Собственно, с этого и началось счастливое время – самое счастливое в ее жизни, когда Анна чувствовала себя драгоценной вещью – венцом дорогой коллекции (неизвестно кем составленной и перешедшей по наследству тоже невесть кому). И вот точно хрупкую фарфоровую вазу ее снова несут на носилках; подкладывают под спину подушку, передают из рук в руки – и помещают в просторную светлую палату, где лежат еще две женщины: одна, та, что помоложе, с белой марлевой повязкой; другая хоть и без повязки на лице, но знающая. Она-то и ввела Анну в курс дела, объяснила, что с нею будет, если разрыв сетчатки подтвердится. Для начала попробуют лазером, а если не возьмет, поставят заплатку или что-то вроде того; лазер – быстро, буквально полчаса и свободен; а операция – дело долгое и, главное, муторное: сперва лежишь трое суток перевязанной, потом сама операция, потом снова перевяжут – и тоже на трое суток. На Аннин вопрос: что значит – перевяжут? – женщина ответила: а то и значит – и указала на соседку: та лежала на спине – молча, неподвижно. Словно боялась шелохнуться. Или не боялась, а просто спала. И опять, как тем похоронным утром, когда она впервые увидела сестру, Анна чувствует странную раздвоенность: ее левый, неповрежденный глаз, оглядывая ближайшие, упомянутые знающей женщиной перспективы, стоит за лазер; в то время как правый, который то и дело вспыхивает, настаивает на операции. Пускай не современной, не отвечающей последнему слову науки и техники, но зато проверенной годами. И зарекомендовавшей себя с самой лучшей стороны. В их спор Анна не вмешивается: как судьба распорядится, то и будет; что будет – то и к лучшему. Консилиум, решивший ее судьбу, состоялся на другое утро. Усадив Анну в жесткое – видно, специально предназначенное для осмотров – кресло, заведующая отделением просветила ее слезящийся глаз фонариком, минуту-другую рассматривала его сквозь лупу, повторяя при этом: карман, ну да, карман; перекинулась парой слов со скромным молодым человеком (как потом выяснилось, Анниным лечащим врачом) – всех мудреных слов Анна не разобрала, но вынесла главное: разрыв глубокий, лазер не возьмет. Напоследок, погладив Анну по плечу, завотделением сказала: и пробовать не стоит, только время упустим – так энергично и уверенно, что Анна с радостью на нее положилась. Как на вестницу судьбы. На подготовку к новой перевязанной жизни ей дали пару часов. Это время Анна потратила с умом. Прибралась у себя на тумбочке: перемыла казенную посуду – кружку, ложку, тарелку, которыми ее за отсутствием своих снабдили в здешней столовой; перестелила постель – вернее, хорошенько ее расправила, чтобы ни заломов, ни складок; разложила в изголовье все, что может понадобиться: салфетки, початый рулончик туалетной бумаги, пластмассовый поильник-непроливайку с плотной крышечкой, что достался ей в наследство от предыдущей пациентки, занимавшей ту же кровать. Наконец, завершив приготовления, она откинула одеяло, легла, сложила руки на груди и крепко зажмурилась – словно пробуя себя в новой роли терпеливо лежащего тела; на первый взгляд, не трудной, но кто знает, как оно, ее тело, поведет себя потом. Тут, вмешавшись в Аннины тревожные мысли, знающая соседка сказала: – С перевязыванием заранее не скажешь. Кто-то лежит себе и лежит. А у кого-то – то пятна перед глазами, то картины. Мне одна рассказывала: лежу, говорит, как в Эрмитаже. Да они еще и движутся. Ходят, разглядывают тебя. – Ну, не знаю, – в разговор вмешалась третья соседка. – Меня что-то не разглядывали. – Про то и речь. Большинство переносят спокойно. Хотя есть и такие, кто не выдерживает. Особенно курильщики. Прям шило у них в заднице! Анна заверила ее в том, что не курит. В ответ женщина сказала: – Ну, тем более, в том смысле, что волноваться не о чем. И дала дельный совет: днем себя контролировать легко, ночью труднее. Во сне человек непроизвольно ворочается, вертится с боку на бок, а то и на живот