хочу высказать тебе все это потому, что ты моя мать, и я люблю тебя. Ты заставляла меня играть роль наперсницы, как и твоя мать поступала с тобой, когда ты была ребенком, бессознательно. Ты не занимала подобающее тебе место девочки, ты стала наперсницей, сообщницей своей матери, и логически рассуждая, не могла поступать со мной иначе. Ты не была женой твоему отцу. Но ты была его дочерью. Вот поэтому я и хотела отвести тебя к психологу – он помог бы тебе обрести себя самое, найти свою идентичность, на которую ты имеешь право, как и на внутреннее равновесие, как и я сама». В этом письме Доминик изобличает инверсию ролей, и при этом все-таки продолжает брать на себя ответственность за мать, расточая ей советы! Она вмешивается в то, что действительно ее совершенно не касается. Такое письмо уж, наверное, будет плохо воспринято. Доминик еще замкнута в автоматизме собственных реакций. Она не приблизилась ни к собственным эмоциям, ни к потребностям. Ее мама не смогла услышать ее. «И ты еще спрашивала, все ли было хорошо в моей жизни? Не страдала ли я, была ли счастлива? Нет!!! Чего стоят только твои признания, твое ощущение… Я взяла за тебя ответственность, пылинки с тебя сдувала, но теперь хватит! Теперь уж я очень хорошая наперсница и советчица, но мне трудно довериться кому-нибудь, ибо я полагаю, что мои проблемы не могут быть никому интересны». Мария еще очень агрессивна, но уже начинает осознавать себя, сместила центр сосредоточенности со своей матери. Она обнаруживает связь между историей своей жизни и своими нынешними трудностями. Приказы и ожидания, что изменится другой «Позволь мне жить взрослой жизнью, жизнью жены, матери и супруги. Избавь меня от тебя, скажи, что наконец позволяешь мне жить. Хочу, чтобы ты сказала мне, что довольна тем, что я живая. Скажи это! Избавь меня от себя! Перережь эту нить!!!» Этими словами Каролина показывает свою зависимость. Она просит мать перерезать нить, освободить ее, позволить ей жить… Она еще слишком много власти оставляет за матерью. Это ей нужно сбросить родительское ярмо, ей нужно перерезать нить, ей – освободиться. А раз освободившись, она сможет прислать матери письмо, чтобы выразить себя, испросить восстановления и, видимо, пойти по пути примирения, к новой связи, основанной не на зависимости, а на взаимозависимости.[32] Несколько посланий Я Вот несколько фраз, которые могут быть услышаны родителями. Вы сами заметите – они стали длиннее, сильнее, трогательнее. Можно почувствовать эмоцию ребенка, переживать вместе с ним. Цель достигнута – предложить родителю сосредоточиться на наших эмоциях, а не на себе самом. «Я сержусь на тебя за то, что, когда ты уезжала с папой в короткий отпуск, ты говорила нам: „Если с нами что-нибудь случится, если мы умрем, – деньги там, а документы там…“ Это звучало почти как завещание, и во мне поднималась тревога. Потому что мне так необходимо было, чтобы ты успокоила меня, сказала, что обязательно вернешься и, главное, что ты была счастлива в этом путешествии”». «Умрем» – в будущем времени! Можно физически ощутить тревогу этой малышки, не желающей воспринимать подобные слова от родителей. Но она говорит о ней без осуждения. «Я сержусь на тебя за то, что ты с детства до отроческой поры стригла мне волосы очень коротко, „под Джин Сиберг“, а вот мне хотелось походить на девушку и чтобы мои длинные волосы развевались по ветру». «Я сержусь на тебя за то, что ты слишком много выпивал и возвращался с собраний Муниципального совета шатаясь, спотыкаясь на ступеньках лестницы и обзывая меня „бездельницей“. Мне было так нужно восхищаться тобой, послушать твой рассказ о собраниях, на которых ты присутствовал, и научиться через это тонкостям муниципальной работы». «Я сержусь на тебя за то, что ты каждый день приглашал кого-нибудь из соседей „пропустить по рюмочке“. У них были грязные сапоги. Мне было тринадцать, четырнадцать, а ты приказывал мне подогреть кофе, подать кальвадос, тогда как мне так нужно было, чтобы ты заметил, что я совсем недавно подмела и помыла пол и мне хотелось другого примера соседских отношений». «Я сержусь на тебя за то, что ты обзывал меня шлюхой, сволочью, когда я находила себе подружек, друзей своего возраста, мне было семнадцать, и мне так необходимо было, чтобы ты спрашивал меня про мои прогулки, как они проходили». «Я сержусь на тебя за то, что ты сурово смотрел на меня и щипал