губы.— Раф с Констанцией не захотели пойти с нами? — прошептала я.— Я их не приглашал. Это все для нас, а не для них.Я сжала его руку.Было темно. Бульвар Сейнт-Мишель был достаточно мрачным, но мы все равно держались ближе к тени. Мы несли в руках самые ничтожные садовые инструменты, которые только можно придумать. У нас был один-единственный столовый нож, бутылка воды, пластиковый контейнер — и ничего больше. Оттого, что мы делаем нечто незаконное, меня бросало в дрожь. Парк был закрыт, но Джек заверил, что многие пробираются туда ночью. Он решил, что, даже если нас поймают, мы все объясним, и нас не арестуют. Он убедил меня, что французы не смогут устоять против такой истории любви.Меня не покидало чувство, словно мне десять лет и я играю в прятки.Да уж, на всю жизнь запомню это приключение. Это нечто большее, чем фото. Большее, чем поход в музей. Наше дерево будет расти в парижском парке целое столетие, а наши с Джеком имена будут оберегать его корни. Вот так Джек видел мир.— Нам нужен нетронутый участок… Незаметное место. Ничего кричащего или броского, ладно? Мы хотим, чтобы дерево было пустым местом первые двадцать лет своей жизни. А потом, о, детка, оно станет доминировать над всем парком. Оно станет самым крутым плохишом в округе. Ты со мной?— Да. Черт возьми, да.— Хорошо, поехали. Как тебе вот это место? Не самое лучшее, но, думаю, безопасное. Недалеко от столиков у кафе. Можем завтра вернуться и посмотреть, как обстоят дела. Это нечто, ты согласна?Мы осторожно пробрались вдоль широкого газона, стараясь не попасть под свет фонарей бульвара Сен-Мишель. Наконец добравшись до пустого участка земли, Джек быстро все осмотрел и предложил место в правом углу.— Здесь нет больших деревьев, — сказал он и, упав на колени, принялся копать яму. — Нет конкуренции. Его можно будет принять за волонтерское растение или дерево, которое посадило управление и забыло о нем. У них не будет никаких оснований выкапывать его. Тем более здесь нет никаких важных памятников. Ну как тебе? Нравится место?— Идеально. Думаю, у нас все выйдет.— Хорошо, почва мягкая. Ничего сложного. Ты готова? Мы посадим его вместе. Давай.У меня дрожали руки. Я не могла их контролировать до тех пор, пока Джек не накрыл мои руки своими, успокоив меня.— Это наше дерево, — прошептал он. — И больше ничье. Оно всегда будет нашим.— В Париже.— Наше дерево в Париже, — сказал он. — Могучий Ясень Обыкновенный.Я положила коробку с нашими волосами и камнем в ямку рядом с крохотными корнями. Мы засыпали ямку и примяли землю вокруг ствола. Мы сделали все возможное, чтобы это дерево навсегда осталось там. Джек дал мне бутылку воды.— Вода поможет извлечь воздух из почвы, — сказал он. — Напоит дерево в его новом доме.Я осторожно налила воды на основание дерева. Бог Пан неподалеку пристально наблюдал за нами в тусклом свете недалеко от входа в парк. Казалось, он был не против.2 августа 1947 года«Проведя ночь в Париже, в субботу я отправился на скачки в Лоншане. Мне не особо понравилось; лошади выглядели неухоженными. Удивительно, что их не убила бомба или не сожрали люди. Меня впечатлили цвета костюмов наездников: ярко-зеленый, желтый и алый. Несмотря на свою усталость, на протяжении всей гонки за лошадьми мчалась собака. Один мужчина позади меня сказал, что лучше бы поставил на эту псину, потому что она одна здесь старается изо всех сил, в отличие от отвратительных кляч, на которых он понадеялся. Это вызвало смешок у людей, сидящих рядом. Он тоже засмеялся, но только не глазами».