Короче, любой ребенок имеет право быть желанным, и любой родитель имеет право не желать ребенка. Долг родителя состоит не в том, чтобы обязывать себя испытывать чувства, которых он не испытывает, и того менее – винить себя за это. Его долг – признать истину, и понять справедливый гнев своего ребенка. Например, Андре в письме к матери подчеркивает: «Мне было так нужно, чтобы ты мне это высказала и чтобы ты сказала: если б ты меня любила – все происходило бы иначе, чтобы ты выразила эмпатию к тому, что мне пришлось пережить». Ребенок может быть желанным или не быть. Его могут принимать или не принимать. Бывает, что нежданные младенцы принимаются с большой любовью, а другие, пусть даже и желанные, встречают лишь отчуждение и холод. Есть родители, которые ослеплены с того первого мгновения, как увидят свое дитя. Другие же испытывают определенное разочарование при виде этого крохотного существа, такого непохожего на идеального младенчика, каким они его себе навоображали. Он уродлив, неопрятен, слишком нервный или слишком вялый, ему больно сосать грудь или он отказывается ее брать. Иногда он рождается больным или слабым, или еще проще – не соответствующим тому образу херувимчика, какой нарисовали себе папы и мамы, и/или их представлениям об отношениях «мама – дитя». Такие вот родители и нуждаются в том, чтобы их вели и поддерживали, давая понять, что же происходит в них самих и выразить почувствованную обиду. Если этого не сделать, невысказанная обида, подавленные эмоции испортят отношение к ребенку. Папы или мамы возненавидят собственное дитя, вызвавшее у них не самые приятные чувства. Скорее всего, они постараются их скрыть, даже утаить от себя, но будут вести себя жестко с ребенком, не так ласково, терпимо, не столь эмоционально, и чаще будут выходить из себя… Мария спрашивает меня о своей дочери, или, точнее, о своих отношениях с дочерью. Стоит Дафне приблизиться, как мать отходит в сторону. У нее не получается ее полюбить – признается она мне вся в слезах. Сейчас Дафне двенадцать лет. Она жалуется на то, насколько по-разному относятся к ней и к ее брату. Мария отважно рассказывает мне о том, что пережила сама. Она сознает, что кричит на дочку без всякой причины, бывает несправедлива и главное – чувствует, что не способна ответить на ее эмоциональные запросы. А вот второго ребенка, сына, обожает с самого его рождения. Тогда она и открыла внутри себя мир чувств – нежные эмоции, которых никогда не испытывала к старшей. Я прошу рассказать мне историю Дафны. Десять лет назад Мария родила девочку, у которой были запавшие глаза, она походила на ребенка с синдромом Дауна… Мать была озабочена, но не осмелилась этого показать. На следующий день врач заявил ей, что проверит на ее девочке тест – чтобы, как он выразился, выяснить, нет ли генетического заболевания. Вероятно, речь шла о тесте Гатри, который делают всем новорожденным с целью определить, не болен ли младенец фенилпировиноградной олигофренией. Но в сознании Марии сразу всплыли слова «выявление синдрома Дауна». Она не осмеливается поверить, и того меньше – поинтересоваться результатом теста. Врач ей не показал их. И вот понемногу из-за отсутствия информации ее сомнение превращается в квазиуверенность. Чтобы не слишком предаваться своему страданию, Мария эмоционально отдаляется от младенца. Она воспринимает его с некоторым опасением, с примесью гневливости. И сердится на него за то, что пришлось пережить такое. Разумеется, она винит саму себя и свои чувства, что еще больше отдаляет ее от Дафны. И только через два месяца она признается семейному врачу, а тот развеивает ее сомнения… У нее совершенно нормальный ребенок! Но эти два месяца сильно испортили отношения матери и дочери. Виновность, связанная с эмоциональным отчуждением от своего ребенка, создала барьер между ней и ребенком. Пропасть между ними ширилась с самого рождения из-за отсутствия