. – Вы… пожалуйста, постойте. Я сперва поднимусь… – Анна не успела сказать: а потом спущусь за вами. Рука, которую незнакомец держал неловким кренделем, вдруг напряглась, и он, сведя брови к переносице, забормотал что-то непонятное: про дорогую старинную монету, которую она взяла и положила себе в карман. – Я ждал… Продать надо. Боялся, скажут, украл. Мне в полицию нельзя. – Осторожно высвободив руку, он отодвинулся от Анны. – Я, когда увидел, подумал, хорошая женщина. Не обманет, рассчитается по-честному. Меня из детства так учили: старая женщина, она – как мать… Первым движением Анниной души было умереть. Вторым – убить. Опутанная этим неразрешимым противоречием, Анна сунулась в карман, нащупала проклятую монету и, жалко замахнувшись, швырнула обидчику в лицо. Он в то же мгновение отпрянул – сорвался с места, побежал, на бегу спотыкаясь, то и дело оглядываясь, словно ждал по меньшей мере выстрела в спину. Анна стояла под железным козырьком у двери в парадную, безвольно опустив ослабшие руки, ощущая нечто доселе неведомое, огромное, странное: бесконечное, безбрежное – куда там их хваленой свободе! Пустоту. VI Скорей всего тут взяла свое детская привычка, за которую бабка награждала его «сущим ослом», когда, идя за нею по пустырю, он вперивался глазами в землю в надежде обнаружить то, что станет его сокровищем: жестяную банку, веточку, которую ветер обломил и бросил, или пуговицу – чаще всего попадались черные, словно все, кого занесло на этот пустырь, имели только две опции на выбор: либо глубокий траур, либо – для торжественных случаев – строгий черный костюм. Потом, когда изучил вопрос (выяснил настоящую, рыночную цену), ощутил холодок под ребрами: вот тебе и посеешь привычку, – или и вправду кто-то есть, ну, этот, бог. Хотя при чем здесь бог! Он сам – шел, заметил, нагнулся: чем валяться бесхозной, пусть будет моя. Но это – потом, а тем вечером, запершись у себя, лениво ползал по сайтам, встречая всё новые слова и понятия: реверсы, аверсы, штемпели; общий тираж, пущенный в обращение; на каких аукционах торгуются – жалея, что находка не червонец «Сеятель» (здоровенный, выше заводских труб, крестьянин, изображенный на реверсе, кого-то смутно ему напоминал – ах, ну да! – мужика в противогазе, который морит врагов, как насекомых, изображенного на крышке от игры, той, что они с они с матерью так и не купили у старика, стерегущего последние советские сокровища). На таком червонце, отчеканенном из особого износостойкого сплава, не бывает ни вмятин, ни царапин, продать как не фиг делать, да и цена соответствующая – не сравнить с дешевым серебряным рублем, подобранным пару часов назад у парадной: шел домой, нагнулся и подобрал. Выпуск 1921 года. Ну что сказать? Красивый. Приятно подержать в руках. Водя подушечками пальцев по чеканным выпуклостям, он внимательно разглядывал: поворачивал то оборотной стороной, на которой пятиконечная звезда, обрамленная венком из веток лавра и дуба, перевязанных девчачьим, на его вкус, бантиком; то лицевой – аверсом, безупречным по красоте и мощи, тут уж двух мнений быть не может: восходящее из мрака вековой несправедливости солнце, а на его фоне величественные серп и молот – глядя на них, даже распоследний дурак не скажет: хочешь жни, а хочешь куй. Жалко, что тогда, полгода назад, не настоял на своем, уступил денежным мешкам, завистникам, так и норовившим все испортить, осквернить «Повелителя вещей», свести к вульгарной стрелялке, – а ведь как могли бы украсить его благородную игру все эти рубли-копейки-пятиалтынные – рядовые социалистического рынка, которых с каждой денежной реформой отправляли в переплавку. В итоге выжили лишь самые хитрые, догадавшиеся вовремя спрятаться, закатиться под половицу, заваляться в старом кошельке, затаиться за подкладкой, замереть под ножками стола или шкафа (кстати, неплохо бы проверить: на его памяти у бабки ни разу не передвигали; как однажды, хрен знает когда, выровняли, так с тех пор и стоят), – выжили и теперь пожинали плоды своего долготерпения, верней сказать, дальновидности, о чем свидетельствовал подробный каталог с указанием – по каждой отдельной позиции – цены. Порой неправдоподобной (вплоть до десятка миллионов, как полтинник 1929 года: крестьянин за рулем трактора – первая медно-никелевая монета, изготовленная в единственном экземпляре в качестве пробника). Разумеется, такая головокружительная цена – редкость. Как правило, высокие цены возникают там, где допущена ошибка в чекане, в результате чего и появляются монеты-уродцы, не такие, как все. К примеру, эта, которую он держит в руке, – могла, ну так он думал, в принципе, оказаться не простой, а реально ценной, за которую дают (где, где? – известно где: на аукционе) до трехсот пятидесяти тысяч, если бы на реверсе между буквами «н» и «с» (последняя буква в слове «стран» и первая в «соединяйтесь») стояла «запятая округлой формы, расположенная симметрично». Он пригляделся: вроде бы округлая… ну нет, быть такого не может… Но уже чувствуя: может, может, может – если это не симметрично, тогда что вообще