Констанция и Раф, стоящие в утреннем свете. Официант, подметающий тротуар у ресторана. Пять голубей, воркующих у ног Констанции и стремглав бегущих взглянуть, нет ли еды в кучке мусора, которую смел официант. Моя подруга проверяет сумку, рюкзак, хлопает по карманам, чтобы убедиться, что ничего не забыла. Раф, ее мужчина, возится с сумками, проверяет, все ли на месте, все ли замки и молнии застегнуты. Белокурые локоны Констанции подсвечивает раннее солнце, ее наряд тщательно выбран из вещей, которые мы взяли с собой, и лишь на миг ее вниманием овладевает стайка голубей, топчущаяся неподалеку.Это Констанция в Париже. Этот момент стоит того, чтобы запомнить его навсегда. Это Констанция, которая улетает в Австралию со своей правдой.Я улыбнулась. Моя милая Констанция, девочка на велосипеде «Швин», поклонница святых, любующаяся статуями Девы Марии.Она обернулась и увидела, что я смотрю на нее. Она уезжает. Уезжает с Рафом на вокзал, потом в аэропорт, а затем сядет на самолет, который унесет ее в Австралию. Впереди ее ждет путешествие, часы, проведенные в автобусах и машинах, которые отвезут ее в Эрс-Рок, к красным пескам и глине Западной Австралии. Настоящее приключение, безумная авантюра, на краю которой она стояла. Она улыбнулась мне и взмахнула шарфом. Стая голубей, заметив ястреба в виде шарфа, взорвалась у ее ног. Они взвились в небо, хлопая крыльями, чтобы подняться еще выше, и Констанция широко улыбнулась. Она сделала это осознанно: специально спугнула голубей. Покидая меня, она стояла в утреннем свете, в последний раз оставляя отпечаток в моей памяти.В самый последний день в Париже мы с Джеком отправились в Лоншан, на скачки в Булонском лесу. Мы выбрали чудесный день. Температура немного спала, и лишь за одну ночь в город пробралась истинная осень. На нас были свитера. Мы сели в микроавтобус у отеля, он был почти пуст. Водитель, полный мужчина с моржовыми усами, по дороге слушал футбольный матч. Джек сказал, что это повтор, потому что еще слишком рано для прямой трансляции матча. Автобус вывез нас из города в лесистые окрестности Булонского леса, или, как говорят французы, Bois de Bologne. Джек несколько раз подметил, что пейзаж за окном похож на Вермонт.— Ты скучаешь по Вермонту? — спросила я.Он кивнул и сжал мою руку. Остальные пассажиры изучали гоночные буклеты. Джек не отводил взгляда от лесистого обрамления дороги.— Я люблю Вермонт, — сказал он спустя некоторое время. — Может быть, это и не любовь. Это просто заложено во мне… Времена года, широкие луга и чертовски холодные зимы. В зимнем Вермонте невозможно принимать что-либо как данность. Все висит на волоске — либо замерзает, либо умирает, как бы жестоко это ни было. А еще все очень хрупкое. Безумно хрупкое. Если присмотреться, можно заметить эту хрупкость во всем. Помню, однажды увидел, как лягушка замерзла во льду в ручье. Не знаю, жива ли была та лягушка, когда лед замуровал ее, но ее тельце явно просвечивалось сквозь лед. Оно было словно захоронено и прекрасно одновременно. Даже не знаю, как описать свои чувства от увиденного. Мне по-прежнему интересно, как это случилось: ее что-то оглушило, она замерзла заживо или надеялась на еще один теплый денек, но ей не повезло. Разве это не жизненная метафора? Все мы надеемся на еще один хороший день, но удача может отвернуться от нас. Во всяком случае, тот лед был голубого цвета, кроме места с лягушкой — там он был сине-зеленым. Вот что можно увидеть в Вермонте, если присмотреться. Это есть везде, конечно, но я привык видеть подобные вещи именно там. Так вот… Когда я говорю, что этот лес напоминает мне Вермонт, я говорю это не просто так.