– Да. Надо намотать на палку полиэтиленовый пакет и поджечь. И огонь начнет каплями стекать на землю. Как будто звездопад в моей руке. – А, понял. Нет, мы не поджигали. Да и пакетов в моем детстве было не очень много. Но зато недалеко от дома стояла церковь, и в подвал вел тайный ход, мы с мальчишками лазили. Когда шли там, по переходам, под ногами у нас хрустели голубиные кости. – Ужас какой! Покажешь эту церковь? – Конечно, покажу. В лифте он положил свой подбородок ей на макушку: – От тебя всегда очень вкусно пахнет. Шанель номер пять? – Нет, я сегодня забыла подушиться. Это, наверное, шампунь. Правда нравится? – Я же говорил, мне на тебе все кажется прекрасным… Дома она поняла, что зря переживала по поводу своего скромного жилища. Лялин у нее вел себя так же, как и в своей квартире, будто не замечая, что они находятся в другом месте. Ему понравилась маленькая по сравнению с его книжными богатствами библиотека. И лишь когда Надя рассказала, как она с друзьями все лето делала здесь ремонт, Лялин обратил внимание на цвет стен. Он оценил пол на кухне: черно-белая плитка с добавлением ярко-желтой. Надя помнила, как рисовала эти клеточки на бумаге, выбирая нужный вариант будущего узора. – Тут, наверное, хорошо работается. Невероятно, как ты все это придумала. – Нравится? Некоторым кажется, что слишком ярко. – Да ты и сама как райская птичка. У тебя необычный дом. Ты здорово все здесь сделала, как настоящий художник. А пол на кухне – так это вообще фантастика! Лялин открыл бутылку с вином. Надя смотрела на рубиновую жидкость, льющуюся в бокалы. Наполнившись, они стали похожими на два красных сердца. – А мне сегодня приснилось, что я ночью встал, а ты у меня на кухне. – Он поднял бокал и попробовал вино. – Я тебя спрашиваю: «А ты почему здесь?» И ты отвечаешь: «А я осталась». – И что было дальше? – Дальше я проснулся. – От ужаса? – От счастья. Я даже спросонья решил, что ты сегодня у меня и ушла на кухню, чуть не начал звать… Когда они ложились, Надя впервые пожалела, что выбрала маленькую полуторную кровать, все-таки вдвоем на ней было тесновато. Она думала купить большую, но тогда решила, что будет одиноко спать одной в огромной двуспальной. – У тебя глаза цвета Москвы-реки, – негромко сказал Лялин, когда они лежали в темноте. – Ты же их не видишь. И почему сейчас вспомнил про цвет глаз? – Не знаю. Ты часто меня спрашиваешь, какие они. – Я почему-то боюсь, что ты забудешь. – Твои глаза я буду помнить всю жизнь. – А я твои. Они у тебя цвета неба. А когда злишься, темнеют, как тучи перед бурей. – И молнии сверкают? – Иногда, – она взяла его за руку. – Повелит… – впервые она назвала его не по имени. – Что-что? – не понял Лялин. – Да ничего, – смутилась Надя. – Поделиться с тобой одеялом? Ну то есть тебе в маленькой кровати нормально? – С тобой мне все равно где. Кровать замечательная… Надя перевернулась на живот и почти сразу заснула. 25. Как зверь В день своей защиты Надя совершенно не волновалась. И только уже в институте, встав за кафедру, она почувствовала нестерпимое, жгучее волнение, мгновенно захватившее ее всю. Дипломы представляли в аудитории их семинара. Надя села на свое привычное место. Она перечитала цитату Достоевского, золотые буквы на синем фоне рядом с портретом писателя: «Когда я усиленно работаю – то болен даже физически. Теперь же подводится итог тому, что три года обдумывалось, составлялось, записывалось… Верите ли, несмотря что уже три года записывалось, – иную главу напишу да и забракую, вновь напишу и вновь напишу. Только вдохновенные места и выходят зараз, залпом, а остальное всё претяжелая работа», и тут же взгляд соскользнул на соседние буквы – строки Пушкина: И мысли в голове волнуются в отваге, И рифмы