Когда Анна – стремглав, как была в тапочках, – кинулась вниз по лестнице, было еще светло. Но пока она, поминутно оглядываясь и поводя лучиком надежды, обегает двор и ближайшие к дому окрестности, ей на плечи ложится сумрак, мало-помалу перетекающий во мглу – не то чтобы беспросветную, слава богу, она не в лесу, а в городе, под защитой коммунальных служб, неусыпно следящих за тем, чтобы повсюду горели фонари. В помощь фонарям – тонкий лучик надежды, которым Анна упирается в парковую ограду. Маленький Павлик боялся за нее заступать. На мгновение Анне представляется, будто он снова маленький, здесь, рядом, – кажется, протяни руку и коснешься его светло-русых шелковистых волос. Анну захлестывает волна нежности: будь ее воля, она осталась бы там, в далеком прошлом, где она его единственная защита от всех превратностей жизни, которые ему предстоят. Погружению в сладостное прошлое мешает рас-катистый смех, перемежаемый неразборчивыми выкриками. Вглядевшись, Анна различает веселую беззаботную компанию: парни и девушки собрались в парке, за оградой, чтобы – как это водится у молодежи – посмеяться и вволю поболтать. В их дружной оживленной многоголосице солирует мальчишеский голос – нетвердый, но в то же время рассудительный. Анна не прочь принять его за голос сына. Ее мальчик вырос и примкнул к компании сверстников – все лучше, чем сидеть дома или якшаться с подозрительным парнем: такая нежелательная дружба не доводит до добра. Положившись на то, что подсказывает ей материнское сердце, Анна хочет окликнуть сына, но вовремя спохватывается: а вдруг эти новые друзья станут дразнить его маменькиным сынком и хлюпиком? Дети бывают такими жестокими – ей ли, учительнице с многолетним стажем, этого не знать. Чтобы не подвести своего мальчика – и в то же время убедиться, что с Павликом не случилось ничего дурного, – она не станет его окликать. Только пройдет мимо… С этой мыслью, обогнув парк, Анна углубляется в пустынную аллею; дойдя до скамейки, занятой веселой компанией, останавливается немного поодаль, вглядываясь в тьму, но не вступая в желтоватый окоём, обозначенный колеблющимся светом фонаря. Тот, кого она, стоя за оградой, приняла за Павлика, сидит, вольготно раскинувшись. Заметив Анну, он смолкает на полуслове, коротким прицельным щелчком посылает недокуренную сигарету в урну (описав ленивую траекторию, непогашенный окурок приземляется, не долетев) – и встает. Анна видит его лицо. В свете фонаря оно кажется плоским и широким – приплюснутым. Глаза, утопленные в скулах, смотрят на нее пристально, будто ощупывают. Обращаясь к компании, он что-то цедит сквозь зубы, кривя растянутый, похожий на рыбий рот. Под острым, леденящим душу взглядом Аннина душа обрывается – но вместо того чтобы бежать, она делает шаг ему навстречу: безотчетно, словно он, холодный человек-рыба, перекусил тонкую ниточку, которой ее живая, робкая душа крепится к телу, перехватил безвольно свисающий кончик и тянет к себе – туда, где она непременно задохнется, наглотавшись стоячей воды. Бледные губы склабятся, собираясь в довольную усмешку: по всему видно, что ему нравится ее жалкий, неподдельный страх. Зажмурив глаза, Анна думает: сейчас, сейчас он подойдет и до меня дотронется… От этой гадливой мысли ее бросает в жар. Но он не подходит – стоит, шевеля широкими, словно вывернутыми наружу ноздрями. Будто дышит ее страхом, как запахом крови, которая сочится из раны, нанесенной Павликом; кровь падает на землю полновесными каплями – этого уже не скрыть. Голос ее крови нашептывает: перед нею враг, лютый и жестокий; она должна собраться, мобилизовать последние силы, чтобы не даться в лапы безжалостному злу. Голос крови ударяет ей в голову: в его могучем направленном ударе собран весь букет несправедливостей, с которыми Анна сталкивалась в своей жизни, – словно это не память, а ее кровь, струясь по венам и артериям, трудолюбиво и усердно собирала букет, составленный из незаслуженных обид, складывала их одну к одной – как цветок к цветку. Этим колким