болит, — сказал Джек.— Ты в порядке?— Все хорошо.Он пожал плечами.— Может, принести тебе что-то? Как-то помочь?— Секс, — ответил он. — Извращенный секс.Я поднялась на локте и посмотрела на него. Он улыбнулся. Это была слабая улыбка. Он явно чувствовал себя паршиво, его лицо вмиг побледнело.— Я серьезно, Джек, ты в порядке?Он снова пожал плечами. Он пытался сделать уверенное выражение лица, но было видно, что ему очень плохо.— Сейчас я закрою глаза, — сказал он. — А через час буду как новенький.— Хорошо, но если меня здесь не будет, когда ты проснешься, то знай, что меня похитил Горбун.— Приму это к сведению.Я нежно поцеловала его в щеку. Уголки его губ приподнялись в улыбке, но он сам не шелохнулся.Мы проспали довольно долго. Я проснулась после обеда и увидела, что Джек крепко спит рядом. Он отвернулся, поэтому я не видела его лица. Тихонько, чтобы не разбудить его, я прошмыгнула в ванную, умылась, почистила зубы, быстро расчесалась и приклеила записку к зеркалу.«Позвони мне, когда проснешься, соня, — написала я. — Меня похитил Горбун. Надеюсь, тебе станет лучше».Я вышла за дверь и отправилась на экскурсию по Парижу в одиночестве.Я купила блинчики с сыром, или креп дю фромаж, и кофе в фургончике с едой недалеко от Люксембургского сада и села за столик рядом со статуей Пана у входа в парк. Я ужасно проголодалась, но мне хотелось пообедать именно в одиночестве, в парке, известном благодаря Хемингуэю. Я села под огромным каштаном с тяжелыми, кое-где расколотыми плодами у корней. Медленно наслаждалась сырными блинчиками. Этот вкус напоминал мне травы и луг, а сыр был теплым и сладким. У кофе была темная тяжелая вязкость, которую я никогда раньше не ощущала в этом напитке. Два этих вкуса и две текстуры — мягкие, тягучие блинчики и маслянистое изобилие оттенков кофе — делали меня счастливой по-своему, по-особенному. И вот я снова здесь, на левом берегу Парижа, поздним летом, в Люксембургском саду, в окружении массивных деревьев и зеленых газонов, ведь именно здесь Хемингуэй с Хэдли и Бампи сидели десятки лет назад, где-то между Первой и Второй мировыми войнами.Да, это было немного глупо и чрезмерно романтизировано, но мне было плевать. Я достала iPad и стала читать Хемингуэя. Мой выбор пал на «Праздник, который всегда с тобой». Именно эту книгу я читала во время своей первой поездки в Париж. Я просматривала страницы, перечитывая отрывки, которые отметила или подчеркнула. Хемингуэю по-прежнему удавалось задеть меня за живое. Он писал: «Мы ели и пили вкусно и дешево, спали крепко и тепло и любили друг друга».Я перечитала это несколько раз. И подумала о Джеке и о своих желаниях.Я сделала последний крохотный глоток кофе и опрокинула тарелку, чтобы крошки от блинчиков достались голубям, непрестанно кружившимся вокруг столика и курлыкающим, словно вода или стеклянные птицы.Уже голодная, но довольная, я по-прежнему сидела за столиком, когда зазвонил мой телефон.«Где Квазимодо тебя держит?» — гласило сообщение.«В Люксембургских садах, — ответила я. — Приходи ко мне».— Нам предстоит секретная миссия, — сказал Джек и, чмокнув меня, сел рядом. — С Рафом и Констанцией мы встретимся ближе к ночи. Так что этот вечер только наш.— Сперва скажи, как ты себя чувствуешь.— Все хорошо.— Ты уверен? Или просто играешь в храбреца?— Нет, все хорошо, честно. Клянусь.— Ты очень крепко спал. Даже не проснулся, когда я уходила.Он улыбнулся и, дотянувшись до меня, заправил волосы мне за уши.— Ты ела? — спросил он.— Блинчики с сыром и чашку кофе.Он кивнул. Застыв на секунду, серьезно посмотрел на меня.— Это, случайно, не парк Хемингуэя?— Да.— В молодости он гулял здесь со своим сыном, верно?Я кивнула.— Он убивал голубей и набивал их перьями детское одеяльце, — сказала я. — Они были настолько бедными, что им приходилось есть голубей.