Он бормочет: – На кухне так на кухне… посидим… Вроде ничего не забыл? Анна спохватывается: планшет. Пока она ходила на кухню за планшетом, ее бывший ученик успел поставить ящик на табурет. – Вы позволите? Разумеется, Анна позволит. Когда на карту поставлено спасение Павлика… – Так. А это у нас кто? Анна заглядывает сбоку. Торопится объяснить, что ничего такого не делала, – она понятия не имеет, что это за очкарик, бог знает, откуда он взялся; может быть, она сама виновата – на что-нибудь не на то нажала… Но ученик ее не слушает, водит пальцем по экрану. В глубокой задумчивости сует планшет под мышку. – Не волнуйтесь, Анна Петровна! Выясним. Разберемся. На дне его отрешенных глаз шевелится что-то теплое – и большое, как тоска о несбывшемся, далеком. Анна закрывает дверь и выходит на балкон. Смотрит, перегнувшись через перила. По асфальтовой дорожке – с ящиком в руках, с планшетом под мышкой – шагает ее бывший ученик. Он подходит к машине, похожей на маршрутку. Боковая дверь с хрустом откатывается, наружу выскакивают двое – на мгновение Анне кажется, будто эти двое не люди, а маски. Ученик садится в машину. Люди, похожие на маски, коротко оглядевшись, – следом. Еще мгновение – и маршрутка трогается с места, вливаясь в сплошной поток машин. Внизу пустой газон, поросший травой и чахлыми кустиками. Словно не было ни ученика, ни маршрутки с темными стеклами, ни этих двоих, у которых вместо лиц – маски, похожие на черные рваные чулки. С трудом, преодолевая слабость, она доходит до материной комнаты. Ложится на диван. Ее изможденное сознание плывет, становится нецепким – будто она не лежит на черном кожаном диване, а бредет по какой-то болотистой местности, под ногами хлюпают кочки; с каждым шагом жижа становится все глубже и все гуще. В полусне Анна догадывается: чтобы выбраться на сухое, она должна вспомнить, как зовут ее бывшего ученика. И вот она уже не в лесу, а в кабинете директрисы, где решается судьба какого-то мальчика. Но самого его нет. Вместо него мать – стоит и слушает, покорно кивая, дергая (будто в такт торопливым кивкам) концы накинутого на плечи платка. То за один конец, то за другой. Анна стоит сбоку. Она видит вспухающую красную полоску там, где шерстяной платок касается шеи. «Или – вы! Как ответственная мать, – директриса тычет в сторону матери острием великолепно отточенного карандаша, – принимаете неотложные меры. Или – мы, как учебно-воспитательное учреждение, берем эти меры на себя. Либо детская комната милиции с перспективой на подростковую колонию. Либо спецшкола для особо трудных подростков. Я все сказала». – Валентина Дмитриевна вставляет карандаш в пластиковый стакан. Анна явственно слышит хруст. Во сне она знает: это не грифель. Так хрустит и ломается судьба. Анна хочет замолвить словечко за невидимого мальчика, но под суровым взглядом директрисы сникает: кто она в сравнении с Валентиной Дмитриевной, многоопытным педагогом? Между тем тревожный сон не кончается. Вот и он, нарушитель школьного спокойствия, по которому плачет детская комната милиции (за давностью лет Анна не различает его лица – только школьную форму: серый, купленный на вырост костюмчик); поддергивая слишком длинные, наползающие на щиколотки брюки, он идет навстречу матери по длинному школьному коридору. Мать обнимает его за плечи. Они заходят за угол. Анна слышит детский крик и отчаянный женский плач. Она срывается с места, бежит, забегает за угол. Мать, неловко замахиваясь, бьет сына кулаками. Под градом жалких, сыплющихся на него ударов он кричит: – Где мои вещи? Отвечай! Сознание всплывает брюхом вверх, как отравленная рыба. Анна спускает с дивана ноги, всё еще связанные путами сна. Такого же нелепого, как отчаянный крик Павлика: – Куда, куда ты их дела?! В дверях – как картина в дубовой раме – его дикое, перекошенное отчаянием лицо. Анна силится объяснить. Подробно, с самого начала, – про бывшего ученика, который обещал, что это ненадолго, чтобы только стереть все опасное и лишнее… – Стереть?! Ли… шнее?! – сын захлебывается слюной. – Там… Моя игра! Схемы, заготовки… расчеты… – Подготовка к совершению теракта, – Анна придает своему голосу суровости. – Это, сыночка, не игра. Павлик издает короткий стон. Ее суровость как рукой сняло. Он – ее плоть и кровь: ее сердце, печень, сосуды; отеки в ногах, ломота в спине, сверчки за ушами. Ее любимый, ее единственный мальчик, ради него она готова на все. Если скажут: предай – предаст; если скажут: убей – убьет… – Господи, какая