сухим букетом – Анна сжимает его в руке, держит на отлете – она отхлещет эту злобную тварь по щекам, по наглой рыбьей морде. Сейчас она не тень, на которую волен наступить всякий, кто захочет. Она – человек, сотканный из плоти из крови. Впервые в жизни ей не требуется посторонняя помощь, чтобы дать отпор наглецу. Уловив в стоячей воде посторонний запах, сухой и острый, ее враг поводит носом. Прежде он с таким не сталкивался; даже не знает, с чем такое едят. Его приплюснутые ноздри трепещут. Пряча жалкую растерянность за кривой ухмылкой, он покачивает бедрами, оттягивая момент броска. Стая, собравшаяся у него за спиной, глухо ворчит и ропщет. Анна слышит невнятный гул, несущий смутную угрозу. На кого эта угроза направлена: на нее или на него? В отличие от Анны, он, вожак, знает на кого. – Чо, думала, не узнаем? Не узнаем тебя – да?.. – Судорожным круговым движением, взвинчивая себя, он поддергивает брюки. Гул, исходящий от стаи, сменяется довольным урчанием. Погружаясь по локти в кипящее варево, вожак бросает им куски бараньей туши – разделанной и разваренной: – У-у-у! Шлюха дешевая. Всех на районе обслужила. И хачиков, и чурок. Жирные куски исходят смачным, таким аппетитным соком – стая рвет их зубами, глотает не разжевывая, деловито облизываясь и скалясь. Анна видит их глаза – сияющие, неутолимые: они предвкушают удовольствие. Вперед выходят девочки. Нежные лица, покрытые жирным слоем косметики, производят на Анну отталкивающее впечатление. Будь они ее ученицами, она выгнала бы их из класса. С приказом: смыть. Остановившись в двух шагах от Анны, они моргают слипшимися ресницами – такими длинными, будто это не ресницы, а крылья ночных бабочек, располосованные чьей-то злой, жестокой рукой. В желтом свете фонаря их веки, обезображенные краской, кажутся темно-синими. Девочки похожи на утопленниц. Аннино отзывчивое сердце трепещет от жалости: они – запущенные дети. Но дети не виноваты. Виноваты взрослые. Не привили элементарных правил общежития; не объяснили, где добро, а где зло. Дети – пластичный материал; детская психика сродни пластилину. До ребячьего сердца достучаться непросто. Но Анна готова попробовать – даже сейчас, в этих трудных обстоятельствах, когда ее застали врасплох. Девочки, подступая вплотную, берут ее в плотное кольцо. Стоят, разглядывая Анну с каким-то мрачным, но живым интересом. Будто она ядовитое насекомое, которое надо уничтожить. Они хихикают и переглядываются, преодолевая страх. Прежде чем цепкие девичьи пальцы вцепляются ей в волосы, Анна успевает все понять (не учительским, а глубинным животным чувством) – понять и рвануться, разорвать прочное кольцо молодых тел, так и пышущих жизнью. Она бежит, не разбирая дороги, разбрызгивая лужи. Мальчики стоят у скамейки. Свистят вслед. Гулкий, беспорядочный свист мешается с отчаянным визгом: сорвавшись с места, девочки преследуют упущенную, ускользнувшую из рук добычу. Добыча, потешно прихрамывая, сворачивает на боковую дорожку. Осталось несколько шагов, и она спасена: рука коснется теплой, согретой солнцем ограды – она вырвется, победит сгустившуюся тьму. Словно в подтверждение ее последней надежды, впереди, за кустом, разросшимся до размеров дерева, что-то шипит и вспыхивает. Анна инстинктивно отшатывается. Подошвы домашних тапочек скользят по газонной траве. В том, что, потеряв равновесие, она спотыкается и падает, виновата не вспышка света, а вечерняя, павшая с небес на землю роса. IX Сейчас, нарезая круги, меряя злыми шагами темноту окрестных улиц, он жалел не о том, что не сдержался, наорал, обозвал ее дурой – любой бы на его месте… А о том, что ушел. Хлопнул дверью. Вместо того чтобы запереться у себя в комнате. И пусть бы скреблась, стучалась, каялась в содеянном… Ушел, отрезав всякую возможность спокойно, без нервов осмотреться. Главное, проверить флешки, которые он, словно предчувствуя такой поворот событий, рассовал куда только мог – как в детстве, когда устраивал тайники. Ухватившись за эту мысль, как за соломинку, хотел было