общения, запрета на проявление чувств. Марии необходимо было быть понятой в ее разочаровании, выслушанной в формулировании опасений, успокоенной на предмет здоровья своей дочери, особенно о способностях ее самой ввести дочь в жизнь. Мария пришла ко мне в кабинет вместе с Дафной. Им удалось поговорить. Дафна высказала и свое отчаяние, и свои надежды. Мария разделила и ее желание любить ее, и ее ощущение бессилия перед неспособностью этого добиться. «Мне так и не удалось до сегодняшнего дня полюбить тебя, я хочу освободиться от всего, что так перепуталось в моей душе, хочу обрести способность обнять тебя, подарить тебе всю ту нежность, которой ты заслуживаешь. Даже когда я обвиняю тебя, мне важно, чтобы ты знала – на самом деле в моих вспышках ты не виновата. Я жестока с тобой, когда замыкаюсь на своем прошлом. Я бы так хотела все исправить…» Бывает, что родитель ближе к кому-то одному из детей. Он лучше понимает его, больше к нему расположен, может быть, оттого, что тот больше похож на него, или, наоборот, оттого, что похож меньше. Ибо за такими притяжениями таится целая история. Если вы не в ладах с вашим собственным детством – бывает трудно переносить рядом ребенка, слишком похожего на вас. Это подразумевает не ребенка, играющего с вами, а то, что он напоминает нам в нас самих. То, что просвечивает сквозь любовь, принадлежит прошлому родителя. Ребенку необходимо понимать это, чтобы в нем не зародилось негативистское неверие в самого себя. Если родитель оправдывает свой недостаток любви к ребенку или неловкость находиться рядом с ним его поступками или поведением – это значит, что на самом деле его собственное бессознательное воздвигает барьеры. Несправедливо внушать ребенку, что его меньше любят потому лишь, что он вертлявый, замкнутый, брюнет или блондин, потому что он мало читает или не любит игр с мячом. Притяжение зависит от родителя, не от ребенка. Но последний при этом готов ответить – и вдруг встречает на пути пропасть. Ему свойственно преувеличивать поступки, которые не нравятся родителю, чтобы усилить уже сформулированный тезис: будь он другим, он мог бы быть любимым и тем самым защитить свою личность от невыносимого отторжения. Вот его бессознательное рассуждение: «Если бы я играл в футбол, папа любил бы меня… но я избегаю играть в футбол, потому что вдруг я после этого пойму, что папа вообще меня не любит, и тогда уж у меня не останется ничего». 5. Доля бессознательного За всеми трудностями, материальными и эмоциональными, которые могут поджидать родителя в его отношении к детям, особенно ядовитым выглядит воскрешение его собственной истории жизни. Мы уже упоминали о трудностях мужчины (и женщины) в чувстве любви к ребенку, занимающему такое же место во фратрии, что и он (или она). По мере роста и развития своего потомства родитель встречается со своей собственной жизнью. У истоков всех ожиданий и проекций – травмы прошлого. Они мешают родителю отреагировать здраво на некоторые потребности, эмоции, поступки или поведение своих детей. Родителю не всегда просто терпимо отнестись к поведению, которое ему строго запрещали, когда сам он был маленьким. Не потому, что он сознательно отказывал бы детям в праве быть счастливей себя, но чтобы не вступать в контакт со своими потребностями в детстве, что неминуемо пробудило бы вытесненные эмоции. Если ваши родители были с вами жестче, отчужденнее или более склонны к насилию в определенный период вашего детства или отрочества – спросите себя или спросите у них, что сами они пережили в таком же возрасте. Их поведение точно отражает еще не исцеленную рану. Иногда воспоминание воскресает. Родитель говорит себе: «В таком возрасте я не имел права на…» или «Не могло и речи быть о том, чтобы я…». Самые досягаемые для сознания воспоминания – это память о разрешениях и о запретах. «Вот на что я имел право, а вот на это я не имел права». Родитель вспоминает о рамках, в которых ему положено было расти и развиваться. Либо чтобы накладывать ту же рамку на собственных детей, либо чтобы подчеркнуть, как им повезло по сравнению с ним. Родитель может вспоминать и о фактах, сопутствовавших его жизненной истории: «Мне было столько лет, сколько тебе, когда мой отец ушел», «Я был в твоем возрасте, когда мы переезжали»… Внутренние ощущения, прожитые эмоции и чувства труднее вытащить в сознание: «Я чувствовал себя до того неловко…», «Я страдал от того, что родители вели себя так жестко…» Это те внутренние ощущения, те непереработанные эмоции, которые передаются из поколения в поколение, иногда вынуждая факты к повторению. Остающаяся открытой рана ищет исцеления. Память о ней снова и снова появляется в потомстве до тех пор, пока кто-нибудь не увидит ее, не опознает, поймет чувства и позволит ране закрыться и, наконец, зарубцеваться. Вот так же точно мы наблюдаем, как один из наших детей падает с велосипеда в том же возрасте, что и мы когда-то, как ему вырезают аппендицит в том же возрасте, когда и мы натерпелись страху из-за того же, его изнасиловали в том же возрасте, что и нас. Наши несчастные случаи и болезни не всегда происходят случайно. Мы несем в себе травмы наших предков. Из поколения в поколение малыши, старшие или младшие, ранят себе указательный палец на правой руке или ломают правую ногу. И вот на коже у наших детей мы часто замечаем те же самые шрамы, какие уже есть у нас. Подчеркнем – если физическая рана излечима, то эмоциональная кровоточит очень долго. 6. Неудобное положение отцов Сегодня роли полов становятся гибче, и отцы проявляют такую же привязанность к детям, что и матери. Быть папой – серьезное приключение, ничуть не менее сложное и амбивалентное, чем быть мамой. Мне случается принимать разные типы отцов – от самых вовлеченных до самых отчужденных. Некоторые из них демонстрируют больше материнской заботы о детях, чем их жены. Они мягкие, нежные, заботятся обо всем, что необходимо их малышу, моют, кормят его, укладывают в кроватку, готовы сидеть рядышком часами, укачивать, любоваться, ласкать. Наверное, всегда существовали мужчины, которые были заботливее своих жен. И все-таки до нынешних времен жесткое распределение ролей не позволяло им проявлять отцовскую нежность так свободно. А другие не привязаны к своим детям. Они считают, что их воспитание, как и все домашние работы, лежит на матери. Они с удовольствием отвозят их в школу по утрам, но по две недели с ними не видятся – и ничуть по ним не скучают. Такой случай с Раулем. Он женат, у него трое детей. По вечерам и в уик-энды он возвращается очень поздно, он ходит кататься на лыжах, плавает на яхте или просто уезжает отдохнуть. Он никогда не играет с детьми в настольные игры, и редко выпадает случай просто с ними поговорить. Впрочем, даже если такое иногда случается, он быстро начинает скучать в их обществе. Он не знает, что они изучают в школе, незнаком с их друзьями, с преподавателями, ни даже с их врачом. И подарки к Рождеству им покупает не он, он и понятия не имеет, что могло бы доставить им удовольствие. Он утверждает, что любит своих детей. Кого он любит? Он их даже не знает! Говорит, что очень их хотел. На самом деле он хотел имидж отцовства, ходить гордым от того, что рядом – прелестные мальчики и девочки, происшедшие от него самого, а не задушевного контакта с зависимыми созданиями и их растущими потребностями. Рауль потерял самого себя. Его отец никогда не занимался им. За время лечения он осознал, что обращается со своими детьми так же, как обращается с ребенком, который живет в нем самом, то есть с отчуждением и презрением. Сблизившись с сутью самого себя, осмелившись войти в контакт с бескрайней пустотой, оставшейся после нехватки отцовской заботы, он тем самым сблизился по-настоящему и со своими детьми. Между этими двумя крайностями – всевозможные типы отцов. Социальный имидж – серьезная ловушка для мужчин. Один свежеиспеченный папа говорил мне: «С тех пор как я отец, я чувствую себя исполнителем особой миссии. Я – охотник, добытчик пропитания. Я тот, кто должен защищать мою жену и моего ребенка». Его роль отца идет впереди его ощущения отцовства. Между тем отцовство – это обязанность. Но если ее исполнять в рамках устоявшейся роли, можно пройти лишь по обочине настоящих чувств. Немного отцов позволяют себе входить в по-настоящему интимные отношения с ребенком. «Не хочу пеленать его, я же не женщина», «Пускай с ним бабы разговаривают», «Его жена воспитывает»… И вот последствие – множество нынешних взрослых людей не имело папы. В лучшем случае им повезло иметь папу, который с ними играл. Они вместе подпрыгивали, боролись, совершали какие-нибудь смелые кульбиты и прыжки. А ласки? В крайнем случае, с дочерью, и то до того, как она сформирируется. Но и речи не может идти о том, чтобы посадить себе на колени сына. Разве что на плечи. А то приходится дожидаться, пока станете дедушками, и тогда уж в виде ласки посадить малыша к себе на колени, запретив ему прыгать и кричать что-нибудь вроде: «Ух, загоню старую клячу!». Для задушевных отношений телесный контакт необходим. Ссоры и борьба с папой – сильные и основополагающие моменты соучастия, игры с подбрасыванием в воздух или в бассейне (если они нравятся ребенку), и папы имеют полное право проявлять нежность к собственному сыну точно так же, как и к дочери. IV. От обиды – к симптому Все человеческие детеныши переживают обиды, испытывают фрустрации, подвергаются несправедливому обращению и от этого страдают. Эти страдания более или менее тяжелые, более или менее глубокие. Любой ребенок проходит через вспышки гнева, ярости, страхи, запугивания, отвращение, боль… Самый идеальный родитель не в силах этого избежать. Да если б и мог – это лишь причинило бы вред. Чтобы ощутить, что мы действительно существуем, нам необходимо наталкиваться на определенные пределы. Это позволяет нам почувствовать нашу земную суть и отбросить иллюзию всемогущества. Если ребенка никогда не обижали, он не переживал ни недостатка чего-либо, ни несправедливостей, – у него будут трудности в создании образа собственной идентичности, в восприятии себя как отдельного от своего окружения, в выработке ощущения собственного «я». Наша психика, как и тело, снабжена целительными инструментами, которые позволяют нам заглаживать большие и маленькие обиды жизни и приумножать опыт. Этими инструментами являются эмоции и психическая переработка. Проблема не в какой-либо фразе папы или поступке мамы, ранившим ребенка в самое сердце, а в невозможности восстановиться после них. В этой главе мы рассмотрим, как травма становится травматизмом[15], то есть как может быть искажен процесс роста и удовлетворения индивидуума. 1. Восстанавливающий гнев Природа одарила нас средством восстановления: это и есть гнев. Эта эмоция «зашивает» рану и помогает восстановить нашу целостность. Прежде чем двигаться дальше в описании процесса возникновения чувства гнева, быть может, небесполезно коснуться некоторых определений, – например, эмоцию часто путают с ощущением. Эмоция есть физиологическая реакция организма в ответ на возбуждающий сигнал. Ощущение – феномен психологический и предполагает ментальную переработку. У каждой из наших эмоций есть специфическая функция. Гнев – эмоция восстанавливающая. Как же он восстанавливает? Мне нравится метафора с владельцем гаража. В ваш автомобиль врезалась другая машина. Вы выходите взглянуть, в каком виде сейчас ваше транспортное средство. На нем глубокая вмятина. Вы можете побить автомобилиста, ответственного за несчастный случай, но это не исправит повреждений на вашей машине. Тогда вы составляете акт, в котором четко прописываете ответственности каждого и причиненные убытки. Затем везете ваш автомобиль в автомастерскую. Там мастер-автомеханик осматривает