Отец досмотрел ролик до конца – до последних бабкиных слов «Как же мне жить – слепой!», встал, сделал пару шагов от стола к двери, вернулся, сел на табуретку – сидел, постукивая пальцами по столешнице. Тук-тук. Тук-тук. Тоже мне, эксперт. Потом вдруг сказал: – Нет. Это не конкуренты. Это они, – и ткнул пальцем в потолок, низкий, давящий на голову. Он не понял, хотел переспросить. Открыл было рот – и тут навалилась такая усталость, словно все, через что он прошел, собралось в одной-единственной точке, тлеющей в мозгу: лечь и закрыть глаза, уйти из этого невыносимого мира в другой, лишенный вещности, – туда, где они будут одни; вернее, вдвоем. С нею, со Светланой. И больше никогда, никогда не возвращаться. Как назло, отец говорил и говорил (он кивал, косясь на круглый циферблат: короткая стрелка настенных часов подбиралась к трем), убеждал, насколько всё серьезно, уж если они вцепились, просто так не выпустят – в асфальт закатают; и не таких-де закатывали. – Меня? – он спросил равнодушно. – За что? И тут же об этом пожалел. Отец завел бесконечную волынку про каких-то диссидентов, которым шили вялотекущую шизофрению, закалывали лекарственными препаратами; про какой-то Владимирский централ, куда свозили политзаключенных, не всех, а голодовщиков и жалобщиков. Нес, короче, полную дичь, похожую на безнадежно устаревшую игру, с мутными, не пойми-разбери правилами, в которую какие-то неведомые люди, не люди, а призраки, играли сто лет назад – когда его и на свете не было. Мало ли кто во что тогда играл, ему-то на кой черт вникать! Вспомнив наконец о времени, отец постелил ему на диване, себе – на раскладушке. Сказал, что все последние месяцы страдает бессонницей; хоть на диване, хоть на раскладушке – все равно не уснет. Но наутро выглядел бодряком, вроде даже помолодел, сбросил эдак лет пятнадцать. За завтраком ни с того ни с сего спросил про заграничный паспорт. Он ответил: нету. Отец переспросил: в смысле, просрочен? Он мотнул головой: не просрочен, не было. Отец удивился: ты ни разу не выезжал? Он дернул плечом: зачем? Все, что надо, есть в интернете. Отец нахмурился, сказал, что это усложняет дело. Потом, после завтрака, кому-то позвонил. Говорил коротко: дело, мол, срочное, но разговор не телефонный. Уходя, приказал сидеть тихо, никому не открывать, ни в коем случае не высовываться. Когда за отцом закрылась дверь, он спохватился: забыл спросить про зарядку. Кинулся к окну, потянулся к форточке. Вспомнил суровый отцовский приказ – и не открыл. Смотрел, как отец, сутулясь, идет к своему внедорожнику. Дождавшись, пока крутая тачка отъедет, он походил по квартире, осматривая электрические розетки и пустые поверхности, но зарядки так и не нашел. Обессиленный, лег на продавленный диван. Лежал, уставясь в мертвый экран, чувствуя себя изгоем, отрезанным от мира. А главное – от Светланы. Расставаясь, они не договаривались о встрече. Это подразумевалось само собой. Отец вернулся часа через полтора – похлопал его по плечу, подмигнул: дескать, пробьемся, где наша не пропадала. Выпил залпом стакан воды – будто не по городу рассекал на дорогущем внедорожнике, а бродил по пустыне. Он хихикнул про себя: ага, босиком. Отдышавшись, отец начал рассказывать: про какую-то, бог знает, Наталью, его бывшую сокурсницу, которая вышла замуж за кого-то, кто сидит на паспортах. Он мгновенно представил (словно сделал карандашный набросок) грузного кряжистого мужика, сидящего на куче темно-красных паспортин-корочек. Сверкнув глазами, отец объявил торжест-венно: Наталья обещала помочь. Увлекшись цветной картинкой, он пропустил мимо ушей: в чем именно помочь? Но решил не прекословить. Чем меньше вопросов, тем скорее закончится. Отца все равно не убедишь – вбил себе в голову: нужен заграничный паспорт. Ага, он фыркнул, позарез. – Наталья сказала, если делу не дали ход, тогда не проблема. – А если дали? – он откликнулся безразлично, лишь бы поддержать разговор. Отец помрачнел, задумался – и, будто снова нажали на тумблер, пустился в рассуждения. Такие же, как вчера, мутные, но в отличие от вчерашних более практические: про кого-то, кому придется заплатить – отвалить изрядную сумму; не столько за срочность – это само собой, – сколько за дополнительные