позвонить, спросить, куда они лазали? А в ящики? А под матрас? Достал из заднего кармана смартфон. Мельком отметив, что зарядки осталось с гулькин нос, представил, как она разноется. Да еще и соврет. Скажет – не лазали, а когда он вернется и проверит, окажется, очень даже лазали. И все рухнет безвозвратно и окончательно… Чтобы не лишить себя последней хлипкой надежды, соорудил для нее подпорку: все это так несправедливо, что просто не может быть. И, сделав вид, что этим утешен, попытался осмыслить ближайшую – на ночь – перспективу. Скамейка в парке? Во-первых, холодно; во-вторых, полицейский патруль, гоняющий бомжей. Было еще и в-третьих. Его компьютерный быстрый ум, идя на поводу у въевшейся в плоть и кровь привычки, уже рисовал безумную картинку: как его, подхватив под белы руки, волокут, тащат в ближайший полицейский участок, запирают в обезьяннике – где он сидит в компании алконавтов и прочих вонючих персонажей, трясущих у него перед носом грязными лохмотьями. Мать, конечно, прибежит, будет упрашивать, совать дежурному полицаю его паспорт с пропиской. Но дадут ли позвонить? Достоверного ответа на этот вопрос у него не было. Он вздохнул – и решил не искушать судьбу. Благо с последней встречи (усмехнулся: последней и единственной) остался номер телефона. Даже прикинул, что наплести: мать на даче, забыл ключи. Но ничего не понадобилось. Вы-отец не дослушал, продиктовал адрес: угол Гагарина и Орджоникидзе. Короче, на метро до «Звездной», а там пешком. Да и по голосу понятно, что рад звонку. Хотел пройти через парк – но остановил себя. Передернул плечами, пытаясь изгнать из памяти то, чего с недавнего времени боялся до тошноты, до дрожи, – с тех пор как недели две назад нарвался на компанию гопников, уродов, и позорно бежал, каждой мышцей, каждой клеточкой тела чувствуя их липкие пальцы, слыша свист и гнусное улюлюканье. Неслось за ним следом. Как стая бешеных собак. Вдали – в районе пруда, где в летнюю пору выдают на прокат лодки, а зимой сам собою возникает каток, – кто-то запускал фейерверки. Еще вчера, глядя с балкона на разноцветные вспышки: синие, желтые, белые, он бы презрительно скривился: идиоты, пускают деньги на ветер, вместо того чтобы потратить их на дело. Сейчас, после взрыва мозга, которым обязан собственной матери, он не чувствовал превосходства над праздными бездельниками, кому нечем заняться, кроме как пулять в черное небо как в копеечку. Скорее, удивление: надо же, остались еще странные люди – не жалеют ни времени, ни денег, чтобы, пусть на короткие мгновения, разорвать густую, наползающую на землю тьму. У входа в метро маячили два полицая. Он шел мимо них не торопясь, с таким независимым видом, словно сам же этих персонажей и создал, даже снабдил короткими дубинками. Хотя у тех, кого он создавал, дубинок как раз-таки не было, ни коротких, ни тем более длинных. Вспомнил и помрачнел. Сейчас, когда игра обманным путем перешла в лапы конкурентов, он больше не в ответе. Его дело – вдохнуть подобие жизни, а дальше пусть сами разбираются. Хотят, шмаляют из вальтеров, хотят – орудуют дубинками. Спускаясь по эскалатору – скользя рассерженными глазами по стенам глубокой, точно в преисподнюю уходящей шахты, – он вообразил себе лозунг: «Создатель не берет на себя ответственность за тех, кого он создал», – словно вывел его крупными печатными буквами на упаковке теперь уже их игры. Роль безответственного создателя, которую он себе присвоил, открывала новые возможности. Вернее, перспективы: пока коварные конкуренты будут идти его дорогой, набивать шишки, пытаясь соединить квадратное с зеленым, короче говоря, дорогой, прямиком ведущей в тупик (он и раньше это чувствовал, но теперь, после разговора со Светланой, уверился окончательно), он все начнет заново. С того, что продумает основные игровые механики. Для начала – прыжок. Еще неясно, в какую сторону. И решит наконец вопрос прокачки: что и как будет развиваться в его – отнюдь не гипотетическом – персонаже по мере прохождения игры. Да, вот