— Почему бы тебе не купить себе ферму, какая была у твоего деда? Такие еще продаются?Он прикусил нижнюю губу.— Сложно сказать. Думаю, можно найти нечто подобное. Обычно эти дома продают в ужасном состоянии, особенно дымоход. Да и не только в доме проблема. Земля, как правило, зарастает сорняками. Все на свете пытается сравнять ферму с землей. И в этом нет ничего удивительного.Автобус, казалось, свернул к финальному пункту назначения — ипподрому. На открытой поляне были припаркованы сотни машин. Я лишь однажды была на гонках, в парке Монмаунт в Нью-Джерси, но то, что я увидела здесь, не сравнится ни с чем. Лоншан выглядел так, словно передвижной парк развлечений разбил палатки на ночь, а утром собирается уехать. Джек улыбнулся. Его дедушка тоже в свое время был на гонках в Лоншане.Водитель высадил нас у главного входа, и спустя пару минут мы уже были внутри. Мы купили буклет с информацией о лошадях и нашли пару свободных мест под трибуной. Было не с чем сравнивать, но мне показалось, что людей на трибунах слишком мало. Благодаря этому у нас было больше места — легче купить напиток, легче сходить в уборную — и сам процесс казался более торжественным. Меланхолия, иногда сопровождающая людей, которые проиграли больше денег, чем хотелось, чувствовалась здесь не так остро, как мы ожидали. Наоборот, было ощущение праздника, прекрасного осеннего денька.Мы поставили на лошадь под номером 5, и она с легкостью пришла первой.— Как тебе это? — завопил Джек, шлепнув буклетом о ногу, когда лошадь принесла нам победу. — Да мы просто счастливчики! Как тебе такое?О Джек. Так молод и красив. Так счастлив. Так близок мне.Оставшуюся часть дня нам не удавалось угадать победителя. Мы напились коктейлей, опьянели, сели в автобус, который отвез нас по Булонскому лесу обратно в город, к вечной Сене, шипению кофеварок и метел по брусчатке. Я обняла руку Джека и склонила голову ему на плечо. Нас накрыла тишина, он был в своем мире, я — в своем, и Париж принял нас снова.— Хочешь проведать дерево? — спросил он, когда мы вышли из автобуса в центре города.— Конечно.— Возможно, нам придется перелезать через забор.— Мне все равно.— Можем принести ему немного воды.— Или можем отправиться в номер, заняться любовью, уснуть, а утром выпить кофе в парке, попрощаться с деревом, с Паном и со всем остальным. Как тебе такой вариант?Он поцеловал меня. Оторвал от земли и поцеловал снова.Занявшись любовью, мы стояли в парижской ночи голые, глядя, как свет перемещается по крышам зданий. Держась за руки, мы смотрели вдаль, не стесняясь, тело рядом с телом, прохладный воздух обдувал наши интимные места, волосы, лица и все остальное. Лето кончается, кончается, кончается.В нашу последнюю ночь в Париже мы танцевали в клубе «Марвелос». Это был старомодный ночной клуб, который нам посоветовал Раф. Казалось, он вышел прямиком из винтажного фильма Басби Беркли 1930-х годов, где девчонки с подносами продают шоколад вместо сигарет, а мужчины обсуждают последние спортивные новости. Это было похоже на вечеринку-маскарад, где все одеты в костюмы разных киноэпох, и к реальности возвращало лишь то, что мы находились в современном Париже. Оркестр из десяти музыкантов играл танцевальную музыку со сложными расстановками, приглушенными духовыми и барабанами. Мы явно были одеты неподобающе, но это не имело никакого значения. Джек был настолько привлекателен, что иногда я удивлялась, видя, что он по-прежнему рядом со мной. Вермонтский мальчик, милый и нежный, с широкими плечами, открытый и дружелюбный. Танцуя, он крепко держал меня: правая рука — на пояснице, левая — на моей руке. От него пахло «Олд Спайс».