Джек мягко улыбнулся.Он потянулся через весь стол и взял меня за руку.Мне нравилась тяжесть его рук, то, что они были вдвое больше моих.Прежде чем мы успели встать, у меня зажужжал телефон. Мамазавр на линии, но я решила не отвечать.Мы сидели и смотрели, как темнота постепенно охватывает город. Это был прекрасный вечер. Немного позже мы заметили высокого мужчину с Джек-рассел-терьером. Вместе они выглядели довольно забавно. Казалось, собака перебирала своими короткими лапками в тысячу раз быстрее, чем мужчина. Это был послушный пес. Он семенил так быстро, что казалось, будто он плывет, словно шарик, привязанный к концу палки.В сумерках мы отправились в номер. Я была абсолютно счастлива. Джек снова вытянулся на кровати и уснул. Видимо, он все-таки не чувствовал себя на все сто. Я села на стул на балконе я взглянула на Париж. Прихватила с собой iPad, но мне совершенно не хотелось читать. Хотелось всем телом вдохнуть Париж. Хотелось поймать какую-то его часть и увезти с собой. Я смотрела, как голуби укладываются спать на шиферных крышах, как крохотный самолет летит у меня над головой. Один за другим зажглись уличные фонари, и здание засияло коктейльным желтым светом, пока люди лишь начинали свои вечера. Глядя на все это, я не хотела молиться Богу или таинственному творцу в небе — я хотела молиться жизни, тому, что подвигло Хэдли с Эрнестом и всех остальных людей приехать в Париж и найти для себя то, в чем они так нуждались. Теперь я тоже здесь, и хотя совсем скоро придется прощаться, я поклялась себе никогда не покидать Париж окончательно, всегда носить его с собой, словно талисман, и никогда не упускать возможности побывать здесь снова.Немного позже в дверь постучала Констанция.— Он до сих пор спит? — прошептала она, когда я открыла дверь и вышла в коридор.— Спит. Я не уверена, что он здоров.— Раф сказал, что клуб, в который мы пойдем, где-то неподалеку. Я написала тебе адрес. Вы пойдете?— Надеюсь.Констанция поспешно обняла меня. От нее пахло улицей и ее любимым мылом.— Мы скоро пойдем ужинать с друзьями Рафа. А потом — в клуб. Я напишу тебе, если что-то поменяется…— Во сколько вы там будете?— Поздно, наверное. Джазовый мир — он ночной.— Ладно, напиши мне сообщение, чтобы я знала, где вы.Она кивнула и удалилась.Проводив подругу, я сидела на маленьком балконе и отрывками читала дневник дедушки Джека. Положив книжку на колени, попыталась поймать подходящий угол света, чтобы было видно хоть что-то.Невероятный документ. В словах, написанных им от руки, невозможно было найти ни одной ошибки. Этот человек вырос и провел большую часть жизни на вермонтской ферме, но много читал и, видимо, научился писать еще в школьные годы, ведь все заметки и наблюдения были выложены в четкой, уверенной манере. Кроме того, он отлично рисовал. Делал зарисовки зданий, цветов, бульваров и мостов. Казалось, архитектура вызывала у него особый восторг, хотя этим его интересы явно не ограничились. У него был талант отображать мелкие детали.Неудивительно, что дневник вызвал у Джека такой интерес. У его дедушки была добрая, отзывчивая душа. Он писал о том, как война повлияла на детей и животных. Писал о бомбардировках и по-прежнему витающем в воздухе запахе термита. Он находил красоту во всей этой разрухе, а его рисунки — в основном простые зарисовки — были элегантно примитивными и не нуждались в объяснении.Я по-прежнему увлеченно читала, когда услышала шепот Джека.— Эй, — сказал он.— Ты проснулся? Как самочувствие?Я отложила дневник и легла к нему в постель.— Лучше.— Правда лучше или опять притворяешься?— Нет, думаю, я иду на поправку. Может, я чем-то отравился. У меня хронически слабый желудок. У всех бывает.