еще: не забыть игровые системы. Как там будет изменяться погода? И в каком, скажем, закрытом помещении можно будет хранить купленные или отнятые у второстепенных персонажей вещи? На складе или на чердаке? Лелея эти вдохновляющие мысли, он не заметил, как доехал до «Звездной». Поднялся на поверхность и, дойдя до границы света, окружающего павильон станции, остановился, вглядываясь в тьму. Колючую, словно сплетенную из веток, сквозь которые придется продираться. Там, откуда он приехал, хотя бы полицаи дежурят. А здесь… Хотел включить фонарик, но вспомнил: телефон вот-вот сядет; без телефона – как без рук. Шел, напряженно оглядываясь. Будто идет не по чужому спальному району, а проходит первый уровень игры, в которой он не то что не божество, а сущий дилетант, новичок, не знающий правил, рискует угодить в расставленную ловушку. В сравнении с этим все уроды и гопники, обитающие в парке Победы, – пустяк, ерунда. Единственное, что сейчас представлялось более-менее ясным: разработчики взяли за основу не советские настольные игры, а нечто древнее, уходящее в такие мрачные глубины, где первые homo sapiens, условные предки человечества, бросали вызов полулюдям-полуобезьянам – питекантропам или как их там, он усмехнулся, по батюшке… Не надо подстегивать фантазию, чтобы вообразить эту кряжистую особь: низкий лоб валиком, дубина в поросших шерстью лапах… Такой, если подкрадется, раскроит его бедную-несчастную голову, как гнилой орех. Вопреки его худшим ожиданиям, незнакомая местность, по которой он шел, выглядела тихой и безлюдной: ни тебе местных хулиганов, ни даже одиноких прохожих. Всюду, куда ни глянь, пятиэтажки. Окружающая тьма делала их плоскими, как неанимированные картинки. Если что и оживляло – горящие окна. Впрочем, в этот поздний час горящих окон было мало – да и те постепенно одно за одним гасли. Сейчас, когда, сойдя с тротуара, он двигался по проезжей части, ему казалось, будто это не люди гасят свет, а сами кирпичные пятиэтажки втягивают в себя последние желтоватые клочки висящего снаружи, за переплетами рам, света – глотают и переваривают: медленно, урча. Между тем глухое урчание приближалось. Собиралось сзади, у него за спиной, – он внутренне сжался и приготовился к тому, что игровая жизнь кончена; еще мгновение – и программа его выбросит. Вернет в начало игры. Непонятным, необъяснимым образом мгновение длилось. Он резко обернулся – и увидел уазик-буханку, который объезжал его чуть ли не на цыпочках. Мужик за рулем явственно ему подмигнул, дружелюбно осклабился – типа, жить, что ли, надоело? – и поехал своей дорогой, оставив его в недоумении: что это было? А главное – зачем? Ломая голову над этой загадкой, он обошел высокую многоэтажку – она возникла неожиданно, выступив из-за спин хрущевок. Выходя на финишную прямую, свернул в зазор между крайними домами. Сейчас, когда удалось пройти большую часть пути, к нему вернулась былая уверенность: пусть враги не надеются. Он опытный игрок, которому хватит навыков, чтобы одолеть любые, какие только существуют препоны. Главное – не зевать, не делать глупостей (как с тем же уазиком – ошибка, в которой ему некого винить, кроме себя; расслабился, увлекся оживающими картинками), словом, действовать на пределе возможностей. Шел, убеждая себя, что ничего не упустил. Что, за исключением этой одной досадной мелочи, все сделано хорошо и правильно… В глубине двора, по левую руку от дорожки (судя по схеме, которую он запомнил, когда, выходя из метро, забил в поисковик адрес отца, эта мощеная дорожка выводила его к цели) темнело приземистое строение, похожее на гараж. На крыше сидела кошка – вернее, нечто, по мере приближения становившееся кошкой. Кошка его заметила, выпростала передние лапы и потянулась, круто выгибая спину, – в полосе лунного света явственно обозначилась ее ставшая горбатой спина. Он остановился, замерев под прицелом двух сияющих во тьме глаз. Не сводя с него пристального электрического взгляда – от которого у него по коже бежали мурашки, – кошка