за руку, если я не делал того, чего ты от меня хотел, или не замечал того, что нужно было сделать. Мне было пять-шесть-семь-девять лет, и мне так нужно было, чтоб ты нежно поговорил со мной и объяснил, что я должна сделать». «Я сержусь на тебя за то, что ты называл несвежими салаты из сырых овощей, которые я с такой любовью готовила, тогда как мне было очень нужно, чтобы ты ободряюще улыбнулся мне». Поставьте себя на место родителя, получившего такое письмо. Чувствуете разницу? «Я сержусь на тебя… потому что мне было так нужно…» – рабочая формулировка. Она сослужила нам хорошую службу для избавления от переполненности ненавистью, позволив смело выразить себя. Теперь мы изменим формулировку нашего гнева, чтобы послать ее родителям и прикинем все шансы с нашей стороны – быть не только прочитанными, но и понятыми. А можно ли восстановить отношения с родителями, если они уже умерли? Ответив на этот вопрос, мы вернемся к письмам с их «почему» и «как». Если же ваши родители живы, можете смело переходить к главе 5. 3. Если родителей уже нет на свете Чтобы образ родителей не преследовал вас повсюду, им можно написать. Да-да, письма, – как освобождающие, так и с просьбой об удовлетворении, – можно адресовать и умершим. Вы можете сжечь ваше послание и развеять пепел, чтобы он полетел в небо, поджечь его и положить на их могилу, закопать рядом с надгробием, доверить морской волне или написать на конверте их новый адрес. «Александру Пети, Проезд ангелов. Небеса» или «Моему отцу от меня, когда мне было 15 лет; Чистилищный проезд, Ад». Можно и лаконичней: «Отцу в небеса», или вообще все, что вам захочется. Вот письмо освобождения Лизы (часто необходимо написать несколько писем освобождения, прежде чем получится написать просьбу об удовлетворении. Ибо можно просить об удовлетворении и умерших родителей – это мы увидим далее). «Папа, уже тринадцать лет прошло с тех пор, как ты умер, я думала, что избавилась от тебя, но это оказалось мечтой. И вот пришла необходимость наконец досказать тебе все то, что я пыталась тебе сказать несколько лет назад. Вспомни-ка, когда ты жил с мамой, я говорила тебе что-то типа: „Ты не принес нам счастья“, а ты отвечал мне: „Чего? Ты вздумала жаловаться? Посмей только сказать, что ты не была сыта и страдала от холода!“ – и начинал вести себя очень возбужденно. Больше я ничего тебе не говорила, опасаясь, что всю злость ты выльешь на маму, но теперь ты уже не можешь причинить ей зло и я имею право объяснить тебе, что я сама пережила в детстве, и попробуй понять хотя бы на сей раз, не надо играть словами или мыслями. Речь о моих страданиях, чувствах. Действительно, я не страдала от голода, и мне всегда было что надеть. Впрочем, ты, наверное, не обращал внимания на то, что чаще всего это была одежда, которую мне давала соседка, а когда мы доедали суп и объедки, ты всегда ел свежеприготовленное блюдо и свою колбасу – это была неоспариваемая привилегия хозяина! Нет, я не мучилась ни от голода, ни тем более от холода, но – маленькая деталь! – у меня часто болели ноги, потому что отмахивать каждый день по четыре километра как минимум трудно, если башмаки соседки или кузена не подходят по размеру. Видимо, нужно выбирать – курить как паровоз и немеренно пить или же одевать собственных детей. Честно скажу, мне немного трудновато уважать твой выбор. В результате у меня были боли в ногах, и я страдала из-за взглядов сверстников и их замечаний, все это было не так уж тяжело. Я лишь ответила на твое „Посмей только сказать, что тебе было нечего есть…“. Теперь я снова говорю тебе: я была несчастна, все то время, пока я жила с тобой, меня трясло от страха, вспомни сам – мне было четыре годика, и стоило тебе появиться в доме, как я начинала плакать и кричать, а ты запирал меня снаружи, было холодно, темно, я была совсем одна, в жутком страхе, а ты не открывал дверь, требуя, чтобы я замолчала, и после трех или четырех таких вот вечеров ты своего добился – я надорвалась. Но ты-то думал, что результат достигнут, а на самом деле я стала еще больше тебя бояться, но мой страх больше не выходил наружу. Я сдерживала свой ужас внутри. Вот за это, ПАПА, я тебя ненавижу. Вспомни, сколько раз ты бил маму у нас на глазах, я совсем обезумела от страха, пыталась помешать тебе, колотила кулачками тебе по спине, ты сразу отшвыривал меня, тебе важнее было дать выход своей ярости на жену, чем