Я пощупала его лоб. Он был теплый, но не горячий.— Я просто волновалась. И по-прежнему волнуюсь. Думаешь, нужно найти доктора?— Ты милашка. Но я в порядке.— Ты, наверное, проголодался.— У нас ничего нет?— Только вредная ерунда, Джек. Я сбегаю вниз и принесу тебе что-то нормальное.— Нет, давай то, что есть. И так сойдет.Я чмокнула его, встала и попыталась соорудить перекус. Мне не удалось найти ничего толкового, и я вручила ему остатки хлеба из рюкзака, яблоко и бутылку холодного чая.Пока я убирала, он отправился в ванную. Душ, казалось, немного помог ему вернуться в форму.— Я ведь даже не спрашивал, умеешь ли ты готовить, — сказал он и забрался в постель. — Ты в хороших отношениях с кухней?— Не особо. А ты?— Я довольно хорош в готовке. У меня есть около десяти блюд, которые я умею готовить. Где-то так. Плюс основы.— Ну, не суди меня за мой скромный перекус. Мне не из чего выбрать.— Я ценю твои усилия и то, что ты рядом.Я поставила перед ним импровизированный поднос с едой, а точнее, разделочную доску, которую нам оставила Эми, и села рядом с ним. Казалось, ему стало лучше. Он медленно ел свой ужин, рассматривая продукты и осторожно их пережевывая, чтобы не съесть ничего лишнего. За два глотка осушил бутылку с чаем. Я подала ему еще одну бутылку с водой.— Я читала дневник твоего дедушки, — сказала я. — Он восхитителен, Джек. Ты никогда не думал о том, чтобы опубликовать его?— Думаю. Однажды я решил обсудить это с папой, но он сказал, что никому не будет интересно читать дневник какого-то неизвестного о послевоенной Европе.— Почему бы и нет? Думаю, каждый увидит в этом ценность.— Я тоже так думал. Больше всего я боюсь, что не смогу написать так, чтобы книга соответствовала его стилю. Он намного лучше меня.— Сомневаюсь в этом. Но где он научился так хорошо писать?— Ты имеешь в виду то, что он был обычным фермером в деревенском Вермонте? Не знаю. Я думал об этом. Его отец был ветеринаром. У них дома было много книг. А его мать работала акушеркой. Он читал преимущественно классику. Овидия и Софокла. Скрывал свою эрудицию, хотя был очень умным. Вермонтские вечера могут быть довольно длинными, особенно если ты фермер и у тебя почти нет работы зимой. Он любил читать у огня или дровяной печи. Однажды я видел, как он разговаривает с профессором литературы в Вермонтском университете, и этот профессор изменился в лице, поняв, как много знает мой дед. Он был невероятным человеком.— Тебе очень повезло, что дневник достался именно тебе. Твои мама с папой читали его?— Не так, как читал я. Или, точнее, читаю. Не думаю, что мой папа знал, что с ним делать. Эта книжка беспокоила его. Мне кажется, он думал, что этот дневник доказывал, что дедушка был недоволен своей жизнью на ферме… Что он способен на большее, но ему пришлось посвятить жизнь Вермонту. Думаю, мой папа воспринимал этот дневник как предупреждение. Но это лишь мои догадки.Какое-то время мы молчали. Джек продолжил свою трапезу в том же темпе. Время от времени он останавливался, чтобы посмотреть, как его организм реагирует на еду.— Так ты знал, что Констанция хочет поехать в Австралию с Рафом? — спросила я в одну из таких пауз. — Она думает поехать к нему, вместо того чтобы возвращаться домой. Хотя бы ненадолго.— Я знаю, что он от нее без ума.Я посмотрела на него. Наши взгляды встретились.— А ты без ума от меня. Вот что нужно было сказать, Джек.— А я без ума от тебя.— Слишком поздно. Это не считается, когда я показала тебе суфлерскую карточку.— Нет, я правда схожу от тебя с ума. Но меня всегда удивляла эта фраза. Разве это можно назвать комплиментом? Кому нужно, чтобы люди от них сходили с ума?— Думаю, это идиоматическое выражение.