перевернется – для перевязанных это самое опасное: один раз перевернулся, и всё насмарку. Начинай заново. Чтобы этого избежать, надо с вечера приматывать себя к боковинам кровати, пропустив под ними длинные полоски ткани (показывая, как надо делать, соседка приподняла свой матрас). На вопрос, где же взять такие полоски, она пожала плечами: как – где? У нянечки. Попроси списанную простыню и нарви. Анна так и сделала. Вооруженная новыми знаниями и навыками, она спала спокойно: последняя ночь перед перевязкой не принесла ей сновидений – ни плохих, ни хороших. Она сочла это за благоприятный знак. Перевязали ее после обеда. Как ни готовилась Анна к своим мытарствам, как ни пыталась их вообразить, в действительности все оказалось не так. Сперва у нее обострился ее слух. Теперь ей не надо было прислушиваться, чтобы уловить самые тихие слова – даже за стенкой, в коридоре. Так, невольно, она услышала разговор, кажется, нянечки с сестричкой. Или двух нянечек. Разговаривали о какой-то бомжихе. Первый голос спросил: – С улицы, что ли, доставили? А второй: – Вроде не с улицы… Факт тот, что без вещей. Да и хрен бы с вещами. Главное, без денег. Первый откликнулся сочувственно: – Ну что теперь делать… – Так я ж и говорю! Другие за уход платят… Голоса сместились куда-то в сторону. О какой бомжихе велась речь, Анна не поняла. Вскоре она и вовсе о них забыла – лежала в темноте и покое, радуясь, что может ни о чем не думать, ни о ком не тревожиться. Словно выпала из постылой жизни, как птенец из гнезда. Постылая жизнь, не успев уйти далеко, напоминала о себе неотчетливыми силуэтами. Похожие на тени, они бродили между Анниными веками и плотной светонепроницаемой повязкой. Ближе к вечеру, когда из коридора донеслись гулкие звуки ужина, безгласные тени растворились в запахе пищи. Кто-то положил ей на грудь тряпочку. Анна шевельнула рукой – хотела пощупать, но строгий голос приказал ей не дергаться, лежать смирно: – Твое дело – рот разевать. Глотая творожную запеканку, Анна слушала звяканье ложки о невидимую тарелку. Звяканье сопровождалась бормотанием: – За маму… за папу… – внятным и одновременно насмешливым. В последний раз коснувшись Анниных губ уже остывшей ложкой, голос отошел. Теперь он доносился со стороны окна: – За маму… За папу… За бабушку, за дедушку, – заново заводя младенческую присказку, голос нянечки больше не насмешничал – ворковал. Наконец, пожелав всем спокойной ночи, голос щелкнул выключателем. И Анна стала готовиться ко сну. Вытянула из-под матраса тряпичные постромки, примотала крепко-накрепко запястья и по привычке, оставшейся от прежней жизни, закрыла глаза. Она ждала, что тени, спугнутые творожным запахом, явятся снова. Время шло, но тени не приходили. Анна вздохнула с облегчением и погрузилась в сон. На другой день тени тоже не явились. Вместо них перед глазами мелькали какие-то бляшки, формой напоминающие кристаллы: складывались в причудливые сочетания, как в детстве, когда мамочка однажды расщедрилась и купила ей чудную игрушку – калейдоскоп. Сколько длилось это детское буйство красок? Сколько бы ни длилось – закончилось. И снова Анна ни капли не расстроилась. Приняла как должное. Так же безропотно, как научилась принимать звяканье ложки о тарелку. Машинально жуя и глотая, она представляла, будто ложка и тарелка плавают над ее изголовьем сами, безо всякой посторонней помощи. Как если бы, отрастив маленькие крылья, они парили в густом больничном воздухе, опираясь о плотные слои атмосферы завтраков, обедов и ужинов; время от времени запахи пищи сменялись запахами испражнений – когда под нее подкладывали судно. На третий день, когда Аннина душа свыклась со своим новым положением, случилось то, что нельзя объяснить ни запахами, ни звуками. Время третьего дня то тянулось, как бесконечный товарный поезд – вагон за вагоном, то ускоряло бег – в промежутках умывания, приема пищи и стыдных манипуляций с судном. Наконец наступил