разинула пасть и зашипела. Он ждал, что полосатая тварь на него прыгнет, сцепил пальцы и приготовился: если не дать отпор, то хотя бы отскочить. Но она все шипела и шипела. Беззвучно, ощеривая пасть. Возвращая себя силком в виртуальное пространство, он подумал: не иначе лажанулись со звуком. Имея в виду разработчиков. И вдруг с неотвратимой ясностью понял: то, где он сейчас находится, не первый уровень, не второй и даже не третий, а битва с финальным боссом – последняя проверка навыков и умений. Но еще раньше, буквально за мгновение до того, как осознал и понял, он различил одинокую фигуру отца. Отец ждал его у парадной. Узнал издалека, пошел ему навстречу, раскинув для объятия руки. Еще не отойдя от своих фантазий, он инстинктивно уклонился. Они поднялись по лестнице. Отец впереди, он – сзади. Квартира оказалась на последнем этаже, выше только чердак. В прихожей он вытер ноги о коврик; нагнулся, стал развязывать шнурки – отец растерялся, пошарил под вешалкой, потом махнул рукой: мол, не снимай, иди так. Пока отец возился у плиты, он украдкой осматривался: не кухня, а каморка, даже не верится, что такие бывают; потолок – встань на цыпочки, достанешь. В остальном кухня как кухня: раковина, сушилка для посуды, окно с широким подоконником; на подоконнике – только сейчас заметил – электрические приборы. Этот, с краю, похож на мясорубку; а это – кофеварка? Мысленно пожал плечами: на кой черт одному кофеварка – в ковшике, что ли, не сварить? В том, что вы-отец окружил себя крутой техникой, читалась какая-то скрытая беспомощность. Он почувствовал укол жалости, похожий на укол совести – но легкий, не сравнить с тем, что он порой чувствовал, оглядываясь на мать. Отец поставил перед ним полную тарелку и сел напротив. Молчал, но так, что было понятно: ждет подходящего момента. О том, что расспросов не избежать, говорили его глаза. Ни разу не беспомощные. Наоборот. Собранные, чтобы не сказать въедливые. Утолив голод, он вытер губы тыльной стороной ладони. Хотел включить домашнюю заготовку (про то, что мать якобы на даче), но что-то мешало. Он поднял глаза на отца и понял – что. Четыре года назад, когда отмазывал его от армии, отец выглядел крепким, уверенным в себе мужиком. Сейчас как-то весь высох, исхудал. Болеет он, что ли?.. Дернул плечом и начал рассказывать: все как есть, без вранья, но коротко, не вдаваясь в подробности. Начал с главного – с конкурентов: явились в его отсутствие, задурили матери голову. Отец слушал. Кивал. Изредка переспрашивал. Но вопросы задавал странные: как эти конкуренты выглядели? Что они сказали?.. Он и сам не понял, как получилось, что отец, хитрый журавль, выклевал все до донышка; вернее, почти до донышка, где занозой торчал этот, с револьвером, в кожаном фартуке, в круглых запотелых очочках. Мелькнула мысль: признаться – вырвать гноящуюся занозу. Но чутье опытного игрока подсказывало: про «Повелителя вещей» – можно; про портал, куда выкладывал бабкины безумные россказни; даже про самолет (который якобы сбил, когда валял дурака, воображая себя соратником Реконструктора); а про деда – нет, про деда нельзя. Через годы, когда память об их – второй и последней – встрече затянуло ряской времени, он не раз пытался представить, как сложилась бы его жизнь, если бы эта подсказка не сработала? Стал бы отец во все это вписываться, впрягаться, знай он, кто перед ним: внук палача… Из всего вороха вещей, который он вывалил на стол, отставив в сторону пустую тарелку, отец выбрал самое, на его взгляд, неважное. Спросил: а что такое портал? Он начал объяснять, но сбился, запутался. Подумал: чем объяснять, проще показать. Кликнул самое первое, собравшее чертову тучу лайков и просмотров, – бабкину чумовую комедию про военный госпиталь, куда ее будто бы доставили. Весной ему казалось смешно; особенно на фоне картинок из телика: наши доблестные ополченцы, завсегдатаи военторгов, бьются с укрофашистами. Но сейчас, вслушиваясь в ее беззащитный доверчивый голос, ежился, кляня себя за несусветную глупость.