услуги. Тут отец замолчал и снова ткнул пальцем в потолок, где, по правилам столетней давности игры, должны были сидеть они – отцовские недруги, с которыми отец вроде как вступает в схватку. Наподобие той, вчерашней, из которой он, хитрый сын, вышел победителем. Использовал шанс – в его случае, прямо скажем, жалкий: тот, кто в эволюционном соперничестве идет первым, обычно не доходит. Гибнет. Чувствуя законную гордость за себя, он поднял глаза, прикидывая, чем может помочь отцу. Для начала объяснить, что страх, который накатывает на отца, это не индивидуальная программа, направленная на него лично, а общая «волна ужаса», заложенная самими разработчиками; тут он, как говорится, в своей тарелке: ему, в отличие от отца-дилетанта, хватит умений и навыков, чтобы стереть предпрограммы «ограничителей» – и ввести против них свои, собственные. Даже стало интересно, как могли бы выглядеть эти древние контрпрограммы – машинально сунул руку в карман, собираясь это выяснить; по крайней мере в общих чертах… И вспомнил: телефон-то разряжен. Сейчас, кивая, но не особенно вслушиваясь, он думал о том, как бы изловчиться и спросить про зарядку; а главное, подойдет ли отцовская зарядка к его смартфону. Словно расслышав эти нетерпеливые мысли, отец вынул телефон и положил на письменный стол. Сделав вид, будто заинтересовался висящей над столом картинкой – портретом узколицего мужика с длинным, как у журавля, носом, с залысинами и в буклях, – он подошел поближе. Ух ты! Не круче, чем у Гаврилы, но тоже вполне себе приличный; не стариковский, как у матери. Вспомнив про мать, мельком, не отвлекаясь от главного, подумал: надо ей позвонить. Кстати, можно и по городскому; по городскому даже лучше – вечно пихнет куда-нибудь свой дурацкий мобильник или забудет зарядить… Жалко ее, волнуется. Невесть перед кем оправдываясь, подумал: ничего я не забыл! Такие обстоятельства. Непреодолимой силы. Видимо, последнее он произнес вслух. Отец по крайней мере услышал. Положил ему руку на плечо: – Пробьемся. Бог не выдаст, свинья не съест. Мы – чуваки решительные… Он недовольно поморщился: какие еще чуваки! Отец заметил его гримасу. Встал и подошел к окну. – В крайнем случае продам. Как думаешь, миллиона на полтора потянет? Решив, что тот имеет в виду дурацкие электрические игрушки – ну, эти мясорубки, кофеварки и прочее, – он слегка опешил: какие полтора миллиона! С ума он, что ли, сошел? В лучшем случае тысяч тридцать, ну ладно, сорок – если сильно повезет. – Ты бы, это, отдохнул, полежал типа… Отец коротко усмехнулся, порылся в пиджаке. Достал из внутреннего кармана брелок с ключами от машины, постоял, перекидывая из руки в руку: – Можешь мне не верить, но я заранее знал. Еще когда покупал, мысль такая мелькнула: если что – продам. И потом – бывало, еду и думаю: интересно, когда это случится? Даже спорил сам с собой. Не знаю, как объяснить… Будто внутри меня двое. Один говорит: еще не скоро. А другой: скоро, скоро, буквально вот-вот. – Тебе… – он помедлил, не зная, как правильно спросить. – Тебе правда ее не жалко? – Жалко, сынок. Еще как жалко. – Отец пожамкал свой крутой брелок. – Но свобода дороже. Когда-нибудь ты это поймешь, – таким спокойным ровным голосом сказал, как о чем-то будничном, привычном, каждодневном. О том, что разумеется само собой. Вплоть до этих тихих слов он был уверен, что свободен; пусть не в вещном мире, где все, что ни возьми, упирается в деньги, но в его-то виртуальном – уж точно. Его мысли заметались: получается, что своим решением продать машину отец эти миры – оба мира – соединил?.. В сумбуре мыслей мелькала странная догадка: что, если он вообще ни при чем? Что, если дело не в нем, а в том, что у отца свой финальный босс, засевший там, наверху. Их битва длится десятилетиями, последняя великая битва, в которой сам он – всего лишь чар, персонаж… Ну нет, быть такого не может! Он дернул плечом, спеша отогнать. Но догадка не исчезала – напротив, укоренялась все глубже, пока он, стараясь выбросить из головы лишнее, сосредоточившись на том, что от него требуется, выполнял распоряжения отца. Тот сказал, что сейчас они поедут в город (так и сказал – в город; интересно, а где они сейчас?), подъедут к дому, он зайдет; коротко, не вдаваясь в