вечер, чьи звуки Анна уже знала наизусть: шаги тапок по линолеуму; шум льющейся воды; гулкие голоса в коридоре; горячие шепотки соседок по палате – вперемешку со сдавленными взрывами смеха. Анна лежала в темноте, чувствуя, как немеет тело, – в эти перевязанные дни у нее немели руки и ноги, но не одновременно, а по очереди, когда, скажем, правая икра наливается тяжестью и надо упереться пяткой, переждать, перетерпеть острый, пронзительный приступ иголочек. Сейчас онемело все: от макушки до кончиков пальцев. Хуже того: какая-то неведомая сила, лишив ее телесной чувствительности, вздернула Анну, приведя безвольное тело в вертикальное положение; и вот она уже не лежит, а висит над пропастью – ее руки примотаны к поперечной перекладине, надежной и прочной, как бревно. Впереди, сколько хватает глаз, такой необозримый простор, что захватывает дыхание. Как на скатерти-самобранке, перед нею картины родной природы: ржаное поле, волнуемое ветрами; медвяный луг, от края до края поросший разнотравьем; лазоревое море, сбрызнутое золотенькими искрами; а дальше – лес, но не смешанный, к которому Анна привыкла с детства, а густой, хвойный, непроходимый, похожий на сибирскую тайгу. Она слышит смутное шевеление – снизу, из глубины, тянет перегноем, сладковатой лесной гнилью. Скосив глаза, Анна видит кроны деревьев: беря свое начало на дне пропасти, они растут, выбрасывая всё новые и новые побеги; в воздухе, окружающем Анну, стоит их немолчный хруст. Переплетение ветвей заполоняет пространство. Подбираясь к ее ногам, голые ветки покрываются набухшими почками. Еще мгновение, и деревья ее поглотят – она делает слабую попытку отстраниться, подобрать под себя ноги. Длинные пальцы ветра, проникая в самые перекрестья веток, извлекают из них зеленый шум. Страха нет – все ее страхи сдуло ветром. Анна засыпает с радостной мыслью: в этой зеленой колыбели, как в коконе, она уснет и будет спать до конца своих дней… Операция прошла успешно; впрочем, толком Анна ничего не запомнила. Сперва ее везли на каталке; потом переложили на жесткое (она подумала: на лавку) и сняли повязку с глаз. Осмотревшись, она поняла, что находится в операционной: с потолка лились струи света, такие широкие, что захватывали не только ее лежащее навзничь тело, но и белые фигуры, окружившие Анну. Кто-то, подойдя сзади, ловко запихнул ей в нос трубку; кто-то перетянул ее руку выше локтя. Голос, идущий сверху, попросил сосчитать до десяти – Анна глубоко вдохнула, набирая в легкие воздуха, и вдруг поняла, что не помнит цифр. Голос улыбнулся и стал задавать вопросы: как вас зовут? Кем вы работаете? Анна хотела ответить, что по профессии она математик, но испугалась, что ее поднимут на смех: математик – а не помнит цифр! Шевельнула немеющими губами – и тут на нее надвинулось что-то выпуклое, похожее на окуляр бинокля. Но не простого, обыкновенного, какие держат в руках, а огромного, на котором сидят верхом, как на лошади. Последнее, что мелькнуло в ее уплывающем сознании: это они, инопланетяне, – и стало так покойно и весело, словно она сызмала мечтала попасться им в руки и наконец попала… Очнулась Анна уже в палате. С повязкой на лице и тяжестью в правом глазу. Днем ей сделали укол – бóльный, в подглазье, но тянущая боль не прошла. Анна дождалась шепотков, перемежаемых сдав-ленными смешками, и спросила, долго ли придется терпеть. Шепотки смолкли; голос знающей соседки сказал: – По-всякому бывает. Может, и всю жизнь. А ты что хотела! – голос стал возбужденным. – Это тебе не шуточки, когда вынимают глаз. – Вынима-ают? – снова у нее перехватило дыхание. – А ты как думала! Вынимают и ставят на распорки – иначе не заштопаешь. – А… можно, – Анна едва выдавила из себя, – я на него посмотрю. – Снимут повязку и посмотришь, – на этот раз голос ответил ворчливо. Шепотки, перемежаемые смешками, взялись за свое. Прислушиваясь к смешливым соседкам, Анна решила, что они нарочно ее пугают; не было