28. Под небом Москвы Вот уже неделю они не разговаривали. Сначала Лялин не отвечал на ее звонки, потом Надя сама заблокировала его почту и телефонный номер. Но почти сразу же захотела немедленно все исправить, чтобы у них все стало как раньше, и снова начала сомневаться. Ведь если она ему не нужна, то зачем продолжать? Зачем же тогда он говорил, что любит? Надя уже ничего не понимала. Когда зазвонил домашний телефон, она сразу поняла – это он. – Откуда у тебя этот номер? – спросила Надя. – В ректорате узнал. – В ректорате? Значит, сейчас уже можно? – Можно что? – Говорить со мной. – А почему мне нельзя было говорить с тобой? – А почему ты не пошел со мной танцевать? – Погоди, ты не хочешь со мной общаться, потому что я не люблю танцевать? – И с друзьями моими встречаться тоже не любишь. – Не люблю. И никогда этого не скрывал. – Давай тогда не будем больше встречаться, – Надя почувствовала нестерпимую обиду, перерастающую в боль, и ей захотелось, чтобы ему стало также больно. – Ты серьезно? Из-за твоих друзей? Ну раз ты считаешь, что все кончено… Наде показалось, будто в его голосе проскользнуло облегчение. Пронзительная мысль ошеломила своей окончательной определенностью: Лялин сам хотел с ней расстаться. Ему был интересен роман со студенткой – но не именно с ней – на месте Нади могла быть любая. Та же Ася. – Да, я считаю. Пока. – Проговорила она и положила трубку. Потом Надя села на пол и заплакала. То лето слилось для нее в один бесконечный тоскливый день, когда, просыпаясь, человек не понимает, для чего нужно его пережить. Если только чтобы дотянуть до ночи, когда добрый Морфей подарит драгоценное забытье, несущее облегчение. Надя часто ездила на Тверской бульвар, и когда проходила мимо Литинститута, сердце ломило от счастья пополам с болью. Она не могла до конца поверить, что их разрыв произошел на самом деле. Уже в сентябре, когда Надя брела по бульвару, шепча стихи, от которых сердце наполнялось дождем и отчаянием, она снова посмотрела туда, где за черной оградой по-прежнему стоял дом Герцена. И тут Надя заметила на траве каштан. Взяв в руку холодный плод, она увидела, что светло-коричневая сердцевина у него в виде сердца, и оно почти точная копия того сердечка, которое подарил Повелитель. Сама не понимая почему, она продолжала носить этот кулон, снимая его лишь на ночь. Этим вечером домой Надя не поехала. Она купила бутылку вина, потом еще одну. Надя ходила по бульвару, потом сворачивала к Патриаршим, и снова возвращалась к Литинституту. После первой бутылки она уже точно не могла ответить на вопрос, почему не уходит. Из той ночи она запомнила лишь тени, похожие на людей, двух охранников какого-то банка, столик в кафе, горячий кофе, закрытые ворота Лита и забор – черная ограда, через которую она перелезла. Оказавшись рядом с Герценом, Надя сначала села, а потом легла на землю рядом с невысокими кустами. Отсюда ей было видно главное здание – под портиком с каменными музами горело одно окно. То ли забыли погасить свет, то ли охранник устроил ночные посиделки, а может, это проделки духов умерших писателей. Надя смотрела на свет, совершенно не ощущая холода. Она подумала, что можно было бы оставить письмо здесь. Надя написала его на следующий день после их последнего телефонного разговора. Сначала она думала отправить на электронную почту, но потом решила – обязательно нужно передать лично, чтобы быть уверенной в том, что Повелитель его прочитает. Но письмо так и осталось у нее. Сегодня этот листок бумаги тоже лежал в ее сумочке: «Дорогой мой человек! Сердце мое разрывается, и я не знаю, чем заглушить эту боль. Когда я думала о том, что тебя не