2. От гневливости агрессивной к гневливости конструктивной Гнев (здоровый гнев), что бы там кто ни думал, является эмоцией освобождающей, примиряющей, роль которой – восстановить здоровье личности и вернуться к равновесию в отношениях. Все эмоции важны. И если в моих сеансах преобладающее внимание уделяется гневу, то тому есть причина вдвойне. Во-первых, эта эмоция особенно запретная. Во-вторых, это инструмент восстановления организма. А мое ремесло предполагает, что весь процесс лечения детских травм я нахожусь рядом с пациентом. В терапевтическом процессе мы много раз еще будем сталкиваться с гневливостью. «Я сержусь, потому…» Первый гнев имеет целью пробить брешь в стене идеализации. Такой «гнев» обращен против родителей. Я ставлю слово в кавычки, речь тут еще не о настоящем гневе, примирительном и конструктивном. Это агрессивная энергия. Нужно разрушить стену, разорвать общие представления, сломать запреты. А такой «гнев» направлен против родителей, его цель – заставить их сойти с пьедестала, на который ребенок поместил их в своем сознании. Такая агрессивность в целом приносит ребенку облегчение – он иногда осмеливается в первый раз оказать родителям сопротивление. Обращаясь к подушке, представляя своего отца, Одиль утверждает: «Я больше не хочу слышать, как ты изрекаешь единственно правильное мнение обо всем, что я делаю, что хочу сделать, о том, что говорю, о моей одежде и прическе… Мне надоело слушать, как ты все критикуешь. У тебя даже нет права высказывать собственное мнение, позитивное или негативное, о ком бы то ни было, кого ты берешься поучать и о ком судить. Ведь ты не тот человек, которому я могла бы полностью довериться. Твоя нервозность, твой стресс, твои манеры выражаться и двигаться ничуть не соответствуют ни тому, что ты сам так превозносишь, ни тому образу, кем тебе хотелось бы казаться». «Нет, я не стану тебя слушаться, я имею право!..» Вторая волна гнева позволяет понемногу освобождаться от родительских запретов и снова подарить себе свободу побуждений и импульсов. Она освобождает порывы, дает разрешения. Она благоприятствует утверждению себя и своих прав. И все-таки гнев не всегда бывает конструктивным. «Нет, это было совсем не для моего блага – мне было больно!» Начинается раскрытие прошлого. Брешь, пробитая гневом в идеализации, открывает доступ к воспоминаниям. Каждая припомненная травма вызывает гнев по отношению к родителям, которые нанесли ее. Личности понемногу открывается вся ширь ее страданий. Гнев начинает работу по исцелению, позволяя личности ощутить всю глубину своих душевных ран. Когда эмоции, связанные с этими ранами, – страхи, ужас, ярость, горечь, боль, – наконец получили выражение, тут приходит и целительный гнев – гнев упорный, утверждающий себя, устанавливающий чувство целостности личности: «Я существую, я здесь, я чувствую себя сильным (сильной), я тебе покажу, кто я есть!» В своих предыдущих книгах я попыталась прояснить ситуацию насчет известных предрассудков об эмоциях и особенно – о гневе. Повторю еще раз – гнев является эмоцией, это физиологическая реакция человеческого организма на рану, фрустрацию или несправедливость. И это не та реакция, от которой надо любой ценой отделываться. Это не признак «озлобленности». Гнев (здоровый!) приносит индивидууму удовлетворение и устанавливает гармонию в отношениях. Насилие разрушает. Гнев восстанавливает. Как прекрасно показала Элизабет Кюблер-Росс, это – естественный этап работы, которую совершает боль. Разве в нас во всех не работает боль и скорбь о том, чего мы недополучили, когда были маленькими? Вникнем в каждый из этапов. 