— Но что если они и правда сойдут с ума? Разве это хорошо? Разве маньяк не без ума от того, кого он любит? Мне кажется, нельзя говорить, что ты без ума от кого-то, только если ты не подлинный маньяк. А если да, то конечно. Тем более я не думаю, что это корректно — говорить «схожу с ума». Так ты высмеиваешь тех, кто действительно не в своем уме.— Ты странный, Джек.— Мне уже лучше. Думаю, нам стоит попробовать прогуляться, — сказал он. — Если ты хочешь.— Ты точно нормально себя чувствуешь?— Конечно.— Уверен? Ты все еще немного бледен.— Все хорошо, — наигранно эротично сказал Джек.Он схватил меня и прижал к себе.На следующий день Джек и Раф куда-то исчезли. Чтобы мы не переживали, они сказали лишь, что вернутся к обеду.Мы с Констанцией отправились в Нотр-Дам.Мы были там в прошлый раз, но для Констанции, которая изучала жития святых, Норт-Дам был живым и дышащим, полным секретов. К этому делу у нее был систематический подход: мы долго сидели у здания и рассматривали все вокруг. Естественно, она наизусть знала историю собора. Его начали строить еще в 1163-м, а в целом на постройку ушло целое столетие. В нем прошло несколько сотен важнейших политических и религиозных событий. Он находится на Isle de la Cite, или острове Сите. После Первой и Второй мировых войн там пели te deum, христианский гимн под названием «Тебя, Бога, хвалим». Но для Констанции все это было лишь прошлым.Она пришла, чтобы увидеть Марию.Она была одержима ею. Из всех святых Марию она любила больше всего, а в Нотр-Даме — матерь божья — было аж тридцать семь статуй Девы Марии. Но вершиной всех одержимостей Констанции стала статуя Богородицы с младенцем Христом на трюмо у главных ворот собора. Саму статую привезли из часовни Сент-Эньянского монастыря каноников, и она заменила Деву XIII века, которую снесли в 1793 году.— Вот она, — сказала Констанция, когда мы наконец вошли в здание и остановились напротив статуи. Она взяла меня под руку и всплакнула. — Это алтарь Девы. Его построили еще в XII веке… Но статую на алтаре меняли. Regardez! Пока не остановишься и не рассмотришь, она не кажется такой уж знаменательной. Видишь? Она — молодая мать, Хезер. Именно это мне в ней нравится. Она — молодая женщина, которую попросили выносить в утробе и на руках нечто божественное. Больше всего я восхищаюсь ее неоднозначностью. Видишь, она очарована ребенком… Смотри… Он играет с брошью у нее на накидке и смотрит не совсем на нее… И она подала бедро немного вбок. Мне нравятся женские бедра, особенно когда они слегка выпячены… Понимаешь? Она выпятила его, чтобы было удобнее держать дитя, которое однажды спасет весь мир, хотя пока лишь мирно сидит у нее на руках. Но за всем этим величием кроется скромная робкая женщина… И ее любимое дитя. Именно поэтому эта статуя поражает меня. Я столько раз читала о ней, и теперь, увидев ее своими глазами… Понимаешь, она видела столько изменений. Люди обращались в веру, лишь взглянув на Богородицу. Знаю, знаю, я и сама не особо верю во все это, но, Хезер, я верю в человеческую необходимость верить, и эта статуя воплощает все сказанное ранее…Я любила Констанцию. Любила ее так, как любила целый мир.Ближе к вечеру Джек отвел меня в номер и завалил в постель.Двери балкона были открыты, и парижское солнце наполняло теплом часть комнаты. Он клал виноградинки мне в рот и целовал меня — было смешно, глупо и невероятно страстно. Наши тела двигались в унисон. Иногда он был груб, словно ему пришлось отказаться от чего-то ради меня, словно какая-то часть его тела состояла из ДНК рыбы и морской воды, которая требует свободы и независимости. А я думала о Деве Марии — как ни абсурдно, — неожиданной беременности и Христе у нее на руках. Все перемешалось: великолепное тело Джека, его таинственное дневное исчезновение, солнце, тепло этого дня, запах Парижа, грязный и удушливый от усталости и людской суеты, а я просто отдалась ему, впустила его в себя, открылась ему, уже не различая грани между нами.Немного позже я легла рядом, положив голову ему на плечо. Джек медленно и спокойно щекотал мою спину стебельком фиалки, которую купил у торговки незабудками для военного фонда. Он калякал маленькие рисунки на моей спине, и наше дыхание слилось воедино.Я просто лежала рядом, и наши тела остывали вместе.— Как тебе наш секс? — спросил он спустя некоторое время. — Великолепно или просто хорошо?— Тебе в этом нет равных, дружок.— Ужасный вопрос, не так ли? Если ты скажешь, что было здорово, а твой партнер считает, что было так себе, то между вами образуется огромная пропасть. Если ты говоришь, что было хорошо, но не отлично, а твой партнер думает, что было потрясающе, то ты его оскорбишь. Один из парадоксов современной жизни.— Это как ездить в Финикс.Он немного приподнялся и вопросительно взглянул на меня.— Старая история в моей семье, — объяснила я. — Давным-давно моим маме с папой выпал шанс отправиться в Финикс. Они поехали и ужасно провели там время. Целую поездку папа думал, что мама хочет этого, а мама думала, что это путешествие важно для папы. Поэтому в моей семье это называется «поездка в Финикс».— И мораль этой истории…— Важно говорить правду своему партнеру.— Думаю, ты очень вкусная в постели, — сказал он. — Я люблю заниматься с тобой любовью.— Я рада, что тебе нравится. Но у меня так себе впечатления.Его рука замедлилась на моей спине. Я отвернулась, чтобы он не видел моей улыбки.— Ты негодяйка, — сказал он. — Ужасная негодяйка.— Ты выворачиваешь меня наизнанку, Джек. Звонишь во все колокола.— Хорошо, я рад.— Но делаешь это как-то так себе.Он попытался столкнуть меня с постели. Я обхватила его руками и не отступала. Тогда он посадил меня сверху на себя — я обожала его силу, то, что он может крутить мной как захочет, — и поцеловал меня всем телом. Мы долго целовались, пока открытая дверь балкона впускала парижский свет, понемногу перетекающий в ночь. Мы искренне признавались друг другу в любви. Наши поцелуи, казалось, стали бесконечными, ведь мы не хотели упускать ни секунды друг с другом.На закате Джек позвал меня сажать дерево.Не знаю, что сможет удивить меня еще больше. Оставив меня примерно на час, он вернулся в номер отеля «Трентон» с саженцем ясеня, завернутым в мешковину. Деревце выглядело живенько, но было настолько маленьким, что не поднималось выше моего колена.Он вынес его на балкон и заставил меня проделать обряд приветствия Короля Льва. Я подняла деревце над головой и представила его равнинам Африки — или Парижа. С Джеком все было таким веселым и беззаботным. Он спел песню Короля Льва и заставил меня спеть «Жизни вечный круг».— Так к чему это все? — радостно спросила я. Ему удалось поднять мне настроение.У него было две бутылки красного вина, обе без этикеток. Видимо, он нашел частного продавца вина — это так похоже на Джека. Он заставил меня держать дерево — обращался с ним как с ребенком, — пока сам открывал первую бутылку. Вытащил два стула на балкон. Было тесно, но нам почти удалось уместиться там вместе, по крайней мере, выставить на улицу ноги.— Выпьем за его здоровье, — сказал он. — За долгую жизнь дерева.— За здоровье, — повторила я, подняв бокал.Джек оценивающе сделал глоток.— Неплохо, — с улыбкой сказал он.Джек выглядел невероятно живым, счастливым и готовым ко всему на свете. Он даже сбил меня с толку своим видом.