снизойти к страданиям, которые чувствовала я. Вот еще за что я ненавижу тебя. Лиза» Увы, мертвые не могут ответить… Хотя – как знать? Родители Каролины умерли. Она в отчаянии: «Я так и не поняла, любила ли меня мать». Кто сказал, что покойные родители не могут найти способ вам ответить? Я возражаю: «А если ты спросишь их сама? Если вопрос тебя внутренне беспокоит, может произойти нечто. Присматривайся к знакам, оглядывайся вокруг, прислушивайся к снам…» На следующем занятии она рассказывает мне, что случилось после этого: «Как-то вечером я вдруг поняла, что мне срочно надо выйти и подышать воздухом. Я прошу мужа позаниматься детьми, выхожу и иду прямо по дороге, по которой до этого никогда не ходила. Спрашиваю сама себя, с чего это вдруг я выбрала этот маршрут. И тут на обочине дороги вижу каркас машины „4L“. И это настоящее потрясение. Типичные автомобили 60–70-х годов[33], в 2001-м они, скорее, большая редкость. Даже в нашей деревне. И мать моя несколько лет назад разбилась именно в машине „4L“. Подхожу, а там, на шоссе, в метре от машины, вижу плюшевое сердечко. Красное такое, а на нем вышиты слова: „Я тебя люблю“. По какому совпадению этот сувенирчик был найден именно там? Никто не может знать. Важно то, что Каролина получила послание – от всей души. Теперь послушаем свидетельство Мари-Клод: «В то утро я ехала в метро на занятия и читала книжку о том, как ухаживать за умирающими. Я читала как раз ту главу, где автор рассказывает о диалоге, возобновившемся у родителей с сыном. Я была растрогана. Подступили слезы, ведь мне бы тоже так хотелось бы, чтобы кто-нибудь помог мне установить связь с папой. Я была бы так рада, если б мы поняли друг дуга, если бы получился диалог, если б папа принял меня такой, какая я есть. Придя на занятия к Изабель, я ничего не сказала, было предложено сделать упражнение. Надо было выразить эмоцию или потребность фразой, начинающейся с „я“. Я думаю о папе и о том, как я сердилась на него. Это очень сильное чувство, оно захлестывает меня, я больше не в силах сдерживать себя. Вспоминаю, как он дулся, а мне было страшно. Мы разделились на группы по трое, для обсуждения. Изабель подходит к моей группе, улавливает мое состояние и предлагает рассказать о нем. Я не могу. Эмоция все сильнее, и я плачу. Не могу сдержаться. Чувствую движение в животе и мне становится лучше. Теперь я могу говорить. Изабель советует написать письмо, чтобы высказать все это моему отцу, – мой гнев, мои фрустрации, мои потребности. А потом сжечь это письмо, думая о нем. Я могу запросить у него контакта, какого-нибудь проявления. Вот отрывок из моего письма: „Когда ты больше не говоришь и не смотришь на меня, я снова чувствую страх. Я чувствую себя виноватой, съеживаюсь, потому что ощущаю свое бессилие сделать так, как тебе бы понравилось, я не чувствую себя на высоте и испытываю гнев, потому что мне необходимо, чтобы ты занимался мною, чтобы мы вместе что-нибудь делали, чтобы ты рассказывал мне обо всем, что происходит в твоей душе. Я прошу тебя снова испытать эту связь, основанную на любви, так чтобы я была самой собою без препятствий и чувствовала себя свободной“. Я чувствовала ответственность и даже вину за то, что отец был в таком состоянии, это влияло на мои отношения с другими, особенно по части помощи людям в ущерб собственным потребностям. И я поверила: „Я не заслуживаю быть любимой, и должна выкручиваться одна“. После упражнения наступает расслабленность, и тут Изабель предлагает пойти навстречу маленькой девочке, живущей внутри меня. И я снова вижу тот день, когда получила оплеуху за совершенную мною глупость. Это видели дяди и тети, мне было стыдно, я была опечалена и разгневана. Мари-Клод сегодняшняя сумела выразить отцу свой гнев за фрустрацию, испытанную ею, когда она была маленькой. Она смогла утешить малышку из прошлого, поговорить с ней, сказать, что это было несправедливо, – и вот тогда-то, взяв ее за руку, я и увидела папу: волшебная картина, у него были хорошо знакомые мне черты, но преобразившиеся: он сиял, полный радости, и глаза лучились любовью ко мне; он сказал мне, что конечно, я не была виновата, так что мой гнев был справедлив и что он любил меня. Он послал мне свою любовь, и я почувствовала себя любимой. Я снова обрела силы и власть. Меня всю как будто наполнили энергией. Легла на матрас, слезы потекли сами собой. Чуть позднее я смогла