такое – симметрия? Оттого и холод под ребрами (он замер, боясь коснуться клавиатуры); тихий шаг неведомого, приближающегося к его судьбе божества… Потом уже больше никогда (даже глядя в глазок профессиональной камеры) он и близко не чувствовал ничего похожего – не верил с такой отчаянной, вдохновенной полнотой в существование другого, сверхприродного мира, в котором судьбу человека определяют не привычки. И не характер. А то, какие силы играют на твоей стороне. Через пару дней, наведя справки, он вошел в контакт с нумизматами, подтвердившими: скорей всего, действительно ценная, можно выручить солидную сумму; не сразу, со временем – когда, а главное – если найдется покупатель. И наперебой предлагали себя в посредники. За мзду. Напрягала не мзда – процентов двадцать от общей суммы, – а то, что юлили и хитрованили, видя в нем человека неопытного, лоха, которого не грех обуть, скажем, подменить на фальшивку. Потому и медлил, тянул кота за хвост, отговариваясь тем, что надо обмозговать, подумать, – словом, вежливо отнекивался; но бульдоги нумизматического рынка тоже не лыком шиты, вцепились мертвой хваткой: причина, по которой он чувствовал растущую уверенность, рассматривая ситуацию как своего рода «бафф» – временное усиление игрока под воздействием специального заклинания. Природой заклинания он не заморачивался, главное – сработало. Какая разница – что. Пока его мозги плавились от этих то вдохновенных, то опасливых мыслей, он почти не следил за военными действиями на «украинском фронте», где к тому же не обнаруживалось ничего принципиально нового: те же безжалостные каратели целенаправленно бомбят мирные дома луганских и донецких жителей; те же доблестные трактористы отвечают им прицельным огнем из установок «Град», купленными (где, где? – в военторге) – затянувшаяся шутка. Пожимая плечами, он думал: «Не смешно». Короче, едва не упустил важный момент: посетители портала обсуждают подробности войсковых операций не просто, а с переходом на личности. В постах и комментах замелькали имена полевых командиров. Среди них выделялся один, на первый взгляд незнакомый. Если бы не прилипшее словечко «реконструктор», он навряд ли бы вспомнил мужика, с которым пару лет назад, еще на этапе предварительной подготовки – в то время «Повелитель вещей» обретал самые общие, даже ему не вполне понятные контуры – случайно пересекся: когда, более или менее определившись с предметами советского быта (керосинками, примусами и прочими керогазами), неожиданно осознал, что для полноты картины его игре недостает оружия. Не для прямого использования. А потому, что та великая, ушедшая в прошлое эпоха, если убрать из нее оружие, не полна. Первое, что в этой связи приходило в голову: пулемет максим, прославившийся в Гражданскую. Вживе, как таковой, пулемет был ему не нужен. Хватало и фоток. Но в те времена он еще держался первоначальной концепции: вещь меняет владельца не насильно, а по взаимному согласию, – и исходя из этого тщательно следил, чтобы всякому предмету, включенному в игровое пространство, была задана более-менее реальная цена. С этой целью – узнать реальную цену – он провел собственное расследование и с изумлением обнаружил, что Хайрем Мáксим, изменивший ход военной истории XX века, совершил свое открытие в возрасте двадцати шести лет. Такое двойное совпадение (во-первых, почти что его ровесник; во-вторых, самоучка, посрамивший чертову тучу образованных, он усмехнулся, экспертов, – эта мысль грела особенно) побудило его отвлечься от текущей чисто прикладной задачи. Погрузившись в историю вопроса, он открыл еще кое-что: не только ему, но и тому парню, Хайрему, на пути к его будущей всемирной славе чинили разнообразные препятствия, – и, сочтя это третьим совпадением, окончательно уверовал в свою путеводную звезду. Разрулив таким образом затык, возникший на пути к собственной бессмертной славе, он вышел в чат реконструкторов и понял, что интерес к теме выказывает не он один. По ходу выяснилось, что обсуждают не боевые пулеметы, а их охолощенные макеты – впрочем, способные создавать хороший шумовой эффект. Однако наибольшей популярностью пользуются даже не они, а детали из бронзы, выпущенные еще до революции; тут фигурировали заоблачные цены (до 100 тысяч руб. за единицу) – и все для того, чтобы приблизить привычный, известный по советским фильмам образ максима к его, как в той среде выражались, «царскому образцу». Самого его царское время не штырило – советское круче! К теме он больше не возвращался вплоть до сегодняшнего дня, когда, наткнувшись на мужика, объявившего себя единовластным руководителем повстанцев, вспомнил, как тот, будучи фанатом «царского» апгрейда, активничал в ча-те, раздавал советы новичкам. Узнав Реконструктора в лицо, он стал следить за боевыми действиями внимательней. Подспудно снималась еще одна, тайная, личная проблема: в такой, пусть и схематической, конфигурации Реконструктор становился его аватаром, чьей безоглядной смелостью он мог, если бы пожелал, воспользоваться – и, что характерно, без малейшего риска для себя.