— Пусть это дерево станет стрелой в будущее, — наигранно серьезно сказал он. — Сегодня вечером мы с тобой посадим дерево. Отрежем пряди наших волос и закопаем их вместе с ясенем… Отправимся в Люксембургский сад и посадим там свое дерево, чтобы в его тени отдыхали все Хемингуэи будущего. Можно будет навещать его каждый раз, когда мы будем в Париже. Все в мире будет идти своим чередом, что-то познает поражение, что-то — процветание, а твое дерево… наше дерево… оно будет расти. И наши внуки смогут навещать его.— Мы скоро заведем детей? Было бы неплохо.Он посмотрел на меня и скорчил смешную рожицу. Его глаза, смотрящие поверх бокала, были такими живыми и счастливыми. Он немного поиграл бровями.— Мир непредсказуем, — сказал он. — Невозможно спланировать все на свете. Даже с суперэлитным «Смитсоном».— Думаешь, власти разрешат нам вот так просто взять и посадить дерево в парке?— О Хезер, моя внимательная, бдительная Хезер. Мы посадим его, а они даже не узнают об этом. Садоводы-ниндзя. Кто станет мешать посадке дерева? Кто станет выкапывать его? Как только оно окажется в земле, ему ничто не будет угрожать. Видишь, как хорошо я все продумал? Может быть, мы даже не пойдем в парк, хотя он был бы идеальной средой обитания для дерева. Можно посадить его на одном из тех небольших участков земли рядом с аллеями. Да, его жизнь будет полна риска, но это его устроит. Может, наше дерево — бунтарь. Может, пасторальная жизнь — это не для нашего дерева. Что если это дерево — панк?— Почему именно ясень?— Европейский ясень, — сказал он, отпив из бокала. Он снова решил напиться. — С одной стороны, он долгоживущий. А еще он заурядный. Никому и в голову не придет, что ему здесь не место. Продавец дал мне визитку… парня из садового магазина. У ясеня есть собственный рунический знак — это слитно написанные буквы АЕ. Считается, что этот символ происходит от старого английского или немецкого языка и переводится как «ясень обыкновенный».— Ты выполнил домашнее задание. Я впечатлена.— Так и должно быть, — сказал он и наклонился, чтобы поцеловать меня. — Если все пойдет так, как нужно, то дерево проживет целый век, а то и больше. Только подумай! «Взгляните на мои великие деянья», или «взгляните на мои деянья, владыки…», или что-то вроде того. Это Китс? Озимандия? Или Шелли? Во всяком случае, один из романтиков, да?— Я помню, как читала это стихотворенье в школе.— Так вот, пока весь мир рушится и приходит в упадок, наше дерево, великий ясень, будет, торжествуя, стремиться к небу! Как тебе такой вариант?— Думаю, да. Я согласна с каждым твоим словом, Джек.— Хорошо, тогда допивай этот бокал вина, и выдвигаемся в путь. У тебя есть лак для ногтей?— Вроде бы, немного. Погоди.Откуда взялся этот человек? Он словно с неба свалился в мою жизнь. И почему его любовь к жизни была так заразительна?Я пошла в ванную и вернулась с небольшим пузырьком красного лака для ногтей. Он был почти пуст. Я вручила его Джеку. Он осторожно протер плоский камень, который нашел непонятно где.— Наше бессмертие, — сказал он.Джек хорошенько встряхнул лак для ногтей и написал им наши имена на камне, заключив их в дурацкое сердечко. Вынул складной ножик и вручил его мне.— Вот, отрежь прядь моих волос, будь добра. А потом я отрежу твои.Я отрезала завиток над его правым ухом. Джек тоже срезал небольшой локон рядом с моим левым плечом. Он связал обе пряди кусочком бечевки, отрезав ее от мешковины, которая держала дерево.— В идеале, — сказал он, не отрывая все такого же живого и счастливого взгляда и рук от процесса, — мы могли бы посадить растение просто так, без защиты, но тогда волосы разложатся, а надпись не будет видно. Вот, — сказал он, взяв в руки пластиковый контейнер от арбуза. — Может быть, не так романтично, но прослужит дольше. Что скажешь? Хочешь что-нибудь добавить?Я кивнула. Взяла камень и под нашими именами дописала свою любимую строчку:«Ненавидь ложь; цени правду».Джек прочитал, кивнул и поцеловал меня в