такого – и быть не могло. Когда сняли наконец повязку, Анна хотела встать и подойти к зеркалу, но стоило приподнять голову, как голова тотчас же откинулась обратно и поплыла. Между тем ей на ноги натянули плотные чулки, хмурая нянечка сказала: чтобы вены не полопались. Вдвоем с сестрой они взяли Анну под руки, посадили, подложив под спину подушку, приказали ни в коем случае не спускать ноги – по крайней мере час-полтора – и ушли. Анна сидела, не переставая удивляться: казалось бы, ее окружали знакомые вещи (спинка кровати, тумбочка, уголок шерстяного одеяла, рулончик туалетной бумаги) – но все они выглядели по-новому, словно она после долгого отсутствия вернулась на Землю из какого-то, бог его знает, межгалактического пространства, в котором ее душа отдыхала от земных тягот и забот. Быть может, именно так и выглядят посмертные мытарства? Она ощутила острую тоску и подумала: будь моя воля, я бы там и осталась – и гори оно все ясным огнем. Тоска по несбывшейся межгалактической родине ушла, как только Анна встала наконец на ноги и оказалась в водовороте больничных дел: теперь за ней никто не ухаживал; кроме лечебных процедур, она все делала сама: умывалась, ходила в туалет; завтракала, обедала, ужинала, мыла под краном казенную посуду – с тревогой думая о том, что такая размеренная жизнь скоро закончится. Придется возвращаться в прежнюю, постылую. Чтобы этого избежать, она готова терпеть уколы – даже самые бóльные, когда колют не в подглазье, а в глазное яблоко, и оно надувается, хрустит, будто вот-вот лопнет; не говоря уж про ежеутренние осмотры: ей даже нравится, когда глаз пронзают лучиком фонарика. Но все в жизни проходит – и это прошло. Напоследок, напутствуя Анну, Андрей Дмитриевич, ее лечащий врач, предупредил, что зрение в правом глазу, скорей всего, немного просядет; кроме того, нельзя исключать двоящуюся картинку – но она привыкнет; все привыкают. Другое дело, что на обоих ее глазах намечается катаракта, однако на сегодняшний день это не требует неотложных мер. – Что еще? Да. Никаких чрезмерных усилий. Не работать внаклонку, не поднимать ничего тяжелого. Особенно рывком. – Андрей Дмитриевич наморщил лоб. – Вы ведь, кажется, учитель? Анна удивилась: откуда он знает? Хотела сознаться, что учителем она была раньше, а сейчас работает уборщицей, но промолчала – чтобы его не разочаровывать: вдруг Андрей Дмитриевич пожалеет, что потратил столько сил, чтобы спасти ей глаз. Подумает: уборщица – не учитель; мыть полы можно и одноглазой. Полистав Аннину медицинскую карту, Андрей Дмитриевич спросил, есть ли у нее деньги на дорогу. Анна смутилась, не зная, что сказать. Заметив ее смущение, вышел и вернулся с тремя сотенными бумажками. – Возьмите. На общественном транспорте не стоит. Вызовите такси. Анна поехала на метро. На кухонном столе лежала записка. Анна прочла и не удивилась. В глубине души она уже знала: Павлика не будет – сын ушел, бросив ее на произвол судьбы. Она походила по квартире, не замечая ни гулкой пустоты, ни старинных портретов. От мысли, что ей придется вернуться в офис и снова стать невидимкой, ее охватывало раздражение. Но что же ей теперь делать? Уволиться по состоянию здоровья? И прозябать остаток жизни на нищенскую пенсию… Анна подошла к шифоньеру, подергала запертую дверцу – чтобы взломать, надо приложить усилия, Андрей Дмитриевич категорически это запретил – и вдруг почувствовала прилив энергии: было бы по меньшей мере странно, если бы судьба, пославшая ей такие испытания, не имела в виду нечто важное, осмысленное – к чему можно прийти, преодолев все преграды и препоны. Разумеется, не ради зарплаты (когда вершатся замыслы судьбы, деньги далеко не главное), а ради детей – чужих, которые станут для нее своими, ее новыми возлюбленными первенцами; она вложит в их неокрепшие души весь свой учительский и человеческий опыт, посеет семена добра и разума – и вырвет твердой рукой побеги зла. Кто, если не она?..