3. Уйти от идеализации Процесс деидеализации происходит по мере осознавания пережитого нами в реальности. Бывает и наоборот: только свергнув родителя с пьедестала, мы позволяем нашим эмоциям проявиться. Идеализация – защитный механизм, включающийся бессознательно, чтобы выжить в семье и не слишком страдать. Чем дальше он отступает, тем теснее становится наш контакт с детскими переживаниями. Марк, которого отец бил, запер внутри себя и страх и ярость. Он равнодушен и к физической боли, но главное – еще и к страданию от недостатка ласки, бесчувствен и к унижению, связанному с чувством своего бессилия перед градом ударов, и ужаса перед этим человеком, которому надо бы защищать его, а он так его колотит. «У меня толстая кожа, мне не больно». Он оправдывал отца: «Он делал так ради моего же блага, ведь я был лентяем». Ребенок в плане выживаемости полностью зависит от родителей. Он не знает, что закон защищает его и что родители не имеют права убить его или просто бросить. И когда родители говорят ему «Я сейчас тебя убью» или «Я ухожу, а тебя оставляю одного», он в это верит! «Папа, я помню, как однажды ты вышел из машины и сказал маме: „Лучше оставь меня здесь, а забери когда будешь ехать обратно, а то я его пришибу“. Как мне было страшно, папа. Я поверил этому. Я был уверен, что когда ты вернешься, ты меня пришибешь. Я всего лишь забыл портфель дома. И сейчас, разумеется, я без конца забываю свои вещи». Тьерри своей головкой маленького мальчика понял так: «Сейчас я тебя пришибу». Он не мог сообразить, что отец вышел из машины вдохнуть свежего воздуха именно для того, чтобы НЕ БИТЬ его. Он ведь так часто его бил. Слова, произнесенные родителем в порыве гнева, могут оставить отметину на всю жизнь в плоти ребенка. Тьерри по-прежнему забывает вещи, чтобы не испытывать тот же ужас и ярость от того, что с ним так обращаются. Он забывает вещи как бы оправдывая этим отца. Ребенок так нуждается в родительской любви, что готов принести ей все мыслимые жертвы – даже чувство собственной идентичности и осознание самого себя. Он сделает все, чтобы сдержать свои эмоции и защитить родителей. Он согласен видеть во сне кошмары, полные чудовищ, вместо того чтобы сказать отцу: «Ты не имеешь права ни высокомерно кричать на меня, ни бить меня». Он скорее будет терпеть астму, чем скажет матери: «Я задыхаюсь». И его папа останется самым сильным папой на свете, а мама – самой ласковой из мам. Даже если при знакомстве с приятелями, привыкшими к иному стилю общения с родителями, в них могут закрасться некоторые сомнения. Малыш еще слишком зависим, чтобы ставить эти отношения под вопрос. Ситуация, которой некоторые родители злоупотребляют. «Он сам меня к этому вынуждает», «Он меня провоцирует! Он сам ее хотел, этой порки!» Есть дети, обладающие даром вызывать ярость родителей. Из-за чего они должны сами хотеть порки? По какой причине ребенок мог бы желать, чтобы ему было больно? Находятся и такие, кто говорит: «Они проверяют пределы терпения!» Укрепляя родителей в их полном праве рукоприкладства. Нет. У насилия не бывает точно определенных границ. И если дети действительно ведут себя вызывающе, то ни в коем случае не ради их же пользы. Ребенку так необходим любящий родитель. Не в силах выразить это словами, ребенок чувствует тоску своих родителей, и он старается угодить их бессознательным эмоциональным потребностям. Он воспринимает это как бессознательную миссию – облегчить переполняющее их насилие. Он периодически «доводит до кипения» папу или маму, чтобы в этой автоматической скороварке родителя немного ослабло давление. Отец, который не в силах вылечиться от собственных проблем, выплескивает излишек аффектации на собственного ребенка. Который ее впитывает. «Он и меня до астмы доводит!» Эта мамаша не могла выразиться яснее. Да, Арно вызывает астму[23] у своей матери. Он воспринимает ее тревожность, не будучи в силах назвать ее словами. До астмы, которую она сдерживает и скрывает от себя самой, перемещая ее на семью. Арно своей астмой подтверждает навязчивый характер своей матери. Теперь она всюду вытирает пыль «ради здоровья Арно». И приступы сына ее очень тревожат. Такая мама, не способная исцелиться от собственных проблем, никогда не признававшаяся и, уж конечно, не выражавшая собственным родителям своего гнева и своих страхов, – такая мама, до краев переполненная тревожностью, переносит ее причину на своего ребенка. Щадя собственных родителей и не желая взглянуть в глаза собственным эмоциям. Часто и много винят матерей (странно, что отцы на скамеечке для подсудимых оказываются редко), говоря им: «У вашего ребенка астма, потому что вы сами его удушаете». Это еще хитроумнее. Если верно, что некоторые матери активно удушают любую робкую попытку ребенка проявить самостоятельность, то большинство мамаш, чьи дети страдают астмой, ничем не отличаются от остальных. Процесс сложен и, главное, бессознателен. Обвинять тут бессмысленно – это значило бы сделать еще хуже и для матери, и для ребенка. Все дети склонны брать на себя родительские страдания и безропотно сносить побои, унижения, недооценку, случайные фрустрации от тех, кто произвел их на свет. Идеализация – отчаянная попытка удовлетворить родителя. Она тем сильнее, чем меньше любви. Идеализация позволяет сохранять иллюзию добрых и любящих родителей. Ребенку необходимо чувствовать себя защищенным, он не может смириться с мыслью, что зависит от родителей, которые не любят его. С тех пор как родители четырнадцатилетней Клотильды развелись, она почти не видится со своим отцом. Это причиняет ей немало страданий. Каждый раз он обещает ей зайти. И каждый раз находит причину отменить визит, даже просто забывая встретить ее на выходе из коллежа. На приеме у терапевта Клотильда роется в сознании и наконец осознает реальность: отец не испытывает от общения с ней никакого удовольствия. Она не является приоритетной частью его бытия. И вот уже довольно давно она спрашивает себя: «Да любит ли меня папа?» Она пытается заставить его полюбить себя, делать ему приятное, успевать в школе, полагая, что он будет ею гордиться. И в то же время ненавидит его за то, что он не уделяет ей больше времени и внимания. Наконец, она осмеливается взглянуть правде в лицо: он ее не любит! Какое ошеломление. Какая боль. И при этом – какое облегчение! Больше нет напряжения, нет потребности всячески, и руками, и ногами, барахтаться для того, чтобы ему понравиться. Он не любит ее по причинам, от нее не зависящим. Нет ничего такого, что Клотильда могла бы совершить, чтобы он ее вдруг полюбил. Такой отец способен сказать дочери: «Да нет же, я люблю тебя, но у меня нет времени, сама знаешь, так много работы». Вероятно, он даже себе не смеет признаться, что не любит дочь. Это неприемлемо с общественной точки зрения. И тем не менее такова реальность. Любить – значит проявлять заботу. Любить – это активный глагол! Этот отец не любит свою дочь, он не заботится о ней. Его не интересуют ее чувства. Он не слышит ее потребностей. Конечно, он испытывает известную привязанность к дочери, и, возможно, говорит себе, что любит ее. Если она в опасности, он за нее беспокоится[24]. Но в данном случае он явно не чувствует к ней никаких эмоций. Это отнюдь не означает, что он не может когда-нибудь ее полюбить, или что он не хочет ее любить. Но нынешняя реальность – когда он забывает ее у дверей колледжа, или не слышит ее потребностей, или не выражает эмпатии к ее чувствам, – ясно говорит, что он не в контакте с ее любовью к нему. Поняв своего отца в его мужской реальности, а не как неудовлетворяющего папу, Клотильда может продолжать любить папу, но у него больше нет власти наносить ей травмы. Уйти от идеализации – означает увидеть другого во всей сложности человеческой души и выйти из деструктивных отношений властвования. Франсуаза, кажется, осознает, что мать ее не любит. Она охотно признается: «Мать меня не любила». При этом во время терапевтических сеансов она часто сердится, принимая вину на себя. Она защищает мать: «Я не имею права говорить, что она меня не любила. Ведь она говорила мне, что любит меня, и это должно быть так. Она меня по-своему любила…» Эта фраза донельзя раздражала меня. Как будто есть разные способы любить! Чему служит такая иллюзия? Нет разнообразных способов любви. Все дети нуждаются в нежности, внимании, ласке, выслушивании и уважении. Пренебрежение такими основополагающими потребностями не может быть признаком любви. А вот то, что любовь часто бывает подавляемой, – правда. Я знаю одну женщину, которой восемьдесят шесть лет. Она утверждает, что любит