На мне было мятое свободное платье, которое я пыталась разгладить в душе. Ничего не вышло. Но мы были красивой парой. Правда. Я ловила посторонние взгляды и улыбки, пока мы танцевали и возвращались к нашему крохотному столику слева от оркестра.— Мы пьем только мартини, — сказал Джек после нашего танца под мелодию, показавшуюся мне до боли знакомой. Он отодвинул для меня стул и помог мне сесть за стол. — И только по два. Выпьем больше — пожалеем. Выпьем меньше — то же самое.— Когда ты успел стать таким экспертом по мартини?— Это наше семейное проклятие. Мы хорошо разбираемся в мартини и остром сыре.— Водку с мартини?— Нет, нет, только не это, мне страшно. Тебе нужен джин. Конечно, опасно пить джин с мартини — джин превращает людей в дикарей. Все это знают. В водке с мартини нет никакой опасности. Значит, наш выбор — джин.— Оливки или лук?— Я сделаю вид, что ты не задавала этого вопроса, — сказал он, когда к нам подошел официант.Джек заказал два мартини с оливками. Затем он потянулся и взял меня за руку.— Последняя ночь в Париже, — сказал он.— Пока что.— Да, пока что. Париж всегда будет с нами. Разве кто-то из нас не должен был сказать это?— Ты только что сказал. Теперь ты должен заплатить штраф.— Завтра мы вылетаем в Нью-Йорк.— Да.— Как думаешь, твои родители попытаются отравить меня?— Они могут.— Думаешь, они разрешат нам спать в одной постели?Я посмотрела на него.— Сложно сказать, — ответила я. — Но это должно быть интересно.— Ты до сих пор спишь с мягкими игрушками?— С двумя. Хопси и Картофельный Джо.— Я хотел бы познакомиться с ними.— Обязательно познакомишься.Музыка вдруг ускорилась, и заиграла какая-то веселая мелодия. Сидя на углу столика, я заметила, как трубачи плюются на особо сложных нотах. Никогда раньше не замечала этого.Вернулся официант с нашим мартини.— Он прекрасен, правда? — спросила я, когда он подал напитки. — Великолепен и смертоносен.— Пей понемногу. Не слишком быстро. За что нам в этот раз поднять тост?— Ненавижу тосты.— Правда? — спросил он. — Я бы сказал, что ты просто фанат тостов.— С чего это вдруг?— Потому что ты очень сентиментальная.— Кто бы говорил.— И что же делать, если ты не переносишь тостов?— Предсказывать судьбы друг друга. Ты первый.Он взглянул на меня. Взяв мартини, он дождался, пока я сделаю то же самое.— Ты встретишь высокого брюнета, — сказал он.— Нет, предсказание должно быть настоящее. Такие правила.Он улыбнулся.— Ты добьешься сокрушительного успеха в Нью-Йорке. Еще много-много раз вернешься в Париж. А еще у тебя будут козы, по крайней мере дважды в жизни.Мы сделали по глотку. На вкус мартини напоминал мне расплавленное стекло.— Теперь твоя очередь, — сказал он.— Ты тоже достигнешь огромного успеха в Нью-Йорке и будешь ездить в Вермонт по выходным. А щенок, о котором ты мечтаешь, превратится в скамеечку для ног — в старости пригодится.Мы снова отпили из бокалов.— Наклонись вперед, — сказал он. — Я всегда хотел взглянуть сверху вниз на женское платье, пока пью мартини.— Ты никогда так не делал?— Ни разу.— Зачем мальчики это делают?— А почему бы и нет? Это весело.— Ты хочешь увидеть соски или дело не в этом?Сделав всего пару глотков, я почувствовала, как мартини ударил мне в голову.— Не в этом.— Тогда в чем же дело?— Думаю, в том, чтобы увидеть нижнее белье. И сделать это тайком, точно не зная, осознает ли она это, но она осознает, только ни за что не признается в этом. Она хочет, чтобы ее увидели, не так явно, но определенно хочет.— В этом есть смысл. Говоря «она», ты подразумеваешь любую женщину?— Носительницу декольте. Вам ведь наверняка хочется соблазнять.