увижу и больше никогда не смогу заговорить, дотронуться до тебя, с каждым вдохом и выдохом жизнь как будто уходила из меня. Я не понимала слов людей, говорящих со мной, не помнила, куда мне нужно идти, зачем мне нужно идти… Мне по утрам глаза открывать не хочется, но, знаешь, я до сих пор не верю, что ты со мной расстался. Это все оттого, что человеческие сердца неумны и слепы и способны только любить и верить в человека, что бы ни случилось. И если бы у меня был выбор, чтобы снова все стало как раньше – я выбираю тебя. По крайней мере, теперь я знаю, насколько рядом с человеком может быть хорошо. Ты лучшее, что случилось со мной. Береги себя. Мне нужно знать, что я дышу вместе с тобой. Видеть тебя, говорить с тобой, дышать рядом с тобой, знать, что ты есть. Сердце мое, мое солнце. Я все могу, но мысль, что мы больше не увидим друг друга приводит меня в отчаяние. Разве возможно, что нас больше нет? Ты единственный. У меня больше никогда и ничего. Сейчас – не поверишь. Но я найду тебя на любом свете, чтобы спросить: “Теперь ты веришь, что ты – единственный? ” Чувствую в себе что-то большое и сильное и с каждым днем оно растет, захватывая во мне все новые клетки, и я меняюсь и живу вместе с этой силой. Милый, единственный, если бы я могла что-то сделать, чтобы тебе было хорошо. Если бы для этого мне нужно было уйти навсегда – я бы смогла. Но так не будет лучше. И потому я с тобой. Просыпаясь, я вспоминаю, почему открыла глаза – потому, что могу ждать. Месяц, год, всю жизнь. Пока ты есть. Когда мы говорили по телефону, на самом деле я хотела сказать: ты лучшее, что случилось со мной. Как бы ты ко мне ни относился, я продолжаю тебя любить. Невозможно покинуть желанных. Прощай». Надя плакала и смотрела на свой дом. Дом, в который она никогда не сможет вернуться. А действительно, стоит ли просыпаться? Она повернулась на спину и закрыла глаза. Но даже сквозь закрытые веки Надя продолжала видеть небо, склонившееся над ней. Это было небо Литинститута, в тот день укрывшее Надю, словно цветок, от холода и посторонних глаз. Когда она проснулась, было еще темно. Надя не могла понять, где она находится, перед глазами была сухая трава – почему, откуда взялись эти увядшие стебли? И только разглядев темные контуры Литинститута, Надя вспомнила все, провалившись в реальность, словно в бездну. Жизнь, в которой нет Повелителя, продолжалась. Зачем? Этого Надя не знала. Она поднялась, прошла через двор и побрела к метро. Часть вторая 29. Странная жизнь «Сапсан» вез Надю в Петербург. На этих выходных она ехала в другой город, надеясь, что если это путешествие не вернет ее к жизни, то хотя бы немного развлечет. В последнее время ей становилось все хуже и хуже. Словно она – осенний лист, упавший в реку, спина еще чувствует холод, а живот уже не ощущает ничего. Будто она умерла, а тело ее продолжает ходить по улицам, есть, пить, встречаться с друзьями. Просыпаться не хотелось. По утрам трудно было встать, дойти до ванной, одеться, а поездка в метро казалась экскурсией в ад. Даже любимая работа превратилась в трудновыносимую повинность. В издательство «Шифр» Надя попала пару лет спустя после окончания института. Ей помогла Аня, работающая там редактором – требовался сотрудник для приема рукописей. К этому времени Надя успела поработать редактором новостей, оператором базы данных магазина одежды и корректором журнала «Банковское дело». Но занятия, не связанные с литературой, действовали на нее угнетающе. Коллеги казались скучными, а ее работа – бессмысленной, и даже зарплата не приносила ни удовольствия, ни удовлетворения. Этот мир после Литинститута казался ей чужим, и Надя ощущала