все это рассказать и группе. Эмоция сработала, Изабель видела, как у меня перехватило горло. Я рассказала, и это было прекрасно, радостно и все-таки слишком сильно. Изабель сказала, чтобы я как следует прочувствовала эту любовь всем телом, вплоть до органов таза, пусть она циркулирует повсюду, по моим венам. Это было хорошо, но мне трудно было получить столько любви целиком, по своему обыкновению не считая себя достойной ее. Я глубоко вдохнула и хорошо прочувствовала эту любовь, поняла, что любима отцом, что достойна этого, что заслужила. После такой стажировки я изменилась. И наконец, сумела принять интерес и любовь окружающих, это многое изменило в моей жизни. Я была очень рада такой встрече с отцом и подумала, а не было ли это ответом на мою просьбу, высказанную в письме. А потом, однажды утром, собираясь на работу, я заметила, что мои часы остановились, а они мне в тот день были как раз очень нужны. Я поискала часы отца, они лежали в шкафу. До этого дня они не вызывали у меня ни малейшего интереса. Я отнесла их в починку. На следующий день, 8 декабря, обнажилась внутренняя связь: это был мой день рождения! И я с глубокой внутренней благодарностью приняла часы в подарок от отца. Я рассмотрела их получше и поняла, какие они красивые! И это я тоже в уме сблизила с письмом, которое ему написала. С тех пор я очень часто с гордостью ношу эти часы, сознавая, что они символизируют нашу связь и любовь. А напоследок – скажу еще одно: назавтра я обнаружила, что и мои собственные часы работают нормально». Видите, как предметы сменяют друг друга, чтобы подкинуть нам подарки-знамения! Плюшевое сердце лежит на дороге, часы останавливаются, чтобы уступить место другим. Это кажется волшебством. Бывает, что родители приходят во сне и передают нам что-нибудь. «Я видел во сне отца, он улыбался». «Во сне ко мне приходила мать, вся в белом, я позвала ее, она протянула мне ключ и ушла. Я звала ее, звала. Но она сказала мне: „Я ухожу“». Лорин хотела, чтобы отец признал изнасилование, которое совершил над ней, когда та была ребенком. Но ее отец умер… У нее нет других доказательств, кроме того зла, что он причинил другим, повторения того же инцеста по отношению к одному из ее братьев, и сексуального злоупотребления, только что пережитого ее собственным сыном. Еще об этом могло рассказать ее тело. Ее негибкость, когда партнер проникает в нее, ужас перед мужчинами и слишком преувеличенные реакции, когда при ней говорили на сексуальные темы, свидетельствуют, что с нею что-то не то. Проходят две недели, и она видит сон: ею найдены доказательства вины отца, но тот отнимает их и сжигает, говоря ей: «Доказательств нет». Лорин проснулась очень встревоженной. Казалось, сон означает, что отец не желает признаваться в содеянном. Еще через несколько дней, накануне группового занятия, Лорин позвонил инспектор полиции, занимавшийся делом ее сына. Он сказал ей: «Врач не зафиксировал повреждений, доказательств нет»; услышав это, она едва не лишилась чувств. Это было точно, как в ее сне. Но тут же инспектор успокоил ее: «Но насильник признался во всем». Не это ли был ответ отца? Вечером она прилегла у телевизора, что редко с ней случалось, и «попала» на передачу о сексуальных извращениях. Она услышала признание мужчины, который сексуально пользовался собственной дочерью, и он понимал, какую ужасную травму ей нанесло его поведение. Два эти примера – из самых показательных, какие мне приходилось встречать, но я знаю десятки подобных. Любовь – чувство на границах миров. 4. Зачем писать письмо? Написанное слово звучит не так резко, как слово сказанное. «Слова уносит ветер, а написанное остается» – в общем-то так оно и есть, и осознание непреходящести написанного на бумаге побуждает нас выбирать выражения. Пишущий взвешивает слова, подолгу раздумывает над тем, как выразиться яснее. Перечитав заново, он может проверить содержание того, что хочет выразить. Так легче исключить осуждающие фразы. Он может проконтролировать соответствие эмоции своей травме. И запрос на восстановление тут обдуман. Дистанция, создаваемая пером, позволяет видеть остатки эмоции-паразита (набор клеймящих слов, подмена понятий). Наконец, писать – это позволяет разворачивать клубок мыслей, не будучи прерванным, что особенно мешает при устном общении! И редко бывает, чтобы любопытство не заставило адресата прочесть послание до самого конца.