— На мне сегодня как раз подходящее платье, — сказала я.— Наклонись немного вперед.— Мне отвернуться? Как это работает?— Ты разрешаешь мне посмотреть, но в то же время не разрешаешь. В этом вся фишка.— Думаю, я знала это отчасти.Я выпрямилась и подняла бокал. Он повторил за мной.— Дважды в жизни у тебя будет конъюнктивит, — изрекла я, — а твой хомяк сбежит и умрет под твоим холодильником.— Это ужасно, — сказал он и сделал глоток. — А ты в старости пристрастишься к корневому пиву и начнешь носить килты и береты в цветочек.— Мне нравится такой наряд.— Пей, — сказал он, и я послушалась.— Может, еще потанцуем? — спросил он.— Да, давай.— Ты знаешь эту песню?— Нет, а ты?— Нет. Это хорошо. Не хочу, чтобы у нас появилась какая-нибудь сопливая песенка, которая будет ассоциироваться с нашей последней ночью в Париже.— Согласен.Он обошел столик и придержал мой стул, пока я вставала.— Я видел твое платье сверху, — сказал он. — Очень даже неплохо.— Я рада за тебя.Мы вышли на танцпол.Было поздно, очень поздно, а мы все так же были на танцполе. Моя голова лежала на его плече. Я безумно устала, и мне хотелось просто раствориться в нем. Мы не хотели возвращаться в постель. В этом весь фокус трансатлантических рейсов. Гуляй всю ночь, а потом спи в самолете.— Мы с тобой вместе в Париже, — сказал Джек. — Некоторые пары ждут всю жизнь и так никогда и не попадают в Париж.— А мы уже в Париже.— Мы пили мартини в Париже.— А точнее — два мартини. Ты был прав насчет этого.— Мартини — это напиток, который основывается на науке.— Значит, пить водку с мартини — это всегда плохая идея?Он кивнул.— Если только ты не в Шебойгане.— Где это, Шебойган? Мне нравится произносить «Шебойган».— Это, случайно, не в штате Нью-Йорк? Нет, скорее в Висконсине.— Шебойган. Ше-бой-ган. Бьюсь об заклад, это индийское слово.Музыка утихла. Мы не стали сразу же отходить друг от друга.— Мы не можем быть одной из тех дурацких парочек, которые продолжают танцевать, даже когда прекращается музыка, — сказал Джек. — Это заставит меня переосмыслить наши отношения.— Ладно, пойдем.Он поцеловал меня в шею и еще раз, прямо в макушку. Затем он остановился, и мы медленно разъединились.— Вот так, — сказал он.Без его рук мне стало холодно, и я снова прижалась к нему.— Если мы не будем спать всю ночь, то выспимся в самолете, верно? — спросила я.— Таков наш план.— Я хочу прогуляться и посмотреть на город. Хочу попрощаться с ним.— Уже поздно, — ответил Джек. — Может быть, даже немного опасно.— Тогда найдем бар. Какое-нибудь теплое место.— Погоди, я спрошу, — сказал он.Он отошел и спросил у одного из музыкантов, куда нам пойти. Казалось, тот не знал, но другой парень, гитарист, сказал что-то, и Джек кивнул. Вернувшись, он обнял меня и провел к столику.— Недалеко отсюда, — сказал он.— Помнишь, как мы спали в стоге сена в Амстердаме?— Да, помню.— Я думал, ты станешь соблазнять меня. Захочешь покувыркаться в сене.— Я просто знала, как с тобой играть.— Не сомневаюсь.Я взяла свою сумочку и окинула взглядом столик, чтобы убедиться, что ничего не забыла. Джек задвинул стулья. Он подошел, приобнял меня и повел к выходу.— Это была наша первая совместная ночь. В стоге сена в Амстердаме. Неплохая история, чтобы кому-нибудь рассказать. Мы можем еще долго обедать за этой историей.— Это устаревшее выражение, — сказал Джек. — Обедать за историей.— Как думаешь, что значит щенок, которого я упомянула в своем тосте?— Думаю, щенок символизирует невинность.— Мне тоже так кажется, — призналась я. — И надежду на что-то настоящее.— Щенки символизируют сексуальные извращения, — сказал Джек. — Так считал Фрейд.