себя в нем случайным пришельцем. Поэтому на Анино предложение работать в издательстве она согласилась с радостью. Сначала Надя всего лишь принимала и регистрировала поступающие рукописи. Она застала еще те времена, когда будущие романы и сборники нужно было приносить на бумажных листах в двух экземплярах. Авторы, особенно мужчины, часто вместе с рукописью приносили кто блокнотик, кто шоколадку, а однажды пожилой сочинитель, похожий на доктора Айболита, пытался вместе с шоколадкой вручить Наде красненькую пятитысячную бумажку, и лишь когда она заявила, что не примет у него рукопись вообще, обиженно спрятал деньги в карман. Айболит-взяточник принес сборник плохих рассказов, Надя специально спрашивала у редакторов, взяли ли их. Ему отказали. За время работы по приемке Надя поняла одно: чем активнее хвалит себя автор, тем хуже оказывается текст. Если кто-то с порога заявляет, что принес гениальный роман – рукопись можно сразу бросать в корзину, не читая. Конечно, так Надя никогда не делала. Хотя когда сама перешла на должность редактора, жалела, что нет первичного отбора, отсеивающего откровенно негодные тексты. Работать в «Шифре» ей нравилось. Это было небольшое издательство с устоявшимся кругом известных авторов. Надя радовалась книгам, выходившим при ее участии, и ей было интересно работать с писателями. Она любила своих коллег и даже подружилась с Леной Тагиевой – редактором фантастической литературы из соседнего отдела. Лена, как и Надя, окончила Литинститут, только на несколько лет раньше. Она училась на прозе, но сейчас ничего не писала. Иногда по работе приходилось задержаться подольше, но Надю это не смущало. Если нужно закончить дело, она готова была остаться в издательстве хоть на всю ночь. В прежних организациях иногда тоже нужно было остаться после окончания рабочего дня. Но какая это была мука! Каждая минута казалась Наде чуть ли не годом бесцельно потраченного времени, жизнью, выброшенной впустую. Здесь же все было по-другому. Словно она наконец нашла место, предназначавшееся именно ей, и пять лет на этой работе казались драгоценным подарком судьбы. С главным редактором «Шифра» Виктором Григорьевичем Кубениным, темноволосым высоким мужчиной, недавно отметившим пятидесятилетний юбилей, Надя встречалась лишь на регулярных планерках. Начальник ей нравился. Говорили, в юности он очень хотел стать поэтом, но талант стихотворца оказался несравнимо хуже организаторских способностей, которые он использовал для создания собственного издательства. Как раз в эту пятницу Виктор Григорьевич, возможно, вспомнив свое поэтическое прошлое, задал сотрудникам задачу: найти специалиста для создания новой антологии. – Коллеги, нужен профессионал. У кого есть выходы на спеца по Серебряному веку? Только мне нужен лучший! – У меня есть контакт Бутова, – предложила редактор худлита, Татьяна Зубкова. – Ну нет, – махнул рукой Кубенин. – Он, конечно, неплох, но пишет не для людей. Его статьи читать невозможно, если ты не узкий спец. Кто еще? – Гагаров? – спросил Славик Гибин из отдела поэзии. Славик получил образование химика, кроме того окончил ВЛК Литинститута. За это коллеги звали его Ломоносовым. А Надя за глаза называла Мальком. Славик был прозрачным блондином со светлыми ресницами – надо же, какой, подумала она при встрече. Ну вылитый малек! Надя Мальку-Ломоносову нравилась, и они даже как-то сходили в кино. Она замечала, что Славик добрый и неглупый, но второй раз идти с ним в кино ей не хотелось. Однако коллега не терял надежды и каждую пятницу нависал над ее столом с очередным приглашением, это даже стало своего рода игрой. – Гагаров? – переспросил Виктор Григорьевич. – Ну вы что, простите меня, совсем? При чем здесь Серебряный век? Может быть, раньше он мог бы, сейчас – нет. Ну, кто еще? Предлагайте, я жду. Что, ни у кого нет хорошего литературоведа? – Есть. – Тихо сказала Надя. – Андрей Лялин. Все посмотрели на нее. – Лялин? – задумался Кубенин. – А, это же тот самый, он еще преподаватель. Точно, как же я сам не вспомнил! Так что же вы сидите! Идите звоните ему! Надя долго смотрела на серый кнопочный телефон, не решаясь набрать номер. Она могла бы позвонить с мобильного, но не была уверена, что Лялин ответит на звонок от нее. И что сказать? «Здравствуй, это я»? Или позвонить, представившись сотрудником издательства? А если он ее не узнает? Надя поняла, если будет медлить, никогда не решится. Она подняла трубку. Слушая гудки, Надя начала рисовать на краю листа то ли дерево, то ли цветок, но успела вывести лишь несколько линий, когда услышала его голос. – Здравствуйте. Это я… Надя… Надежда Милютина из издательства «Шифр». Мы ищем специалиста для создания новой антологии по Серебряному веку, вы могли бы… Ты бы мог… Ты меня слышишь? – Да-да. Вот это… неожиданный звонок. Я сейчас иду, погоди, перейду дорогу, тут шумно. Не понимаю, какое издательство, что за антология? Кубенин стукнул кофейной чашкой по столу. – Ну так кто же, я жду? Что, никто не знает какого-нибудь отличного литературоведа? Нет? Хорошо, идите работайте. Жду от вас результат к следующей планерке. Вечером, заметив подходящего к ней Славика, Надя почувствовала страшное раздражение, словно именно он был виноват в том, что разговор с Лялиным случился лишь в ее воображении. Впрочем… Она могла позвонить на самом деле. Что ей мешает? – Как насчет сегодня? Малек-Ломоносов склонился над монитором. – Хочешь в театр Моссовета? Пешком дойдем, прогуляемся. Или просто посидим где-нибудь. Устроим дружескую планерку… – Сегодня как всегда! – буркнула Надя и выключила компьютер. Издательство находилось на Покровке – примерно на одном расстоянии от Курского вокзала и Чистых прудов. Наде удобнее было ехать от «Тургеневской», но когда она разведывала дорогу впервые, сначала попала в Лялин переулок, а когда попыталась найти другой маршрут, вышла на площадь Лялина. Поэтому она всегда ходила до Курской. Надя посмотрела в окно поезда. Печальные некрасивые домики, заброшенные неработающие заводы, мертвые трубы, подпирающие низкое небо. Ее поразила некрасота окружающего пейзажа. Должно быть, страшно жить в ней, видеть ее каждый день. Но еще страшнее – не замечать уродство вокруг. Примириться, принять и срастись с ним, словно древесный гриб с мертвым деревом. Надя придвинулась ближе к стеклу, словно боялась пропустить что-то важное. Поезд проехал мимо сгоревшего дома, печь на пепелище – все, что осталось от жилого места. Печь – сердце дома. И она уцелела. Иногда человек умирает, но душа будто бы остается здесь, с живыми, со всей своей любовью… Мысли текли медленно, словно шестеренки давно работающего дряхлеющего механизма. Надя пыталась понять, от чего ей так плохо и как она может это исправить. Как будто после окончания Литинститута что-то сломалось, и она точно знала – восстановлению не подлежит. Это была странная, невозможная жизнь, жизнь без будущего, почти без надежды, жизнь ради самой жизни. Это была выносимая жизнь. Говорят, Бог дает испытание по силам. И Надя свое – выносила. По утрам перед работой она писала стихи. Время от времени думала о том, чтобы бросить, а иногда очень хотелось верить, что все строчки написаны не напрасно. И Надя садилась за стол. Вгрызалась и пробиралась сквозь текст. Дышала вместе с ритмом, искала нужные слова. Чувствовала боль. Будто бы через всю нее проходил стотысячный разряд, и она не умирала лишь потому, что писала. И стоило ей остановиться – сердце бы перестало стучать. Днем время и гнетущие мысли растворялись в работе. А по вечерам Надя ходила на поэтические вечера. Вчера она была в Чеховке – так называли библиотеку имени Чехова на Страстном бульваре, где проходили встречи поэтов. Ей больше хотелось остаться дома, отдохнуть и собрать вещи, но ее очень звал Ларичев – это был его вечер вместе с Лидой Устиновой. Они назвали его «Ничего общего», Лида и Антон писали совершенно разные стихи, и именно различие стало основой вечера. По дороге Надя свернула на Тверской бульвар, все равно ни один из поэтических вечеров не начинался вовремя. Облетевшие листья царапали плитку пешеходных дорожек, по краям подмигивали разноцветные лампы фонарей, от которых деревья становились красными, зелеными, синими. Она прошла мимо больших стендов с очередной фотовыставкой и остановилась возле облетающих кустов сирени. Здесь они любили сидеть после занятий, прямо на траве. Надя посмотрела на темный пустой газон. Жизнь изменилась, хотя и друзья, и поэзия по-прежнему были рядом. Именно сейчас, на этом месте она почувствовала инобытие, время, которое никогда не станет прежним. Это явственно ощущалось, сквозило в воздухе, мерцало в свете фонарей, гудело потоком машин. «Это значит, что больше ни с кем, никогда, как с тобой», – прошептала Надя строчку, несколько дней крутившуюся в голове, но не желавшую становиться стихотворением. Она развернулась и пошла обратно. С другой стороны улицы на нее смотрел бронзовый Пушкин, за ним темнели окна «Известий». Справа горела вывеска и витрины ресторана «Армения». На последнем этаже «дома под юбкой», давно потерявшего свою балерину, светилось одно окно, можно было рассмотреть на подоконнике пышный цветок и большую круглую люстру под потолком. Надя подошла к светофору. Рядом прямо на зебре заглох автобусик с надписью «Дорожная служба». Громко смеясь и переговариваясь, его толкали шестеро гастарбайтеров в ярко-оранжевых жилетках. Она перешла дорогу и спустилась в переход, чтобы выйти к библиотеке. Когда Надя вошла в зал, свободных мест почти не осталось. Ей помахал рукой Антон, и Надя подошла к маленьким черным диванчикам, где расположилась вся их компания. Сцены отсюда не было видно, зато здесь можно спокойно общаться. Рядом с Лидой пили коньяк ее коллеги и друзья из газеты «Книжный знак», Егор Лаврин и Миша Куликов. Надя села рядом с Полем и Доном. С тех пор как они вместе ходили на семинары Поль совершенно не изменился – это был все тот же русоволосый мальчик-поэт, чаще печальный чем веселый. Репников казался спокойным, но его выдавали нервные порывистые движения и прибавившаяся седина. С тех пор, как они с Ангелиной развелись, он за один месяц как будто стал старше лет на десять, перестал писать смешные стихи, много пил и часто говорил о смерти. Причина расставания оказалась проста: его ненаглядная предпочла своему мужу молодого хваткого режиссера. Надя сильно беспокоилась о друге и старалась звонить или видеться с ним как можно чаще, советуясь по поводу ее новых стихов или приглашая на прогулку. На отдельном диване сидели жена Ларичева Юля и муж Устиновой Кирилл. Юля работала реставратором, а познакомились они на квартирнике. Это была невысокая темноволосая девушка с лисьей улыбкой. Ларичев жену любил и хотел написать завещание в ее пользу на свою квартиру в Чистом переулке. Жилплощадь досталась ему от отца, который был похоронен на Новодевичьем кладбище, и Антон иногда водил на могилу друзей, хвастаясь и одновременно примериваясь к месту своего будущего упокоения.