своего сына. Доказательство? Его фотография стоит у нее в спальне. На ней он взрослый. А когда он был маленьким – она то и дело колотила его, на долгие месяцы оставляла малыша на попечение чужих, сама его не видя. Позднее он был лишен каких бы то ни было прав, ему запрещалось дружить, выходить из дому. Она часто наказывала его, запирая то в подвале, то в шкафу, то на чердаке. Все детские годы она обзывала его. Никогда не защищала от отца, который всегда его осуждал, явно принижал и жестоко порол хлыстом. Ей не хочется признавать, что она не любила его. Сейчас она состарилась и любит проводить с ним время, она гордится тем, кем он стал. И убеждает себя, что так любит его, своего обожаемого сыночка. Но отказывается говорить ему об этом. Скорее всего, это его бы напрягло. Она не хочет противопоставлять себя его правде. Кстати, она и забыла большую часть собственных поступков. А столкнувшись с напоминанием, иногда осуждает себя. Ведь она была так молода, когда он родился, слишком молода. Иногда она защищается: «В те времена принято было так воспитывать». Иногда перекладывает вину на другого: «Мой отец был еще жестче, а я ничуть не страдала». Из этого перекладывания заметно, что она, видимо, не имела понятия о том, что такое любовь. Она и сама воспитывалась в страхе, часто наказываемая и не слишком любимая. А вот Лидия, пересмотрев свою жизнь и освободившись от большинства вытесненных эмоций, признает – с болью, но без чувства вины: «Я не умела любить мою старшую дочь, когда та была маленькой. Я заботилась о ней, ласкала, гладила, но я как будто играла с куклой. Я очень старалась быть хорошей матерью. Я не умела любить. Делала так, как нужно было делать. И только сегодня сознаю, что означает чувствовать любовь. Я не умела чувствовать всего этого». Разумеется, Лидия была привязана к своим детям, и даже очень эмоционально привязана, но она не осознавала чувства любви. Теперь она ощущает разницу. Скольким родителям становится неловко, когда ребенок упрекает их, что они его не любили. Они-то верили, что любили. Конечно, они чувствовали привязанность, но любовь намного больше, чем это. Они не вступали в контакт с чувством любви. Бывает, что кто-нибудь из родителей начинает сознавать, как важен для него был его ребенок, когда тот тяжело заболевает или умирает. Неотвратимость опасности действует как электрошок, сила чувств пробуждает любовь. Иногда слишком поздно. Патрисия плачет, ее сердце внезапно разбилось – дочь умерла. Жасинта покончила с собой. Восемнадцатилетняя девушка бросилась с моста. Патрисия безутешна. Эта трагическая гибель позволила ей ощутить, как она любила дочь. Она отдала бы свою жизнь, лишь бы воскресить ее. Но слишком поздно. Жасинта ушла, не зная, как сильно мать могла бы любить ее. Ибо при ее жизни Патрисия не показывала этого. Сегодня она чувствует себя такой виноватой. Ей так не хватает Жасинты, она осознает всю меру тоски дочери. Она вновь обдумывает свое поведение с нею и так расстраивается. Столько людей вокруг них обеих были свидетелями проблем в их отношениях, видели, как она скверно обращается с дочерью. Никто и никогда не помог Патрисии полюбить дочь. Никто и никогда не услышал ее. Я утверждаю, что мы – как общество – несем ответственность за смерть Жасинты, как и за все самоубийства или несчастные случаи с молодыми и не очень молодыми людьми. Кто-то убивает себя, другие позволяют себя убивать недостатком любви, недостатком смысла в их жизни. Отказываясь увидеть правду и поверить в то, что все родители любят своих детей, те, у кого не получается их полюбить, просто обездолены. Никто не слышит их, никто не помогает, никого нет рядом на пути к исцелению, которое позволило бы им полюбить своего ребенка. Есть родители, любящие своих детей, а есть – не любящие. И случается, что ребенка любят в один период его жизни, а когда он достигает определенного возраста – начинают любить больше. По множеству причин родитель может перестать любить или научиться любить. Чувство любви требует подпитки, оно с нами не навсегда. Многие взрослые, запрещающие