Если Ксавье выразит гнев на папу, когда тот угрожает уйти, если папа расслышит его и признает преувеличенность своих угроз и выразит эмпатию к страхам сына, то Ксавье не будет жить в вечной панике, что его вот-вот бросят. Если ребенка поняли – он восстанавливается. Но если его эмоции не принимаются, если у него нет возможности выразить их, если родители не признают переживаемого им, рана останется. Эмоции остаются в организме в напряженном состоянии. Если гнев под запретом – под запретом и восстановление, и возвращение целостности тоже под запретом. Ребенку словно говорят: оставайся со своей вмятиной! 2. Если родители не слышат гнева Никакой родитель не хочет сознательно испортить собственное потомство. Что же в нем происходит, когда он отказывает своему ребенку в восстановлении? Тут дело во многих динамических процессах. У истоков большинства неправильных, болезненнных отношений – игнорирование и нежелание страдать[17]. Игнорирование всего, что касается эмоций, – фатальный источник пренебрежения и эмоционального дурного обращения. Если не понимать ни что представляет собою эмоция, ни чему она служит, если не осознавать разницы между эмоцией и ощущением, если не научиться распознавать эмоциональные порывы в себе самом, то нет склонности и давать чувствам волю посредством криков, дрожи, слез и даже хохота. Никто и никогда не рассказывает нам о том, что происходит внутри нас самих. У нас не выработано привычки внимательно прислушиваться к собственному организму. И вот мы неспособны рассказать нашим детям о том, что происходит в них, или выслушать их. Чаще всего мы видим в других лишь внешнюю сторону. Мы не представляем себе их истинных мотивов, криков, которые они сдерживают, слез, которых они не осмеливаются пролить, трепета, который они обуздывают. Немногие люди понимают, что под авторитарными замашками Надин скрывается страх. Немногие догадываются, что за видимой развязностью Жана кроется отчаяние. Немногие могут разгадать бессильную ярость Камиллы – так она всегда спокойна, любезна и приветливо улыбается. Мы часто удивляемся тому, какими нас видят другие. Надин поражена: ей сказали, что считают ее сильной, солидной, самостоятельной. Она-то чувствует себя такой хрупкой, ослабшей. Жана считают бесчувственным медведем. Близкие жалуются на его неразговорчивость и отсутствие внимания к окружающим. А сам он, наоборот, грешит на гиперчувствительность. И если не говорит об этом, то из опасения ранить других. Он все видит и все чувствует. Он полностью в курсе происходящего. С Камилой все иначе: она сама не знает, силен ли ее гнев. Постоянно стараясь всем услужить, она считает себя солнечным лучиком для каждого. И только желудочные недомогания и трудности со сном выдают ее истинное состояние. Мы не показываем того, что происходит внутри нас. И не видим того, что происходит внутри наших товарищей, даже самых близких. Мы чужие друг другу и иногда самим себе. Испытывая эмоции, которых мы не обнаруживаем у других, мы тревожимся при мысли, что мы не такие как все (что охотно интерпретируется как «не такие хорошие»). Опасаясь осуждения, мы глубоко подавляем наши проявления. Мы не хотим, чтобы наши дети отличались от других, понимая это как их принижение. И призываем их тоже подавлять все, что не соответствует образу, который сами в них хотели бы видеть. Плач приносит облегчение. А еще лучше – плач в чьих-нибудь объятиях. Такое случается с каждым. И при этом взрослые дяди с трудом переносят слезы других, а особенно – собственного потомства. Многие, забыв о своем личном опыте, воспринимают слезы как выражение боли и печали, а не как облегчение. Они запрещают детям плакать, чтобы не видеть их страданий. Сигнал принят, и малыши страдают в одиночестве и тишине. Они не хотят расстраивать своих предков. Они могут даже чувствовать себя виноватыми в том, что им больно, заключая из этого, что они сами злые, не умеют себя вести… Что же мешает родителю расслышать, что его сын или дочь страдают? Его собственные эмоции. Чувства взрослого зачастую конкурируют с чувствами детей. Поскольку у родителя есть власть над самым маленьким, он и «предпочитает» бессознательно – в большинстве случаев – чтобы ребенок скорей уж оставался поврежденным, чем услышать в его страдании свое собственное. Мы уже упоминали о зачатии Тома. Его мама предпочитает забыть о том, как трудно ей было примириться со своей беременностью. Ей не хочется чувствовать себя виноватой. Она не хочет снова иметь дело с интенсивностью эмоций, пережитых в начале беременности. Более того – за трудностями в приятии будущего Тома кроется ее тоска маленькой девочки в момент рождения ее братика. Она не хотела этого мальчика, который отнял у нее родителей. А ее матери тоже было нелегко принять своего второго ребенка, появившегося на свет так быстро после первого… История повторилась. Пьер очень поздно возвращается с работы. По субботам он работает. По воскресеньям – отдыхает. Он даже не отдает себе отчета, что почти не видится с сыном. «Каждый вечер я целую его перед сном!» – гордо говорит он. Он отказывается постигать реальную жизнь своего ребенка. И не хочет видеть, как его может не хватать. Как и мать Тома, он тоже не желает осознать, как живется его сыну – из страха испытать чувство вины за то, что не сумел справиться. Родитель, осознавший, что наносит ребенку травму, испытывает естественное чувство вины. Это здоровое чувство вины приводит его к выражению эмпатии к эмоциям своей жертвы и к попыткам восстановления. А когда родитель не может противостоять чувству вины, он предпочитает не отдавать себе отчета в том, что только что сделал. Так он не чувствует за собой никакой вины. Пьер отказывается чувствовать вину не по «злобе». Это для него невозможно из-за слишком серьезной раны. Если бы он воспринимал отчаяние собственного сына, если бы понимал, как ему его не хватает, он почувствовал бы себя полностью опустошенным. Ребенком Пьеру приходилось быть сильным и хорошо учиться в школе. Он во что бы то ни стало старался не причинять горестей своей маме. Чем быть совершенством без страха и упрека, лучше вообще не быть! Пьер избегает взглянуть в лицо собственному непониманию. Ребенок плачет всегда – в тот или другой момент. Слушать это было бы невыносимо. Он чувствовал бы себя до такой степени виноватым… что отказывается это чувствовать. Бернадетта видит все это по-другому. Она всегда и во всем чувствует себя виноватой. Сын отказывается ходить в школу? Это по ее вине. У него грипп? По ее вине. Он слишком скромен? И это по ее вине. Парадоксально – некоторые родители, подобно Бернадетте, замыкаются в обобщенном чувстве вины. «Я плохая мать», «Я все делаю наоборот». Такое чувство абсолютно преувеличено. Оно проистекает от негативного имиджа себя, воспринятого в детстве, и в реальности действует как защитный механизм против здорового чувства вины. «Вина» таких людей мешает им чувствовать их настоящую ответственность и увидеть реальность переживаемого другим. «Ты меня не любишь! Ты предпочитаешь моего брата», – плачет Нина. Оливии больно выслушивать упреки дочери. Она отнекивается, при этом зная, что реальность именно такова. И испытывает глубокое чувство вины за то, что так жестко ведет себя с дочерью. Однако, несмотря на все усилия, ей не удается изменить положение. Неспособная управлять своими действиями, она их оправдывает, пытаясь приписать ответственность Нине: «Это ты сама такая неловкая, не можешь в комнате своей убраться, ужас какой-то… а вот твой брат просто милашечка», – и так все чаще и чаще. Отрицания или избыточности происходят из одной и той же трудности – претерпевать сложные чувства. Чувство вины (здоровое), например, предполагает терпимость к бессилию, отсутствие страха оказаться не на высоте, свободу от необходимости доставлять удовольствия, чтобы быть любимым(-мой), не опасаться ни отталкивания, ни неприятия. Короче, любить друг друга достаточно для того, чтобы осознавать свои ошибки с нежностью и уважением и не быть ими разрушенным изнутри. Если вашего родителя осуждали его собственные родители, если любовь ему выдавали скудными крохами и на каких-то условиях, ему трудно противостоять тем ошибкам, какие он совершает сам… такой любви (и, значит, жизни) он рискует лишиться. Осознай он собственные ошибки – почувствовал бы такой стыд, столько отчаяния от того, что не отвечал на желания другого, что это могло бы стать нестерпимым. Да, у родителей есть склонность проецировать их собственных родителей на своих детей. Весьма показательно послушать юных мамаш или папаш, которые говорят о своем новорожденном: «Мне не нравится, что он на меня так пристально смотрит. Мне кажется, он меня осуждает». В действительности осуждает себя сам такой родитель. Дабы не быть «осуждаемыми» собственным ребенком, родители оправдывают свое поведение всеми видами педагогического резонерства. Их мотивация не в том, чтобы ранить своего ребенка, а в том, чтобы попытаться самим защититься от возникновения боли, связанной с их ранами. Квентин сурово воспитывает сына. Ему не хочется вспоминать, что пришлось вынести самому. Выслушивание эмоции сына принудило бы его к тому, чтобы расслышать и свои собственные эмоции, разбудить подавленные чувства во всей их интенсивности. Чтобы удержать страхи, ярость и отчаяние замкнутыми внутри бессознательного, Квентин вытеснил из сознания историю своей жизни. Он бесчувствен к пережитому им самим. Он аннулировал сознание страданий, перенесенных в детстве. Он не может расслышать тоску сына. Это напомнило бы ему о его собственной. Квентин репродуцирует поведение своих родителей в двойном фокусе – чтобы его оправдать и дистанцировать свои эмоции от эмоций малыша, – но еще и чтобы понять его изнутри. Это так поразительно – родитель, который бьет, чтобы унять тоску, и запуганный ребенок, живущий в нем самом и пытающийся понять, что же в нем происходит, когда его так бьют. Этим он хоть немного разгружает тяжесть насилия, живущего в нем с детских лет, за счет сына. Прочитав эту главу, мы можем оценить, насколько бывает трудно родителю расслышать эмоции своего ребенка. И это несмотря на желание сделать лучшее, на что он только способен. Это лишний раз подчеркивает, что родители нуждаются в совете кого-то, кто был бы с ними рядом. 3. «Это для твоего же блага»[18] Чтобы не чувствовать вины за травмирование ребенка, взрослый придумывает себе оправдания. Он убеждает себя в правильности воспитательных методов и в том, что это для блага ребенка. Мартина очень довольна тем, как воспитывает своих детей. Те послушны, умны, в школе успевают. Она не любит «мокриц» и гордится, что ее малыши после неудач сдерживаются и не плачут. Она не видит, сколько за этим отчаяния и невозможности быть собой. Когда она закатила старшему пощечину, то отправила его в его комнату в полной уверенности, что всего лишь исполнила материнский долг. Она наказывает своих малышей «для их же блага» и не осознает, что это причиняет им боль. Слушая ее, я думаю о Мирей. Вот отрывок из ее письма к матери: «Мама, знала бы ты, как мне больно еще и по сей день, стоит лишь вспомнить, какой я была маленькой девчушкой. Ты не выносила, когда я подходила обнять тебя, никогда не сажала меня к себе на колени, я не помню от тебя ни нежности, ни ласки. С нашего согласия или без оного, ты запирала нас в комнатах, без ужина или лишая десерта, лишая того, этого… Ты была такой строгой. А перед соседями ты так гордилась, что дети у тебя прекрасно воспитаны. Я не была хорошо воспитанной, мама, мне просто было страшно. Я понимаю это лишь теперь. Малышкой я себя не осознавала. Не знала, кто я есть, и старалась быть такой, как хотела ты. Я через силу улыбалась. Как будто у меня внутри не было ничего. Остался один фасад. Я была твоей дочерью. Я восхищалась тобой. Ты была жесткой, неуступчивой, но такой красавицей. Мне так хотелось доставить тебе удовольствие. Но ты никогда не бывала так довольна мною, чтобы меня обнять. И никогда не говорила мне, что любишь меня. Я считала себя недостойной этого». Бесконечное отчаяние пульсирует в этих словах о маленькой девочке… Если дурное обращение живет в сознании родителей как необходимое для воспитания, тогда ребенок понимает не только то, что у него нет права на проявление гнева, но и то, что у него нет права чувствовать себя обиженным, поскольку все делается для его же блага. Так ему внушают родители. Он не только не имеет права восстать или восстановиться, но обязан понять: то, от чего ему больно и обидно, то ему и на благо. Опорные точки начинают путаться в его голове. И из этого он охотно заключает, что его чувства фальшивы! Как же не поверить родителям? Этим великанам, которые обеспечивают его выживание, и, кажется, знают обо всем куда лучше него. Чтобы подавить свой гнев, защитить родителей и предохранить себя от наказаний, ребенок стирает сознание своего страдания, а значит, осознание самого себя, собственной идентичности. Я подчеркиваю слова Мирей: «Я не осознавала себя. Как будто внутри ничего не было. От меня оставался только фасад». 