же ты… дура! – Сын смотрит на Анну пустыми невидящими глазами. Анна жмурится. Трясет головой, сбрасывая дрожащий, желеобразный морок, в который ввергнута сыновней жестокостью. И слышит удар входной двери. Не удар, а выстрел. К счастью, она не убита, а ранена. Тяжело, но не смертельно: мальчик расстроен, не сдержался, выкрикнул первое попавшееся, с детьми такое бывает, особенно с мальчиками… девочки – совсем другое дело, ей не припомнить случая, чтобы какая-нибудь девочка… Сейчас, когда марлевая повязка на рану наложена, Анна думает: что же ей теперь делать? Ждать, когда Павлик остынет и вернется?.. Или не ждать, а действовать?.. Она подходит к завешенному зеркалу. Если мамочка ее слышит, пусть ответит. Складки простыни морщатся: а я говорила, предупреждала; родила невесть от кого – терпи. Анна безропотно кивает: да, мамочка, конечно, я терплю, ты права, ты говорила, предупреждала, – между тем рука тянется к зеркалу, срывает белую тряпку. Сколько Анна себя помнит, даже в минуты душевной ярости мамочкины глаза были исполнены холодным спокойствием – сейчас мамочка растеряна: сорвав завесу, дочь застала ее врасплох. Анна смотрит, набираясь решимости. Напоследок, прежде чем мамочка окончательно исчезнет, она, всегда покорная дочь, имеет право задать один вопрос. Мать обязана ответить: чего, чего она добивалась, терзая свою единственную любимую дочь? Мать усмехается: единственную – да, но с чего ты взяла, что любимую? Ну как же, мамочка! В детстве, когда мы вдвоем ходили в баню, вспомни, прежде чем усадить меня в чужую грязную шайку, ты обдавала ее крутым кипятком… Разумеется, обдавала! Только этого не хватало! Подцепить какую-нибудь пакость, заразу… А по утрам – по утрам ты меня причесывала – больно, но я терпела, я знала, это не со зла, а потому что тонкие волосы. Вплетала ленточки в косы… Ну уж, косы! Вот у меня – да, была коса, а у тебя – призрак матери хихикает – мышиные хвостики… Ладно, Анна готова согласиться, хвостики так хвостики. Вспомни, как ты мазала мои коленки зеленкой, а потом дула на ссадины, чтобы унять боль… Призрак матери, стоящий в зеркале, молчит, словно набрав жидкой амальгамы в рот. Анна приглаживает волосы – мамочка отвечает ей тем же жестом. Со стороны дочери этот жест означает смирение. А со стороны матери? – Помнишь, когда ты еще работала в школе, у тебя была умная приятельница… Анна с готовностью подсказывает: – Наталья. Мать надменно вскидывает брови: – Думаешь, мне есть дело до того, как ее звали? – Я, мамочка, думаю о Павлике… Пропустив ее слова, мать как ни в чем не бывало продолжает: – Ты ведь тоже не помнишь имен. – Как же, мамочка! Я помню. – Ах, помнишь! Тогда скажи, как зовут твоего бывшего ученика? В уме Анна перебирает имена: Ваня, Володя… Гоша… – Я вспомнила! Сережа. – Вот ты и ошиблась! – Глаза матери вспыхивают – и в то же мгновение гаснут. – В этом отношении ты пошла в отца. Я ж тебе говорила, твой отец не помнил имен. Ни имен, ни лиц… Не ври! – Мать хмурится, сводит брови к переносице. – Я все тебе говорила. Ты сама виновата – не пожелала меня услышать… Анна покорно кивает: если мамочка считает, что во всем виновата дочь, ей, дочери, не привыкать. Но сегодня – да, сегодня она обязана помочь, подсказать, что же ей теперь делать, где искать своего исчезнувшего мальчика?.. – Вспомни, чтó говорила твоя приятельница… Анна в задумчивости нагибается. Поднимает с пола белую простыню. Простыня дрожит, ежится… Голос матери почти не слышен. Если бы даже и хотела, уже не в силах помочь. Тем не менее Анна рада и такой подсказке, означающей, что мамочка не ушла из ее жизни, не сняла с себя ответственность за судьбу единственного внука. В ней вновь вспыхивает лучик надежды. – Да-да. Сейчас… Я немного подумаю и вспомню… Она садится на табуретку, сжимает пальцами виски. Что, что ей говорила Наталья? Первое, что всплывает в памяти: лампа с ангелом. «Нет, – Анна отгоняет попавшееся под руку воспоминание. – Ангел ни при чем». Там что-то другое – важное. Может быть, про идеальные семьи? В которых мать заботится о ребенке. А отец? Обеспечивает семью материально… И потом, когда ребенок вырастает, дает ему путевку в жизнь… Анна горько усмехается: к ней, к ее семье это не имеет отношения. Но что, что же тогда имеет? Если ей не изменяет память, Павлик упомянул про какую-то игру. Вряд ли он имел в виду настольную – нет, настольными играми ее сын увлекался в детстве. «Значит, – она наконец догадывается, – подвижную». В какие играют во дворе…