себе проявления нежности и близости, ограничивают задушевное общение с детьми и делают редкими моменты проявления любви. А без такого проявления чувство любви чахнет. Место, предназначенное для духовной близости и оставшееся вакантным, занимают осуждения, требования, проекции, ожидания. Чтобы избавиться от нехватки любви, необходимо посмотреть проблеме прямо в лицо. Убаюкивать себя иллюзиями бессмысленно. Вербализация, анализ, рефлексия проясняют прожитое и позволяют подвергнуть сомнению идеализированные образы. Эмоции понемногу обнажаются. По мере их выявления идеализация понемногу уменьшается. Верно также и обратное, – последовательное стирание идеализации открывает путь к выражению эмоций. Как мы уже видели выше, первое агрессивное проявление позволяет пробить брешь в идеализированном образе родителей. Я предлагаю участникам своих сеансов написать письмо родителям, начинающееся со слов «Я сержусь на тебя за…». Эта формулировка укрощает гнев. Напоминаю, что это первое проявление гнева – еще не настоящий гнев, оно перекладывает вину на другого, в данном случае на родителя. Это письмо, понятно, не для отправки родителям. Такая агрессивная формулировка – лишь этап для установления равновесия, избавления от тяжести ошибки, неправильно взваленной на себя еще в детстве. Это работа, позволяющая извлечь чувство вины, больше не давать гневу обращаться против самого себя. Проходит немного времени после занятия, и я получаю письмо от Брижитт: «Я пишу тебе, потому что с того занятия не очень в своей тарелке. Это недомогание началось, когда я не смогла выпустить свой гнев во время воскресного упражнения. Своей плюшевой куклой[25] я выбрала розового гиппопотама. И вот с тех пор как я потолстела, я представляю саму себя розовым гиппопотамом. Я и есть этот гиппопотам. И ввести меня в гнев против него означает возвращение к обыденному, то есть к обращению гнева на саму себя. Во время упражнения я сказала тебе, что не в силах абстрагироваться от окружающих, от их криков. Больше взглядов, обращенных на меня, я боялась того, что исходит от меня самой, я не могу кричать как остальные. Не могу я быть животным, которое вопит или воет! Это возвращает меня к моему страху перед любым проявлением насилия, боязни вопящих людей, страху страдания. Я не нахожу в своей жизни ни криков, ни бурных проявлений. Помню, что, когда была маленькой, у меня бывали приступы гнева (мать говорила – довольно грубые), и она тогда запирала меня в моей комнате, а я кричала, плакала, колотила в дверь, писала от ярости в трусики до полного изнеможения. Я тем ярче помню это, что мать мне часто об этом рассказывала, подчеркивая, какой злой я была и стыдя меня перед окружающими. С того занятия я часто думаю взять эту подушку и выразить свой гнев. Но у меня это не получается. Я говорю себе: боюсь, что услышат соседи, но думаю, что больше всего боюсь самой себя. Это панический страх, как будто я сейчас обнаружу нечто ужасное». Брижитт смутно чувствует, что в ней происходит. Она осознает, что склонна обращать свое внутреннее насилие против самой себя. Но когда гнев готов выйти, она колеблется и не переступает этот барьер. Она боится обнаружить «нечто ужасное». Такой страх встречается чрезвычайно часто. Наши эмоции, наша правда кажутся нам ужасными потому, что так мы интерпретируем факт: наши родители не пожелали их видеть. Более того, запретная эмоция оказалась за долгие годы заряжена ненавистью. Не старайтесь переступить этот барьер через силу. Важно с уважением отнестись к собственному ритму. Дайте время устояться доверию к терапевту, который ведет вас по этому пути, прежде чем выпустить в приключения. Упражнения, которые тогда последуют, могут быть сильнее, чем кажутся. Уйти от идеализации означает воскресить болезненные воспоминания. Если вы не разбираетесь в психотерапии, было бы целесообразно подыскать кого-нибудь (то есть психотерапевта), кто был бы вашим ведущим в таких упражнениях. Как только запущена внутренняя работа, как только ваш панцирь поврежден, пусть даже брешь в нем легкая, – вытесненные