4. Долг благодарности «Ну что это за идиотка!» Ирен сорок шесть лет – но она проглатывает обиду и только вежливо улыбается. На глазах у всех членов семьи за столом мать только что уже в который раз оскорбила ее. Ирен не возмущена. Она терпит. Она даже уже не слышит оскорблений. Она восхищается матерью и чувствует к ней неизъяснимую благодарность. Разве не обворожительна эта дама, такая блистательная, утонченная и прекрасная, удостаивающая ее беседой, заботящаяся о ней, ведь сама-то она такая глупая толстуха? Депрессивная, не способная почувствовать вкус к жизни. Ирен винит саму себя в том, что не смогла стать счастливой, «несмотря на все, что для меня делала и делает моя мать». Несколько лет назад ее брат покончил с собой. Его смерть не открыла ей глаза. Так же как она не желает видеть причины своей депрессии, она не хочет и понимать истоки отчаяния своего брата. Со дня его смерти Ирен жалеет свою мать, восхищается ее стойкостью перед горем, и многие воскресные дни проводит рядом с нею, только чтобы утешить ее, а ни в коем случае не противостоять пустоте собственного существования. Она не слышит принижений и непрерывной критики в свой адрес. Отказывается признать нехватку настоящих связей между ней и матерью. Поглощает снотворные и антидепрессанты и отгоняет мысли о любой ответственности матери за ее страдания. Поступая так, она мешает самой себе докопаться до корней своих травм. Она хранит мысль о безоблачном детстве с фантастической матерью. Какая странная благодарность – при том, что Ирен не любит жизнь… Благодарность за что? Это не более чем идеализация, чтобы не чувствовать душевных ран, ежедневно наносимых ей в течение долгих лет, подчинение матери, отчаянная попытка быть наконец принятой. Некоторые дети воспитаны так, что они должны быть обязаны за полученное воспитание! Это печально и так несправедливо. Любой ребенок спонтанно развивает бесконечную любовь и страстную благодарность к своим родителям, даже в случае их дурного обхождения. «Ты должен быть мне благодарен за все, что я для тебя сделал!» А что, разве это по принуждению или было так неприятно? Таким требованием благодарности родители лишь подчеркивают, как мало любят своего ребенка. Любящий родитель возмещает все хлопоты с помощью радостей, переживаемых вместе с ребенком изо дня в день. И если он лишен таких радостей, удовольствий, такой любви, – виноват в этом не ребенок. Долг благодарности наносит еще больше вреда, если его требуют при плохом обращении! Ребенок вынужден быть благодарным тому, кто делает ему больно. Или, точнее, его принуждают осознавать, что тот, кто делает ему больно, делает это для его же блага и он должен еще и поблагодарить его за это! Долг благодарности – дополнительный засов, за которым ребенок обязан еще глубже спрятать все, что он пережил. Если родители не требуют напрямую благодарностей за все, что сделали для своего потомства, долг благодарности родителям диктуется социальными правилами. На самом деле благодарность не может быть долгом. Это чувство, рождающееся спонтанно от осознания дара ближнего. Мы чувствуем благодарность к кому-то, когда он проявил к нам доброту, принес нам пользу. Если одна личность выражает любовь к другой, то та расцветает от такой ласки и испытывает благодарность к пробудившему в ней такие чувства. Благодарность за избиения можно чувствовать лишь ценой отрицания наших ощущений и эмоций, то есть отрицания того, что и создает осознание нашей идентичности. Долг благодарности понимается как нечто глобальное. Полагается испытывать благодарность к родителям за… все, что они для нас сделали. Малейшее сомнение трактуется как недостаток любви, нехватка признательности или почтительности. Столкнувшись с такими угрозами, ребенок запрещает самому себе вообще осознавать собственные обиды. Он маскирует душевные раны под покорной улыбкой. Однако разве благодарность не испытывают именно за данные действия и поступки, а не за другие? Могу ли я чувствовать благодарность за то, что моя мать выслушала и проявила ко мне уважение в такой-то момент моей жизни – И НЕ ЧУВСТВОВАТЬ благодарности за ее поведение и слова в другой