легкие навстречу им бегут, И пальцы просятся к перу, перо к бумаге, Минута – и стихи свободно потекут. Надя посмотрела на Лялина, он еле заметно ободряюще улыбнулся. Она глубоко вдохнула и услышала птицу, поющую за окном. Чив-чив-тили-тили-тили, – выводила трели неведомая птаха. И Надя начала говорить. «Когда я впервые здесь читала свои стихи, помню, стены плыли перед глазами, так волновалась. Теперь волнуюсь примерно с той же силой, но сейчас стены остаются на месте. Они поддерживают меня, словно родные, и я могу сказать, за время учебы Литинститут стал для меня домом. Каждый день, проведенный здесь – счастливый. Сюда мне хочется возвращаться, и немного грустно, что учеба заканчивается. На семинаре я впервые себя почувствовала частью чего-то целого, единого мира творчества и поэзии. Все, что говорили во время моих обсуждений я запоминала, прислушивалась к советам. Я очень благодарна моему мастеру, – Надя снова посмотрела на Лялина, – слова, которые Андрей Мстиславович говорил о моих стихах – это именно те, что были мне нужны, важные, необходимые слова, и я очень их ценю. Без него, без поддержки моего мастера диплом был бы другим. Однажды Андрей Мстиславович спросил, зачем я пишу стихи. И я подумала, а действительно, зачем? Что будет, если перестану писать, жизнь остановится, или земля перевернется, нет – ничего этого не случится. Но человек пишущий и человек ничего не создающий – разные люди, и если перестану писать – то буду уже не я. А я не хочу себя терять». После Нади говорил Лялин. Она не знала, каким будет его выступление. Как ни просила показать ей отзыв, он оставался непреклонным. «Иначе это будет не настоящая защита. Ты сама потом будешь жалеть», – уверял он. Андрей Мстиславович говорил о стихах долго, начав с художественных достоинств, и потом, сосредоточившись на отдельных моментах, он словно расшифровывал творческий метод Надежды Милютиной для рецензентов и комиссии. Это была подробная, очень благожелательная рецензия, где мастер упомянул и о стремительном творческом прорыве, случившемся этой осенью, и о необычных, точно построенных образах, и о самобытном лирическом мире Надиных стихов, из которых в качестве примеров он выбрал самые сильные стихотворения. Во время его выступления Надя, давно научившаяся узнавать его тревогу по легкому дрожанию рук и вздувшейся вене возле виска, заметила, что Повелитель, несмотря на кажущееся спокойствие, тоже волнуется. Слушая, она не сводила с него глаз, сидя неподвижно, боясь пропустить хоть одно слово. И только когда Лялин произнес: «Считаю, что дипломная работа отвечает всем требованиям и заслуживает самой высокой оценки», Надя глубоко вздохнула и села поудобнее. Первым рецензентом была Татьяна Калинкина, ведущая семинар драматургии. Она говорила в основном доброжелательные вещи, хорошо отзываясь о Надином дипломе. А вот второй рецензент, Евгений Фролов, мастер семинара критики, высказался резко отрицательно. Евгений Александрович настаивал на том, что стихи слабые, художественный мир недостоверен, и он никаких ярких находок здесь не видит и в целом удивлен столь восторженными отзывами своих коллег. Лялин, молча слушавший его, после начал говорить, разбирая каждый пример выступавшего, доказывая его неправоту. «Конечно, можно сделать так: в одной руке Розенталь, в другой – Гаспаров, и – вперед, камня на камне не оставить. Но мне бы хотелось услышать не какие-то общие слова о строчках, невпопад выдернутых из стиха, а личную оценку, желательно, подкрепленную точными примерами…» Фролов в ответ продолжал настаивать на своем, однако на фоне доказательств Лялина его слова выглядели вялыми и неубедительными. Весин, который был сегодня председателем комиссии, с интересом следил