аффекты у дверей. Если они не опознаны и не признаны, то могут превратиться в симптомы физического недомогания. Тереза пишет мне после занятия. Она не понимает – она выразила свой гнев. На следующее утро она не могла встать, ее рвало, она корчилась от боли. В ней проснулось физическое воспоминание о боли, пережитой в детстве. Берегите себя, не преуменьшайте энергию высвобождения эмоций. Если чувствуете, что готовы, предлагаю вам попробовать следующий выход из идеализации. Уделите час своего времени. Возьмите ручку и бумагу. Убедитесь, что вам не помешают. Сейчас вы напишете письмо (которое никогда не отошлете – я снова подчеркиваю это) в таких выражениях: «Папа, я сержусь, что…», «…потому что мне было так необходимо…» Внимание: никаких осуждений и обобщений. Не нужно «ты был злой», а нужны точные подробности. «Я сержусь на тебя за то, что ты говорил мне: из тебя ничего не выйдет, когда я показал тебе школьный дневник за прошедший триместр пятого класса, потому что мне так необходимы были слова поддержки и ободрения, чтобы лучше понять причины моих затруднений». Мобилизуйте ваши воспоминания, напишите столько «Я сержусь…», сколько сможете, привязывая к каждой душевной ране вашу неудовлетворенную потребность. Закончив писать письмо, оставьте его ночь полежать на столе. На следующее утро запишите ваши сны, или опишите их, если не уверены, что сразу поняли их значение. Потом улучите момент этого дня, когда будете в одиночестве, возьмите подушку, плюшевую игрушку, куклу или фотографию родителя, к которому вы обращаетесь. Поместите этот образ родителя на расстоянии одного метра от себя. Положите между вами и вашим родителем еще одну подушку. Она будет олицетворять все то, что мешает отношениям между вами и вашим родителем, все злоупотребления, чувства-паразиты, его личные душевные раны, его проекции, все те стены, которые вокруг него и мешают ему любить вас. Чтобы ударить по подушке и разрушить эти стены, отделяющие вас от любви ваших родителей, вам понадобится инструмент. Тут может сослужить неплохую службу старая теннисная ракетка, а лучше даже бейсбольная бита для совсем юных игроков. Так у вас нет риска поранить себя. В ином случае можете свернуть в рулон салфетку, превратив ее в дубинку. Итак, сделав это, встаньте в позицию и визуализируйте на предназначенной для этого подушке того из ваших родителей, к которому вы хотели бы обратиться. Снова прочтите ваше письмо, чтобы оно осталось в вашей памяти, а потом, глядя прямо на родителя, скажите ему, в чем вы его упрекаете. Не читайте письмо вслух, а перескажите его ему со всем гневом, на который способны. Подышите глубоко. Ощутите энергию в области таза. Почувствуйте, как оживают ваши руки, ударьте подушку, которая стоит перед вами. Разрушьте эту стену, отделяющую вас от вашего родителя. Не сдавайте позиций перед этой неприступной крепостью, позвольте себе пойти на ее приступ. После ударов часто набегает несколько слез. Пусть, это хорошие слезы. Утешьте в себе ребенка, который живет в вас. Приласкайте его. Если при выполнении этого упражнения рядом с вами находится психотерапевт, попросите его обнять вас в эту минуту. Подпитывайтесь от этой нежности. Передайте ее тому малышу в вас, которому она так необходима. 4. Воспоминания возвращаются Выражение гнева высвобождает воспоминания, которые вытеснение запирает в бессознательном. Картины могут возникать во время прилива гнева или сразу после. Иногда, чтобы появиться, им требуется несколько дней. Если ваши воспоминания не воскресают, вернитесь к предыдущему упражнению, ваш гнев не был достаточно убедительным, чтобы утешить ребенка внутри вас. Он еще страшится показать себя, страшится, что вы подчинитесь родителю, а его всерьез не воспримете, что чувство проснется, а вы не сумеете его услышать или просто быть рядом. Жак с силой колотит подушку. И вдруг падает, – его настигла страшная внутренняя боль. Он внезапно заново видит все. Он вспоминает ту няню – такую добрую, как она заботилась о нем, как умела приласкать, обнять, когда он плакал. Она всегда была рядом, когда