его, чтобы оценить повреждение. Он берет молоток и бьет изнутри автомобиля по вмятине, чтобы выпрямить ее. Вот полная метафора здорового гнева, хотя в этом случае все то же самое происходит за доли секунды. Затем через страховое общество вы требуете у ответственного возмещения ущерба за несчастный случай. Именно он оплатит счет мастера из гаража (минус налог в пользу вашего страхового общества). Проиллюстрируем это несколькими рисунками. Ребенок во всей своей целостности. Ребенок, раненный напавшим на него агрессором. Гнев исходит из средоточия самого себя, выталкивает агрессора вовне и восстанавливает ощущение идентичности и целостности. Нам становится ясно, что когда некая личность «выходит из себя», она не способна выразить собственный гнев. Она во власти неистового насилия. Так, будучи вне себя, она остерегается чувствовать здоровый гнев, который испытывала бы, будь она «в себе». В эмоции гнева (я сейчас говорю не об ощущении гнева) мы действительно в себе, очень сосредоточены. Давайте вместе исследуем ситуацию фрустрации. Двухлетний ребенок видит в витрине магазина красный грузовичок. «Я его хочу», – заявляет он. Для нас, взрослых, грузовичок – отдельный предмет, который мы можем приобрести, а можем и не приобрести. Для ребенка это выглядит иначе. Если вдуматься, красный грузовичок не существует отдельно и независимо от него. Грузовичок существует как продолжение его желания. Когда он хочет красный грузовичок, тот уже ему принадлежит, он видит себя неотделимо от него. Чем меньше дитя, там расплывчатей его границы. Грузовичок уже является частью его самого. «Я, играющий с грузовичком» – это все. Родитель, отказывающийся купить грузовичок, никогда не соразмеряет того, что в этом случае отнимает у ребенка кусочек его самого. И теперь ребенок чувствует себя задетым в своей целостности. Без грузовика ему недостает теперь некой части его самого. На его кузове появилась вмятина. И вот он, по примеру некоторых водителей, – которые, быть может, еще сами не вполне стали взрослыми, – переживает так, будто его телу нанесли рану, и принимается гневно вопить! Если взрослый умеет совладать с этой вспышкой гнева, то ребенок принимает и ее, и все отношение к другим и к вещам на себя. Он может желать того, чего не в силах получить. У его идентичности и его способностей есть пределы, то, что у него нет этого грузовичка, не разрушает его личности, он не нуждается в нем для того, чтобы жить. А вот если родитель не воспринимает его гнева, ребенок понимает, что у него нет права залечить рану, нанесенную ему нехваткой желаемого. Слишком маленький, чтобы понять истинные мотивы отказа, он с легкостью делает вывод, что родители не купили ему игрушку по каким-то неясным причинам, касающимся его самого: он невежлив, недостоин любви. Более того, он остается с поврежденной целостностью, в нем уже не хватает куска. И себя он воспринимает как незавершенного. А некто незавершенный – уже не равен всем остальным. Раз родители не хотят понимать его гнева, значит, они воспринимают как должное то, что он останется с поврежденной целостностью. Удары, критика, несправедливость, унижение – все это оставляет следы на личности. Они оставляют на душе ребенка вмятины. И если он не способен восстановиться, выразив свой гнев, его травма никуда не уходит – он остается со вмятинами. А затем, и даже почти незамедлительно, он забывает, что был «подпорчен» собственным родителем. Он живет как существо с природным недостатком, с врожденной вмятиной. Особенно если родители убеждают его, что он скверный ребенок. Если бы ребенок систематически получал любой грузовичок какой только пожелает, его восприятие самого себя раздулось бы до невероятных размеров. Если бы его желание не встречало преград – ощущение всемогущества, вполне естественное для очень юных людей, не сдерживалось бы сопротивлением реальности. Он был бы не в состоянии выработать осознание