момент моей жизни? Если долг благодарности не знает исключений, то истинная благодарность – куда более нюансированое чувство. Можно ли по-прежнему любить родителей, не испытывая благодарности в ответ на плохое обращение и злоупотребления по отношению к нам? Это вопрос может показаться странным, и все-таки столько людей задаются им, и задают его мне! И только осмелившись отказаться от соблюдения долга благодарности и выразив свой первый гнев, они отдают себе отчет в том, что теперь любят своих родителей еще больше. Ибо только не будучи подчинены долгу, мы и способны испытывать естественную благодарность и всю ту любовь, какая ей сопутствует. Отсутствие спонтанной благодарности подчеркивает рану, нехватку, боль. И тут целесообразно заглянуть вглубь ради исцеления – вместо того чтобы прикрывать все это фальшивым обязательством благодарности. Поль чувствует горячую благодарность по отношению к матери, которая никогда не работала, посвятив себя воспитанию детей. И эта благодарность (парадоксально!) тем больше, чем его мать депрессивнее! При этом он и сам страдает от депрессии матери. На самом деле она никогда не была рядом с ним и ради него. Поль отказывается видеть, до чего он сердится на мать за ее неверный выбор. И тут тоже речь о благодарности по обязанности, а не о настоящем чувстве. Если благодарность цементирует любовь между поколениями, долг благодарности родителям – это инструмент властвования. Он запрещает жертве понимать истину и избавляет родителя от любого сомнения в правомерности его поведения. 5. Забывание «Сегодня утром я попала в пробку. Я ненавижу пробки, мне всегда становится так плохо, когда я зажата другими машинами… Вдруг мне попались на глаза надписи на кузове грузовика, стоявшего впереди: «Шкафы под размер». И тут я вспомнила… Ты запирала меня в шкафу под лестницей. Я приходила в ужас, и если я кричала, барабанила в дверь, ты начинала орать, угрожала, что оставишь меня там надолго. И тогда я ждала… Как сейчас жду в этой пробке. Спасибо грузовику, что напомнил мне об этой истории. Я и забыла про тот шкаф. А он, оказывается, до сих пор не дает мне покоя. У меня чувство, будто я до сих пор сижу в нем, если я оказываюсь запертой где-нибудь или если вокруг темнота». Флора забыла тот шкаф, забыла свою тоску. Накануне, на занятиях, она дала самой себе разрешение испытывать гнев на родителей, тем самым разбив тайную печать. Чтобы внутренне вынести силу этих невыразимых эмоций, ребенок забывает. Забвение – механизм защиты от вторжения слишком сильных откровений, которые личность не готова понять. Механизм забывания особенно впечатляющ в случае сексуальных злоупотреблений. Личность может забыть на долгие годы насилие, которому подверглась. Она ничего не помнит об этом! Часто бывает, что лечение воскрешает воспоминания об изнасиловании, иногда очень старые. Описание изнасилований или рассказы о них глубоко волнуют ее – но она не понимает, почему. И вдруг в один прекрасный день происходит взрыв эмоций, а истину легко прочесть по лицу. Нередко после этого женщина (или мужчина) сами не могут поверить в такое – до того они ошеломлены тем, что смогли забыть событие столь тяжелое, наложившее подобный отпечаток на всю их жизнь. По мере терапевтической работы и выхода скрытых эмоций впечатления обретают резкость, появляются картинки, фильм мало-помалу восстанавливается. Наблюдатели, незнакомые с течением психических процессов, могут счесть все это фантазмами. Да и самим пережившим трудно поверить, что это было на самом деле. Реальность столь ужасна, что часто сопровождается сомнениями. Жертвы так охотно предпочли бы, чтобы этого никогда не было! Конечно, бывает и иначе – некоторые образы или впечатления оказываются лишь снами, воображаемыми построениями, ответами на потребность более или менее ясно выразить интерес, скрыть другую душевную рану или отомстить родителям… Такое бывает редко. Научное исследование показало, что память действует по принципу реконструкции. Воспоминания не складывались в ящичке мозга. Чтобы возникнуть вновь, им необходимо реактивировать сеть нейронов. Совершенно верно утверждение, что мозг не отличает реального от воображаемого. Но если мозг и способен вырабатывать фантазмы, то тело не лжет, и опытный психотерапевт может отличить ложные воспоминания