подробности, скажет матери, что уезжает. – Сказать, что ненадолго? Отец понял вопрос правильно. Ответил: не знаю, посмотрим, как пойдет. Он кивнул: мол, так ей и скажет. И запомни: никаких вещей. Только российский паспорт. Ну и, если есть, деньги. Деньги? Он покачал головой. Отец кивнул: значит, только паспорт (он подумал: не только – надо проверить флешку, ту, что под матрасом; и монету взять на всякий случай). Когда подъехали – остановились метрах в ста от дома, отец сказал, что будет ждать его в машине. И, помрачнев, добавил: если почувствуешь, что-то не так, – беги. Не к машине, а в сторону проспекта, я тебя увижу, поеду следом… Голос отца завораживал. От выученной отцовской беспомощности не осталось и следа. Он шел по направлению к дому – каждой клеточкой тела чувствуя напряженный взгляд отца. Только остановившись под козырьком, нашел в себе силы обернуться. Отцовской машины не было – во всяком случае, в обозримой перспективе. Но отец – был. Следил неотрывно. Мысли, вырвавшись из-под спуда, снова зароились, зажужжали пчелами: как так вышло, что отец, которого он видит второй раз в жизни, взял над ним полную власть? Между тем в пчелином рое мелькала новая догадка: в чем бы ни заключалась эта великая финальная битва, он в ней – даже не чар, а сущая непись, персонаж без сложного алгоритма, выполняющий функцию. Нечто вроде кофеварки. Или, хрен знает, мясорубки. Так решил за него и сделал вы-отец. Он прислушался к себе: сделал – и пусть. В крайнем случае всегда можно выйти из игры. И уж если на то пошло – переключиться, перезайти другим чаром. Удивительно, но ему вдруг сделалось легко, – раньше он и представить себе не мог, что так бывает: когда все решено заранее, остается только подчиниться. Притом не силком, а по доброй воле. Как бы то ни было, он нисколько не расстроился, когда, пошарив под матрасом в поисках флешки, ничего не обнаружил: не то действительно забрали, не то сам перепутал – думал, что положил. Запустил руку в дальний угол ящика, сунул в карман старинную советскую монету. Матери дома не было. Он переоделся в чистое, грязное бросил на кровать. Мать вернется – уберет. Хотел прихватить куртку, но вспомнил: никаких вещей. Оставил в кухне короткую записку, вышел, запер дверь на оба замка. Спустился и, не особенно таясь, зашагал в сторону проспекта. Отец догнал его уже на углу: «Садись – быстро». Он кивнул: ну да, а как же иначе – на последнем уровне игры? Восхитительная легкость (никаких вещей – только смартфон и монета) не оставляла его до самого конца. Быть может, тут была и другая, подспудная причина: то, чего отец опасался, не случилось. Паспорт ему выписали так же быстро – на третий день. Отец куда-то съездил. Вернувшись, сказал: шенген на полгода. Потом ходил по комнате, улыбался, подмигивал, шутил непонятно: видали, на третий день – строго по расписанию. Короче говоря, радовался. Он подумал: это потому, что не пришлось продавать машину. Сказал: я тоже этому рад. Отец удивился, сперва даже не понял. Но потом объяснил причину радости: – Можно надеяться, что тебя положили под сукно. – Меня? – Как монету, что ли? Сравнение ему не понравилось, он даже сморщился: – Под какое еще сукно? Отец засмеялся: – Точно не скажу, но, думаю, под зеленое… Пока, по крайней мере, твоему делу не дали хода. Наталья не выясняла, что за этим – простая медлительность или что-то другое. Думаю, в ближайшее время это станет ясно. А пока будем действовать по плану – исходя из худших предположений. В аэропорт они приехали заранее. Отец сказал: не спеши, посидим в машине. Достал из бардачка заклеенный конверт, приказал спрятать – отдельно от паспорта; сказал, месяца на два хватит. Он переспросил: на два? Имея в виду: так долго? А потом что? Думал, отец ответит: потом вернешься. Но тот сказал: – Найдешь какую-нибудь работу… Да, вот еще: не звони со своего номера, купи местную сим-карту, сразу же по прилете… Ну все, сынок. Пора. Он послушно кивнул. Думал, отец начнет прощаться – не тут-то было: вышел из машины, сказал, что пойдет с ним. Проводит до ворот. Не перепутай: твои зеленые. Он сказал: не перепутаю, а про себя подумал: зеленые – как сукно. Под которое его положат. Пока ждал очереди на регистрацию, отец к нему не приближался – делал вид, будто изучает расписание. Стоял, переминаясь с ноги на ногу, у электронного табло. Получив картонный квиток, он хотел подойти – попрощаться, может, даже обнять напоследок. Но отец его остановил: показал рукой – иди к зеленым воротам. Он пошел – снова каждой клеточкой тела чувствуя напряженный взгляд отца. Едва заступил за ворота, натянутая нить порвалась. Уловив дребезжащий звук, он обернулся. Глаза отца, стоявшего по другую сторону, сияли странным воспаленным светом. В следующее мгновение отец исчез. Пограничник, парень его лет, пропустил его без вопросов. Досмотр он прошел в густой толпе. Сказали снять кроссовки – он снял; сказали пройти через рамку – прошел. Сделал несколько шагов и оказался в сияющем пространстве, заставленном разноцветными бутылками, какими-то баночками, флакончиками и прочими вещами, которые к тому же пахли; вернее сказать – благоухали. Вдыхая дивный райский запах, он прошел сияющее пространство насквозь. И направился к воротам – к тем, что указаны на картонке. Под номером рейса на мониторе значилось крупными буквами: Франкфурт. Он слегка удивился. Вроде бы отец говорил про Мюнхен. Да и в очереди на регистрацию… Хотел спросить у девиц, дежуривших за стойкой. Но не спросил – испугавшись, что девицы, одетые в строгую синюю форму, сочтут его дураком. X Когда Андрей Дмитриевич, Аннин лечащий врач, просветив ее оперированный глаз лучиком фонарика, улыбнулся и сказал: ну что ж, все идет по плану, – пошуршал своими лечебными бумажками и добавил: готовьтесь, будем вас выписывать, – а потом уточнил: пожалуй, в пятницу, – Анна расстроилась. За всю свою жизнь она не чувствовала себя так хорошо и беззаботно, как в эти три недели, что провела в больницах. Сперва в НИИ скорой помощи, куда ее прямо из парка Победы доставили на скорой, а потом здесь, в Озерках: институтские врачи, выслушав ее робкие жалобы, посовещались и, заподозрив неладное, решили не рисковать. То, на что она пожаловалась, случилось на третий день, когда Анна (несмотря на строгий запрет, сильную головную боль и шишку под волосами) встала с больничной койки; постояла, прислушиваясь к себе, вернее, к мамочке (та не раз говорила: заляжешь – не встанешь); накинула халат и вышла в холл. Преодолевая головокружение, сделала несколько шагов по направлению к сестринскому посту. Испугалась, что снова упадет, свернула к дивану. Села и задумалась: о сыне; о том, что надо бы ему позвонить, сообщить, где она и что с ней; о неудачном падении – головой о камень. Про камень говорили врачи, приехавшие на вызов. Интересно, кто их вызвал? Скорей всего, кто-нибудь из гуляющих – добрый человек; шел мимо и заметил: женщина – лежит и не двигается. Первое, что Анна худо-бедно запомнила, когда с трудом разлепила веки и попыталась подняться на локтях, – белые расплывчатые силуэты, которые приближаются, но приблизиться не могут, ходят кругами, как какие-нибудь инопланетяне. Лежа в просторном салоне скорой, Анна сквозь головную боль и тошноту прислушивалась к тому, о чем они разговаривают. Сперва про пересменок; потом про какого-то Виктора Авенировича: вызывать его вниз или сами разберутся, наше дело привезти. Один, похожий на мужчину, сказал: защелкни, а то будем выносить, вскочит; другой, похожий на женщину: не вскочит, куда она теперь выскочит, – казалось бы, ничего особенного, а все равно подозрительно. Чтобы не вспоминать обо всех этих глупостях – мало ли что примерещится! – Анна напрягла мышцы, собираясь встать с дивана. И тут из ее правого глаза выстрелило – чем-то темным, похожим на коричневые чернила; повисло сантиметрах в десяти от носа, минуту-другую повращалось, но не ушло. Как разводы моющего средства, которые остаются на зеркале, пока не протрешь сухой тряпочкой. Анна поводила рукой перед глазами, но чернила не только не исчезли, а даже расползлись. На другое утро они чуточку посветлели – утешая себя тем, что еще немного и как-нибудь сами собою рассосутся, Анна спустила ноги с кровати и стала дожидаться завтрака, гадая, какая сегодня будет каша: хорошо, если гречка. И тут оно опять вспыхнуло. Но не как вчера – темным, коричневым, а ярким, лучистым – зеленым; густая пелена слез – и снова эти яркие вспышки. Анна испугалась и пожаловалась врачам.