собственных границ. Определенная доза фрустрации играет структурообразующую роль в идентификации. Повторим: это не фрустрации сами по себе, не раны или обиды наносят серьезнейший ущерб личности ребенка, а невозможность восстановиться, запрет на выражение эмоций. Чтобы исцелить раны, ребенку нужен взрослый, который понял бы пережитое, признал и принял бы его страх, горечь, ярость, боль и приступы гнева. Когда же эмоции поняты, признаны, приняты и их выражение состоялось и одобрено, то есть когда ребенку позволяется поплакать, бить (по подушкам) или покричать, он залечивает свою рану. К несчастью, родитель, запирающий ребенка в стенном шкафу, чтобы наказать его или просто чтобы не слышать, как тот плачет, не желает слышать ярость своей жертвы! В наши дни все больше родителей приносят извинения ребенку после того, как ударили или унизили его. Они признают свои собственные границы, вместо того чтобы подумать о том, что границы есть и у ребенка. Они умеют произнести «Я был выведен из терпения» вместо «А ты и правда невыносим». Они знают, что если применение ими насилия было вызвано поведением ребенка, то его истинные причины можно проследить в их собственной истории. Они признают за ребенком право выстраивать самого себя без всяких помех. И не желают воспитывать с помощью страха. Они не хотят злоупотреблять своей властью над ребенком. И готовы выслушать его гневные проявления. Но бесконечное множество родителей еще вчера, да кое-кто еще и сегодня предпочитают убеждать себя, что имеют полное право избивать, наказывать, унижать, осыпая ребенка обидами, которые, как им кажется, пойдут тому только на пользу. Родители «старого образца» легко обвиняют родителей «новомодных» в том, что те чрезмерно терпимы, или и вовсе сторонники вседозволенности. Для них выслушать свое дитя, понять пережитое им, его эмоции, означает «простить ему все», то есть испортить ребенка, которому дальше не видать счастья как своих ушей. Расслышать эмоцию не означает удовлетворить все потребности. Это значит позволить ребенку принять фрустрацию, не преуменьшая ее, и исцелиться от ран, не недооценивая их, подняться и даже преодолеть неизбежные страдания от столкновений с реальностью. Если ребенку все время отказывают, что бы он ни попросил, и запрещают выражать гнев, который восстановил бы его после такой фрустрации, он слышит только одно: «Ты бессилен». И вот еще другая манера запрещать гнев: систематически давать удовлетворение. Ребенок, который получает все, что захочет, не встречая отпора, слышит: «Ты всемогущий». Однако за этим ощущением всемогущества таится бесконечное бессилие без четко очерченных контуров. Ребенок, гнев которого услышан, выстраивает подлинное ощущение владения собою. Гнев – эмоция восстановления чувства целостности. Страхи, запугивания, ярость, печали, крики боли – все эти эмоции, вызванные ситуацией или поступком родителя, обязаны быть выраженными под угрозой того, что иначе они могут остаться в форме напряжений в теле и/или повреждения ощущения идентичности или права на развитие. Хотя Тома и был в конце концов с бесконечной радостью признан родителями, у него не было времени стать желанным ребенком – известие о беременности буквально потрясло его маму, она не хотела так быстро заводить второго ребенка. До шести месяцев ей было неприятно ощущать в чреве этого малыша. Ей было страшно. Страшно оказаться не на высоте, не полюбить его так же сильно, как первого. Ее страхи подпитывались подавлением гнева на свою беременность. Виня себя за то, что не радуется ей, встревоженная мыслью, что ребенок получит родовую травму, она не осмеливалась признаться в истинной причине гнева. И соответственно выразить ее… И она хранила свой гнев в бессознательном, скрывая его за пластом страхов, чтобы не рисковать и не выражать его. Подумайте, каково было тому в ее чреве, кто еще не назывался Тома! Не забывайте – эмоции физиологичны, они – сочетание физиологических модификаций, продукции специфических гормонов. Эмоции матери, пусть даже прошедшие отбор плацентарного барьера, бродят у нее в крови, проходя и через ребенка. После такого трудного начала между ними установилась большая любовь. Мама обожает его со дня его рождения. Его ласкали, целовали, нежно укачивали… С точки зрения матери, трудностей как не бывало. Но всей любви, полученной задним числом, не хватит, чтобы успокоить страдания зародыша. Ему потребуется вернуть матери испытанные им эмоции, хотя они ему не принадлежали, и изгнать из себя эмоции гнева и фрустрацию от несправедливости. Ибо так же как любой поймет положение матери, то есть поймет, как несправедливо оказаться беременной второй раз так быстро, если не хочешь второго ребенка, то и для Тома такая же несправедливость – не быть принятым. Факты не могут быть сами по себе справедливы или несправедливы. Одно и то же событие может быть справедливым для одного и несправедливым для другого. Ребенку очень важно заявить о несправедливости, даже если его родитель совершенно иного мнения. Гнев – это эмоциональный порыв. Его должен выслушать тот, кому он адресован, не воспринимая его как обвинение. Наша психическая жизнь в высшей степени сложна. Чтобы понять ее, мы должны вслушаться в каждое ее движение. Если Тома, нежданный ребенок, может (коль скоро уж он появился на свет) выразить свой страх расти во чреве, в котором он оказался не ко времени, если он может выразить свою ярость, что родители его не хотели, если может выплакать грусть зародыша в объятиях матери… Если его родители могут понять его страдания, не преувеличивая и не преуменьшая их, если они способны признать реальность его травмы, не виня самих себя, и если они признают его полное право жаловаться[16] на отсутствие желания его завести, – в его личности не будет повреждений. Если Вероника, родившаяся в результате кесарева сечения в атмосфере воплей и паники, сможет быть услышана со всем ее ужасным ощущением, а затем ей будет дана свободная возможность выразить ярость от того, что она родилась при таких обстоятельствах, а потом наконец выплакаться, чтобы принять – да, так оно с ней и случилось, – ее не станут всю жизнь сопровождать трудные обстоятельства появления на свет. Если Уриэль, грубо отнятый от груди на месяц, сможет покричать о своей ярости, потом горючими слезами оплакать утрату столь желанной груди в жарких, деликатных и понимающих объятиях матери, – в нем не останется страха, что у него отнимут любовь. Если Валери, которую отвезли в больницу в возрасте трех месяцев, оторвав от родителей, прокричит о том, какой это был ужас – оказаться в одиночестве в незнакомом и враждебном мире (ей делали уколы, привязывали, будили…), во вселенной, полной тревожных звуков, слишком ярких ламп, странных запахов… Если услышат ее гнев на тех, кто запретил ее родителям оставаться и спать рядом с ней, но еще и на родителей, которые предпочти не возмущаться и не отстояли свое право не оставлять ее. Если она сможет выразить свой гнев врачам и медсестрам, причинившим ей физические страдания и ничего толком не объяснившим. Если она сможет выплакать свою боль, свое бессилие и принять случившееся, то она не обрастет панцирем против внешнего мира с верой в то, что мир враждебен и опасен. Если Валантен сможет выразить гнев на мать за то, что она принуждала его к долгому сидению на горшке, если сможет высказать ей свою тревогу ожидания и бессилие ее удовлетворить, и если ей удастся услышать и понять его полное право это высказывать, он в более поздние периоды жизни не замкнется в схеме типа «Я делаю усилия, но у меня ничего не получается». Если Вислава, которую мать награждает тычками, когда та плачет, сможет выплеснуть ярость за такое с ней обращение, она не добавит к разрушению своих нейронов (непоправимому) еще и острую печаль от ощущения, что родная мать ее ненавидит.