за их пикировкой: «У нас уже перебранка между преподавателями, замечательно», – наконец произнес он и открыл Надину дипломную работу, чтобы самому изучить предмет спора. После защиты, ожидая, пока комиссия совещается, выставляя оценки, Надя в страшном волнении ходила по лестничной площадке вдоль окна. – Почему так долго? Я больше не могу! – Ну не переживай так, – успокаивала Марина – она пришла поддержать Надю и Асю с Кизиковым, которые тоже защищались сегодня. – Какая разница, что они там поставят? Это же ничего не значит. – Нет, значит! Если защищусь не на «отлично» – это как будто я его подведу, понимаешь… – Ты, кстати, так вдохновенно говорила о любви к Литу, что я подумала, сейчас признаешься в любви к Лялину. – Ну и признаюсь! Кто мне запретит! – Я не знаю, чего Фролов так к тебе привязался, – заметил Кизиков, – он вообще зануда. – Мне кажется, тебе поставят пять, а всем нам четыре, – предположила Ася. – Не переживай. Скоро все будет ясно. Когда Весин произнес: «Надежда Милютина. Хорошие стихи. Защищено с оценкой «отлично». Поздравляю!», у Нади перехватило дыхание и земля снова уплыла из-под ног точно так, как на первом курсе, когда она начинала читать свои стихи на семинарах. Ася оказалась права, все остальные получили за дипломы «хорошо». Но это однокурсников не слишком расстроило, а праздник, развернувшийся на сдвинутых столах словно на скатерти-самобранке, примирил с действительностью даже Фролова, который, обидевшись на Лялина, вначале сидел отдельно, надувшись словно сыч. Было поднято много тостов за творческий путь, литературу и поэзию, все поздравляли друг друга и радовались. Весин, собравшийся уходить раньше всех, подозвал Надю к себе: «А Лялин бился за тебя как зверь, – сказал он, внимательно оглядев ее с головы до ног, – хотели тебе четыре вкатить – не дал. Ну, деточка, не подведи его. А стихи правда хорошие, молодец». От того дня у Нади осталось чувство оглушительного счастья, похожего на разряд тока, после которого остановившееся сердце снова начинает биться. Лялин тоже не скрывал своего радостного торжества. После слов Весина она почувствовала некоторое смятение – получается, ее оценка столь высока только из-за вмешательства мастера. С другой стороны, он защищал Надю, ее работу – от этого в груди разливалось стремительное тепло, дарующее уверенность в том, что в этом мире она не одна. Есть человек, на которого Надя может положиться, и это главное. Она решила сейчас ни о чем его не спрашивать. Теперь Надя понимала, почему Повелитель не дал прочитать свой отзыв о дипломе. Поймав взгляд Лялина, она благодарно улыбнулась и подставила свой стаканчик под разливаемое шампанское. 26. В поздней юности Через несколько дней после защиты Надя встретилась с Барсуковым, когда шла в библиотеку. Он сказал, что должен сообщить ей нечто важное, и отошел с ней к окну. – Я долго думал, говорить тебе или нет, но потом все же решил, что промолчать было бы подло, – Толя сделал паузу и продолжил. – Я случайно, совершенно случайно услышал, как твой Лялин говорил с Весиным. Они говорили о тебе… Кафедра литературного мастерства имела два входа – центральный со стороны лестницы, и второй, выходящий в дальний коридор другого крыла. Отсюда, если стоять рядом, ожидая начала лекции в соседней аудитории, можно было услышать находившихся внутри. – Ты совсем охренел? – кричал Весин. – Какой Париж! Спецкурс по поэтам-эмигрантам? Что ты тут устроил? Андрей, заканчивай это, у меня институт, а не дом свиданий… – Ну при чем тут… – начал Лялин. – Кто целовался под лестницей?! – вскрикнул ректор. – Что ты смеешься? Ты же уже седой! Мои тетки шипят, словно гусыни. Весь институт вас обсуждает, а им хоть бы хны. И я, как всегда, все узнаю последним!