от истинных по наблюдениям за реакциями тела своего клиента. Как продолжать нормальное существование в семье, если страдание зашкаливает и его не выразить никому, да такое бы и не стали слушать – из страха или от стыда… А если собственные родители бьют, насилуют, унижают? Родители, которым мы так покорны, родители, отвечающие за нашу безопасность. Как изо дня в день жить с таким палачом? Передавать ему соль, рассказывать о школе, целовать по вечерам? Продолжать жить, да и просто выжить, помогает забывание. Забывание есть защита… за неимением лучшей. Она не обходится без последствий. И скрытая рана рискует оказаться инфицированной. Симптом, вероятнее всего, проявится – как чтобы скрыть еще большее, так и чтобы попытаться заявить о себе. Основываясь на таком защитном механизме забывания, некоторые врачи без специальной подготовки в области психологии, и даже некоторые психологи-клиницисты с дипломами, но без другого образования и, главное, не применявшие практическую психотерапию к самим себе, доказывают необходимость поддерживать забывание. Они утверждают, что истина может оказаться слишком болезненной не только для ребенка, но и для взрослого, и поэтому лучше «забыть», «простить» (что именно, если об этом забыли?), «подумать о другом»… Но комфорт, который приносит забывание, – лишь видимость, и проблема не замедлит проявиться в виде симптома. Лиза заикалась. Мать водила ее от одного логопеда к другому, но никаких заметных улучшений не наступало… Она договорилась о встрече с софрологом[19], чтобы та помогла дочери расслабиться. Софролог задала той несколько вопросов. Заикание началось после того как она погостила у своего дяди. С тех пор Лиза категорически отказывалась возвращаться к этому человеку. Софролог предложила устроить сеанс, чтобы помочь малышке воскресить в памяти пережитое у ее дяди и понять причину заикания. Когда об этом спросили у семейного врача, тот всячески воспротивился! По его мнению, понимание причин симптома ни к чему не приведет, а сделает только хуже и больнее. Встревоженная мать на первый раз отказалась от сеанса, предложенного софрологом. Истина наводила ужас на всех. Все подозревали ужасную очевидность. Молчание же давало возможность продолжать жить семьей, не задавая лишних вопросов. Малышка Лиза все заикалась, но уже не так часто, и посредством перевоспитания это можно будет исправить… Но мало-помалу между девочкой и софрологом устанавливались доверительные отношения. Мать, успокоенная прогрессом дочери, наконец согласилась поискать истину. И тут Лиза приподняла завесу над жестокой сценой – член дяди у нее во рту. При поддержке и в присутствии матери и софролога Лиза смогла выразить свою боль, прокричать о своей ярости и своем отчаянии. Она больше не заикается. После изнасилования она не умела, да и не могла рассказать об этом. В одиночестве переживая эту сцену, униженная, она вытеснила все это. Ее страхи и тоска выражались только в заикании. А поскольку никто не поинтересовался значением этого симптома, она и не получала достаточной поддержки, чтобы все вспомнить. Заикаться неприлично. Но еще менее того – быть обязанной сохранять в тайне причину заикания. Лиза страдала, чувствовала себя приниженной собственным заиканием, ей было стыдно, что она не может изъясняться как другие. А стыдиться надо было не ей. Она была жертвой собственного дяди. Умолчав об истине, загнав боль внутрь, она стала жертвой вторично. И признание истины, какой бы ужасной она ни оказалась, было освободительным. Многие забывают свое детство. Не все подвергались сексуальному насилию. Память обусловлена множеством разных аспектов. И не помнить подробностей раннего периода жизни вовсе не значит, что это был тяжелый период. То, что является правдой в одном случае, может не быть ею в другом. Ребенок может напрочь изгладить из памяти все факты сами по себе, как Лиза, или, по примеру Мод, вспоминать факты и минимизировать их последствия, отделяя от них любую эмоцию. И впрямь – Мод, кажется, ничего не забыла из своих детских лет. Она прекрасно помнит глаза своего отца, удары, грубые шутки, наказания… Она заново вспоминает факты, видит сценки. Зато совершенно неспособна почувствовать заново все, что переживала тогда. «Думаю, что мне, наверно, было больно, но я этого не помню».