— Это неправда.— Конечно правда. Так можно сказать о чем угодно, и никто не докажет обратного. Это тоже слова Фрейда. Сама попробуй.— Мужчины, которые играют на кларнетах, имеют фаллическую одержимость. Так считал Фрейд.— Видишь, это работает.— Даже лучше, чем должно.Мы подошли к двери и вышли на улицу. Солнце еще не встало, но до восхода осталось немного. Это чувствовалось и было видно. Весь город походил на ковер-самолет, магический ковер, которому не хватало смелости взлететь в воздух. На карнизах зданий кое-где топтались сонные голуби. Джек прижал меня к себе.— Ты замерзла? — спросил он.— Немного.— Почему женщины вечно мерзнут?— Потому что мы носим вещи, на которые мальчики смотрят сверху вниз.— Согласен. И мы вам благодарны.— А я всегда думала, что все это ради сосков. Теперь это не так смущает.— Так считал Фрейд.— Конечно. Ты знаешь, куда идти?— Думаю, сюда.— Мой отец поначалу будет вести себя немного недружелюбно. Должна тебя предупредить. А потом подобреет. Обещаю.— Когда-нибудь тебе тоже придется познакомиться с моими родителями, ты в курсе?— Знаю. Я хочу познакомиться с ними.— Это ты сейчас так думаешь. Погоди немного.— Они ужасные?— Не ужасные. Просто эгоцентричные, думаю. Я описываю их хуже, чем они есть на самом деле. Это часть моей системы верований.— Так считал Фрейд.— В этот раз это не сработало. Я не могу дать тебе инструмент, если ты используешь его не по назначению.Затем он остановился и поцеловал меня. Мы долго целовались. Это не было невинно, но и не совсем страстно. Это был товарищеский поцелуй, словно мы вышли на новый уровень, более удобный в отношении того, что мы значили друг для друга.— Совсем скоро встанет солнце, — сказал Джек, оторвавшись от моих губ.— Мне понравилось танцевать с тобой. И мартини. Все-все.— Так ведь и влюбиться можно, ты в курсе? — спросил Джек.— Так считал Фрейд.Он улыбнулся. Наступило утро.— Ты не веришь в снежного человека? — спросил Джек по пути в аэропорт, глядя на меня так, словно я сказала что-то нелепое. — Как ты можешь отрицать науку? Существование снежного человека — это проверенный наукой факт. Ты что, не читала об экспедициях, которые доказали, что снежный человек, вне всякого сомнения, существует и разгуливает где-то по тропическим лесам штата Вашингтон?— Так считал Фрейд.— Ну вот, видишь? Ты слишком часто это используешь. Ты злоупотребляешь фрейдовской картой.— Я думала, ты сказал, что это всегда работает.— Не всегда, Хезер. Ничто не всегда. Ничто в этой вселенной не бывает всегда. «Так считал Фрейд» — это выражение, которое можно использовать иногда, но не всегда. Хитрость заключается в том, чтобы знать, когда это уместно.— Так считал Фрейд.— Ну вот, опять проштрафилась. Ты прямо как попугай, который научился говорить: «Полли хочет крекер». Продолжаешь повторять одно и то же, но не понимаешь, что говоришь.— С чего вдруг попугаю хотеть крекер?— Ты действительно не понимаешь? Прости, но у тебя туговато с шутками. Я и не знал о степени твоей проблемы до этого момента. Прости, если вел себя бестактно.Он взглянул на меня и приложил палец к губам.— Не говори, — предупредил он.— Так считал Фрейд.Он вздохнул.— Может, записать тебя на какие-нибудь занятия? Тебе там помогут с шутками. Ты этого заслуживаешь. У тебя нарушение юмора.Я положила голову ему на плечо. Мне очень хотелось спать. Я ощущала полное спокойствие и счастье. Я не особо любила летать, но мне всегда нравилось то, куда меня приводят полеты. Пора домой. Хотелось увидеть родителей и мистера Барвинка, побыть где-нибудь подольше, чем один или два дня. Путешествия заставляют тебя сбросить