ему становилось грустно. Именно она, а не мать, вставала посреди ночи, чтобы утешить ребенка, которому приснился дурной сон, часами укачивала его, помогая уснуть. Он так любил ее. И вот однажды – о, предательство, – ее уволили. Ему исполнилось три года и теперь надо было ходить в детский сад. Мама больше не нуждалась в услугах няни. Жак помнит, как больно было расставаться. Эту боль в то время не услышал никто. А выражал ли он ее как-нибудь? Вероятно, нет. После занятия он звонит матери. Та крайне удивлена, что он помнит имя этой женщины, которая исчезла с их горизонта сорок лет назад. Они никогда не говорили об этом. Она напоминает ему: «Да нет, ты совсем не страдал, все прошло очень хорошо, ты не плакал». Жак потерял свою няню, когда пошел в детский сад. Он не мог оплакать потерю, некому было принять его слезы. Он сохранил эти чувства внутри. Теперь он понимает, почему его собственный сын каждый раз кричит в голос, когда он оставляет его в детском саду. Малыш Максим выплакивает все слезы, которые в свое время не пролил отец. Франсина лицом к лицу с матерью. Она не может ударить подушку. Письмо она написала, но теперь, когда представила себе маму, не в силах произнести вслух ни слова. Мало-помалу она понимает: ей страшно. Она в ошеломлении. Она и не знала, что так боится матери. Она принимается колотить, и чувствует, как страх становится все сильнее. Франсина в жизни никогда и ничего не боялась, она совсем не сознавала, какой ужас живет у нее внутри. Ей потребовалось, представив себе мать, нанести несколько ударов по матрасу, чтобы почувствовать эмоцию, о которой она никогда не вспоминала, и которая тем не менее жила в ней. После такого опыта Франсина чувствует себя ближе к себе самой. Колотя по подушке, она согласилась услышать девочку, жившую в страхе остаться наедине со своей матерью. Внимательно вспомните ваши сны, выделите для этого время, ни о чем не думая, пусть ваши мысли сольются вместе, чтобы воскресить время. Оглянитесь вокруг и уловите даже малейший повод снова пережить детство, воскресив его перед вашими глазами. Продавец мороженого. Ливень в горах. Цветок. Маленький мостик. Снеговик. Позвольте памяти вернуться туда. Намажьте тартинку шоколадным кремом сверху, как делала ваша бабушка. Чашка горячего шоколада. Мамина картошка с мясом. Подобно «мадленке Пруста»[26], ваши вкусовые воспоминания проведут вас в прошлое. Плывите и дальше против течения времени, глядя на семейные предметы. Часы дедушки, деревянная ложка, которой мама взбивала заварной крем, плетка, папино кресло. Дайте ожить воспоминаниям как приятным, так и неприятным. 5. Отказаться от долга благодарности Когда воспоминания оживают, гнев принимает более отчетливую форму. Теперь он ограничен. Целью первых приступов гневливости было свергнуть родителя с пьедестала и отобрать у него немного власти, которой он еще пользуется. Теперь выражение гнева начинает исцелять пережитые душевные раны. Бунт имеет конкретную направленность и связан с особыми воспоминаниями. Каждая душевная боль, всплывшая из глубин сознания, требует рассмотрения и выражения. Этот этап бунта заключается в динамическом повороте от «Благодарю тебя за то, что ты это делал для моего же блага» к «Я в ярости, это несправедливо, ты не имел права этого со мной делать». Речь о выходе из подчинения, чтобы расслышать собственную внутреннюю правду. Еще не пришло время выражать ваш гнев напрямую вашим родителям. Этап отказа от долга благодарности должен произойти в кабинете психотерапевта. Переполненность яростью должна выйти, прежде чем вы окажетесь в силах выразить гнев целительный. На самом деле тот гнев, который вы сейчас испытываете, диспропорционален травме. Например, фрустрация, пережитая в пятилетнем возрасте, вызвала гнев следующего размера: Поскольку действует запрет на его выражение, этот гнев еще и подгружается яростью от того, что его невозможно высказать. С годами возрастающее количество фрустраций, несправедливостей, обид подпитывает еще и эту ярость, которая понемногу превращается в ненависть такого размера: