соглашаешься с ними, но не всегда можешь справляться с эмоциями. Поэтому, когда ты видишь, что в западной части бара поднимается пара и уходит, освобождая два сиденья, заставляешь себя воспринимать это как хороший знак.Прежде чем тебе удается занять второе сиденье, девушка твоего возраста, даже чем-то похожая на тебя, садится на него, поэтому тебе остается занять хотя бы одно место. Ты падаешь на сиденье, надеваешь сумочку через плечо и разворачиваешься, чтобы видеть выход. Как бы непреднамеренно. Ты не хочешь показаться слишком заинтересованной, словно золотистый ретривер, который прыгает на дверь, когда его хозяин выходит из машины. Поэтому отворачиваешься от выхода и пытаешься поймать взгляд бармена, но его вниманием овладела группа людей, среди которых секунду назад кто-то кричал.Ты разворачиваешься, чтобы взглянуть на дверь, и видишь Гэри.Это должен быть Гэри. Ты понимаешь это по его взгляду, по тому, как он осматривает бар, как стоит. Тебе сказали, что он занимается спортом, и это, кажется, правда: у него крепкое подтянутое тело и упругая походка. Он ловит твой взгляд, подходит к тебе, тыкает пальцем себе в грудь, затем в тебя, затем снова себе в грудь.— Ты, должно быть, Гэри, — говоришь ты, — друг Элеонор, верно?— Хезер… — отвечает он, но, прежде чем успевает сказать что-либо еще, у него звонит телефон. Он выставляет перед собой указательный палец и улыбается.— Хорошо, хорошо, да, — говорит он в трубку, снова улыбается тебе и кивает в ответ на то, что ему сказали.Меня это ничуть не смущает, ведь так можно рассмотреть его. Неплох, не совсем твой тип, но неплох. Слишком деловой, немного типичный для Нью-Йорка, постоянно на ходу, слишком светский, слишком самовлюбленный. Блондин с уже редеющими волосами, зачесанными назад от огромного лба, — Эми назвала бы его яйцеголовым, — гладко выбрит и с широким подбородком, напоминающим лопатку для мороженого. На нем хороший костюм, синий с тонкими полосками, но слишком кричащий галстук, — Эми назвала бы его галстук-стояк, — ярко-голубой с небольшим переливом. Он снова тебе улыбается, виновато приподнимает брови, делает жест рукой, давая понять, что за твоей спиной появился бармен.— Мне содовую, — говорит Гэри бармену и снова возвращается к телефонному разговору.— А мне белое вино, — говоришь ты, но, осознав, насколько жалко и банально это звучит, меняешь заказ на пиво «Стелла Артуа».— Прости, — говорит Гэри, когда бармен уходит.Он кладет телефон в пиджак и наклоняется, чтобы поцеловать тебя в щеку.— Значит, ты из Банка Америки? — спрашивает он.— Да. Только устроилась осенью. А ты юрист?— Виноват, ваша честь.— Договоры?— Ну, пока что да. Я пытаюсь пробиться к спортивным контрактам. Хочу быть агентом.— О, круто.Вам подают напитки.Этот парень уже тебе не нравится. И ты уверена, что это взаимно.Назовем это химией. Или ее отсутствием.— Будем! — говоришь ты, поднимая бокал.— Будем. Прости, что тебе приходится пить одной, но я тренируюсь. Пытаюсь избегать углеводов.— Да, без проблем.— Я сейчас тренирую выносливость. Слышала о таком? Эти мегамарафоны на проверку выносливости? Ты бежишь, пробираешься через грязь, преодолеваешь препятствия… Это невероятно.— Ты соревнуешься в командах?— Да, но не всегда.Громко. Все, что он говорит, искажается под давлением невероятно громкой музыки. Тебе приходится наклонить голову и прислушиваться, выставив ухо, словно микрофон, в его направлении.— Так что Элеонор рассказала тебе обо мне?— Она сказала, что ты хороший парень.— «Хороший» звучит не особо воодушевляюще.Ты делаешь глоток пива. Даешь ему возможность переварить то, что он просто «хороший». Понемногу осознаешь, что он тебе не нравится. Совсем. Его телефон снова звонит, он достает его из пиджака и выставляет указательный палец, обещая, что это займет лишь пару секунд.Он говорит по телефону, явно договариваясь с кем-то о встрече, с кем-то более крутым, более привлекательным, более интересным, а ты пытаешься сравнить его с Тем-кого-нельзя-называть, но ничего не получается. Он вне сравнений. Джек был, во-первых, крупнее, более расслабленным, житейским, более естественным, намного более симпатичным. Нет, не симпатичным, скорее более привлекательным. А этот парень, этот Гэри, он похож на псевдо-Джека, фальшивого Джека, и ты просто потягиваешь пиво, думая, как бы вежливо свалить. Ты должна быть в поезде, должна провести длинные выходные в Нью-Джерси, выходные в честь дня Колумба, но если бы все пошло хорошо, действительно хорошо, то можно было бы отменить планы.Но Гэри решает вопрос за тебя.— Так… Не хочу ходить вокруг да около, — говорит он, закончив разговор по телефону. — Ты ведь от меня не в восторге, верно?— Я бы так не сказала…— Ну, у меня так же, — сказал он с улыбкой. — Кажется, мы с тобой совсем разные.— А разве мы должны быть одинаковыми? — спрашиваешь ты, не удержавшись.Внезапно и нелепо Гэри стал твоим проектом. Ты любишь проекты. Ты не можешь противостоять проектам. И хотя ты совершенно не хочешь Гэри, ты хочешь, чтобы он хотел тебя, поэтому пытаешься флиртовать. Его телефон звонит в третий раз, и, пока он достает его из кармана, ты вдруг осознаешь, что это тебе не нужно. Машешь ему правой рукой, разворачиваешься и делаешь большой глоток пива. Гэри тоже ставит свой недопитый напиток на барную стойку, вяло улыбается — о, ты просто обожаешь вялые улыбки — и, прежде чем уйти, хлопает тебя по спине, не отрывая телефона от уха.И ты думаешь о ясене, могучем ясене, растущем в Люксембургском саду.Ты вспоминаешь академию верховой езды, момент перед картиной Вермеера, и уже ничего не можешь с собой поделать. Ты думаешь о днях в Берлине, когда ваши тела сливались и скользили друг по другу, когда вы были словно ветки, которые возгораются от трения. Тот-кого-нельзя-называть медленно берет под контроль все твои мысли, твое зрение, твою память. Ты допиваешь пиво, глядя в зеркало напротив барной стойки. Одинокая девушка, Манхэттен, вечер пятницы.По пути домой, в Нью-Джерси, ты пишешь Элеонор:«Хороший парень. Рада, что мы познакомились. Никакой магии. Но спасибо».Грустный смайлик.Ты пишешь Констанции и Эми:«Хороший парень. Рада, что мы познакомились. Никакой магии».Папа встретил меня на вокзале.— Ну, здравствуй, радость моя, — сказал он, когда я села к нему в машину. — Поздно ты приехала.От него пахло маслом и попкорном. Я бросила сумку на заднее сиденье, наклонилась и поцеловала его в щеку. На нем была белая рабочая рубашка, одна из старых, которую он отнес к повседневным. Поверх рубашки был надет жилет от «Кархарт». Это его любимый выходной наряд. Он выглядел устало, но спокойно, словно дремал, прежде чем поехать за мной на вокзал. Его руки, тяжелые и умелые, симметрично лежали на руле. Я решила, что он привлекательный мужчина, но не вычурный. Его волосы, поседевшие и слегка поредевшие на макушке, как говорила мама, били по его самолюбию. У него были широкие скулы, четко очерченные, и это придавало мужества всему его облику. Ему пятьдесят два года, он мужчина в расцвете сил, защитник и глава нашего семейства. В тот самый момент я осознала, до чего же он мне дорог, мой папа, и стало так хорошо — даже больше, чем хорошо, — просто сидеть с ним в машине. Впереди нас ждали ленивые выходные. Я знала наперед, что холодильник забит моими любимыми лакомствами, в нашем семейном гнездышке меня ждет удобное кресло перед телевизором, а мама, несомненно, остается Мамазавром.Внезапно, неожиданно даже для себя, я положила голову ему на плечо и заплакала.— Ну-ну-ну, что случилось? — спросил он таким же голосом, каким успокаивал меня в детстве, когда мне было семь лет и я упала с велосипеда, или когда завалила экзамен в Южнотихоокеанский университет. — Ну же, милая, тише. Ты в порядке? Что-то случилось?Я покачала головой.Он поцеловал меня в макушку и медленно убрал волосы с моего лица.— Что произошло, солнышко? — спросил он и протянул руку, чтобы выключить радиотрансляцию футбольного матча колледжа.Я чувствовала себя нелепо, но не могла остановиться. Машина затормозила. Папа опустил стекло, и внутрь пробрался прохладный аромат листьев, октября и огня. Папа дотянулся до бардачка, открыл дверцу, пошарил там рукой и достал салфетки из «Данкин Донат». Вручил парочку мне. Одной я вытерла глаза, а во вторую высморкалась.— Ты в порядке? В чем дело, милая? Что происходит?Я приподняла голову с его плеча и покачала ею. Что говорить, если все уже сказано? Я скучала по Джеку. Скучала по тому, что у нас было и что могло бы быть. Такая вот семейная легенда. Как бы то ни было, меня бросили у алтаря.— Просто хандра, папуль, — сказала я, закрывая лицо. — Просто длинный день.— На работе все хорошо?Я кивнула.— А в повседневной жизни…Я пожала плечами. Нельзя было открывать рот.— Но тебе ведь нравится твоя квартира?Безопасная тема для разговора. Он знал, что она мне нравится. Я кивнула.— Она маленькая, но мне нравится. Малюсенькая, правда. Ну, ты сам видел.— Что ж, жизнь в Нью-Йорке. Она такая. Я слышал, в Джерси запускают в эксплуатацию новые многоквартирные дома. И в Ньюарке тоже.— Хм-м-м, — сказала я.Мой взгляд застыл где-то в пустоте.— Мама приготовила все, что ты любишь.— Это хорошо.— А я приготовлю волшебную курицу на гриле. Ту самую.— Тогда все хорошо.Я думала, он снова заведет машину. Я больше не плачу. Но он не спешил. Я распрямила плечи и снова высморкалась.— Послушай, Хезер, боюсь, я должен сообщить тебе плохие новости. Мне не хочется расстраивать тебя еще больше, но мистер Барвинок умер вчера.Я ощутила такую же неподвижность, как и в парижском аэропорту. В аэропорту имени Шарля де Голля. Нечто ужасное, неотвратимо-болезненное снова высосало весь воздух из моих легких и всю кровь из моего сердца.— Что? — спросила я сквозь слезы. — Как?Это все, что я смогла сказать, сдерживая очередной всхлип. Папа глубоко вдохнул и похлопал меня по колену.— Он не приходил домой… Мама не могла его найти. Мы обнаружили его в его любимом месте, в гараже. Утром. Он просто умер, милая. От старости.— Только не мистер Барвинок…Папа обнял меня. Мистер Барвинок, самый лучший кот, мой друг детства, мой комочек счастья, мой уют, мой котенок, — его больше нет. И я ничего не могла сделать, сказать. Не могла даже понадеяться на то, чтобы хоть что-то изменить.Как и полагается, следующим утром, когда мы хоронили мистера Барвинка, шел дождь.Внизу, в подвале, нашла старую шляпную коробку — по крайней мере, она выглядела так, будто однажды была шляпной коробкой, бледно-голубая и шестиугольная, — и кусочек рафии[6], которую мама когда-то использовала в рукоделии. Я постелила ее на дно гроба для моего котенка, моего старого друга, осторожно уложила его в коробку и прочно закрыла ее, утешаясь тем, что сделала все, что могла. Оставив коробку в гараже, я пошла копать ямку.Было раннее утро, всего восемь часов, и листья прилипли к земле тусклыми мокрыми пятнами. Выкопав яму глубиной в полторы стопы, я взглянула на рыхлую землю, лежащую на куске картона рядом, и оценила работу. Хорошо было возиться с лопатой, делать что-то потяжелее, чем нажимать на компьютерные клавиши.— Достаточно глубоко? — спросил папа, выйдя из дома с двумя чашками кофе. Одну он вручил мне.— Думаю, да, а тебе как кажется?Он кивнул и сказал:— Он был хорошим котом.На папе была ирландская твидовая шляпа, которую он купил во время поездки в Лимерик много лет назад. Мне нравился его вид.— Расскажи мне что-нибудь о мистере Барвинке, — сказал он. — Какое твое лучшее воспоминание о нем?Я немного подумала и отпила кофе.— Мне часто казалось, что он молится.— Как это?— Когда он лежал у меня на груди или сидел в кресле, то складывал лапки вместе, закрывал глаза, и мне казалось, что он молится о всяких вещах.— О хороших вещах?— Да в основном.«Кошачьи мечты», — подумала я. Папа обнял меня за плечи, и я разрыдалась.Я не была готова снова говорить об этом. На крыльце появилась мама, неся что-то в руках. Спустя секунду я поняла, что она собрала большинство игрушек мистера Барвинка. Кошачья удочка, вязаный снегирь, заводная мышка с кошачьей мятой и мячик с бубенцами. Не знаю, сделала ли она это из проявления доброты или же просто чтобы избавиться от кошачьего барахла. Она любила мистера Барвинка, это точно, но она любила его издалека, как любят закат или снежную пургу.Затем я подумала, что если бы она хотела избавиться от всего этого, то просто выбросила бы в мусорное ведро. Все эти годы, пока я училась, именно она опекала нашего кота. Слегка сварливая и скупая на эмоции, она обожала мистера Барвинка точно так же, как я. Просто не показывала этого. Я вдруг увидела маму другими глазами.— Выглядит хорошо, — сказала мама. — Ты на славу постаралась, милая.— Спасибо, мам.— Мы готовы? — спросил папа.Я принесла коробку из гаража. Она была совсем легкой. Вдруг я осознала, что это уже вторая вещь, которую я хороню за последние полгода. Вероятно, это что-то значило, но я не знала, что именно.Я вытянула коробку и попросила всех сложить на нее руки.— Прощай, мистер Барвинок, — сказала я. — Ты был хорошим котом и замечательным другом. О большем нельзя и просить.Мама, моя милая мама, закрыла лицо и заплакала. Папа согнулся над ямкой и помог мне положить туда коробку. Мама дала нам кошачьи игрушки, и мы сложили их сверху, превратив мистера Барвинка в крошечного викинга в его корабле-шляпной коробке, которому потребуются оружие и вдохновение, если он соберется пировать с Одином в Вальхалле[7] этим серым октябрьским утром.— От него нет вестей? Ну конечно же нет, — сказала мама.Было уже поздно. Папа ушел спать. Мы сидели на террасе с двумя чашками чая. Мама хотела попробовать чай со вкусом лакрицы — говорят, он помогает при боли в мышцах и сухожилиях. Она всегда пробовала разные чаи, и хотя немногие из них оказывались действительно эффективными, мне нравился аромат корицы в расслабленной атмосфере террасы. Я прижала чашку к груди и покачала головой.От него не было никаких вестей.Не нужно было маме произносить его имя.— Ну… — сказала она и замолчала.— По словам Констанции, Раф отказывается говорить об этом. О чем угодно, только не о Джеке.— Они обручились? Констанция и Раф.— Да.— Это чудесно. Я бы ни за что не поверила, что Констанция будет первой из вашей маленькой компании.— Ты имеешь в виду, что она первой выйдет замуж?— Я бы поставила на Эми.— Эми — это вряд ли, мам.— Ты по-прежнему хранишь дневник его дедушки? — спросила она, меняя тему разговора.Я кивнула. У меня не было адреса Джека. Пришлось оставить дневник у себя.Она отхлебнула свой чай. Я тоже. Мне было почти безразлично. У меня на коленях лежал журнал «Вог», и я периодически перелистывала страницы. Мама же вырезала воскресный кроссворд из «Таймс» и прикрепила его к дощечке с зажимом, которую носила с собой именно для этой цели. Было воскресенье, и я должна была бы уже ехать в поезде до Манхэттена, если бы понедельник не сделали выходным в честь Дня Колумба. Я планировала уехать рано утром, а после обеда отправиться на работу.— Тебе нравятся такие блейзеры? — спросила я маму и показала ей страницу журнала. Она приложила сложенные очки к глазам и взглянула на фотографии. Мы всегда так делали. Всегда обсуждали одежду, даже в самый критический период наших отношений, когда я училась в школе. Одним из светлых моментов после моего возвращения из Парижа стал шопинг с мамой — мы выбирали мне деловой гардероб. Она любила приезжать в Нью-Йорк, чтобы встретиться с дочерью за обедом. Это были хорошие деньки.— Мне никогда особо не нравились блейзеры, — сказала мама, опуская очки и снова принимаясь за борьбу с кроссвордом. — Они напоминают униформу католических школьниц. Я понимаю, почему они нравятся людям, но только не мне.— У меня есть бежевый, но я почти его не ношу.— Трудно найти повод надеть блейзер.Я перевернула еще несколько страниц. Мама сделала глоток чая.— Тебе понравился чай? — спросила она.— Не очень. А тебе?— Слишком лакричный.— Зато полезен для суставов и сухожилий.Мама дотянулась до столика рядом со стулом, взяла пульт и включила газовый камин в углу террасы. Он тут же воспламенился. Ей нравилась газовая печь. Она говорила, что рядом с ней чувствует себя как пионер. Мне всегда казалось, что больше всего ей нравится контраст холодного стекла и теплой комнаты.Мама улыбнулась огню и убрала кроссворд с коленей.— Я не рассказывала тебе о своей войне за тыквы? — спросила она. — Не знаю, почему я вспомнила об этом именно сейчас, наверное, дело во времени года.— Нет, мам. Война за тыквы?— О, это звучит драматичнее, чем было на самом деле. Но я боролась за тыквы вместе с несколькими моими подружками. Мы тогда были, наверное, классе в седьмом. Болтали о том, как мальчишки бессовестно бьют тыквы, в то время как мы потратили уйму времени на вырезание узоров на них. Ты уверена, что я тебе этого не рассказывала?Я восхищенно кивнула.— Кажется, это была моя идея. Я подговорила всех подруг воткнуть булавки в тыквы изнутри, чтобы каждый фонарь-Джек стал колючим, как дикобраз. Даже не помню, откуда у меня появилась эта идея… Может, вычитала где-то. Во всяком случае, это была война между нами и тремя воображаемыми мальчишками… Мальчишками, которые ломали наши тыквы. Мы представили себе, как они прошмыгивают к нам на пороги, тянутся за тыквами и отпрыгивают, потому что те больно колются. Дьявольская идея на самом деле. Каждая ночь без происшествий служила доказательством нашей изобретательности. Было и правда очень весело. Каждый день мы встречались в школе, чтобы доложить, как наши тыквы пережили предыдущую ночь. Тогда я впервые стала лидером… Борьба с терроризмом, как тебе?— Мама, да ты мятежница! И что, тыквы дожили до Хэллоуина?— В итоге мы сами их раздавили. Я всегда мечтала сделать это. Однажды мы созвонились и решили разбить их. Мы надели садовые перчатки, чтобы взять тыквы в руки, а затем разломали. Думаю, нам не хватало того самого мальчишеского озорства. Я понятия не имела, зачем мы это делаем.— Вы хоть убрали после себя?— Нет конечно, нет. Мы были мелкими ленивыми врединами! Мой папа указал мне на кусок тыквы, прежде чем я успела рассказать ему, что произошло. Помню, когда я ему все это объясняла, он смотрел на меня как на обезумевшую.— Думаю, ты защищала свою девственность, мам! Все это звучит очень по-фрейдистски.— Знаешь, а я точно так же думала! — сказала она и расхохоталась. — Всегда считала именно так. Мужской натиск и женское сопротивление! Кажется, я никому не рассказывала эту историю. До чего же странно, что она пришла мне на ум.— Почему именно сегодня?Она пожала плечами, явно радуясь такому воспоминанию.— А почему бы и не сегодня? Я тоже думала о Джеке. Конечно, я с ним не знакома, но что если он, как и мы с девочками, решил разбить тыкву, прежде чем кто-то другой сделает это? Иногда легче разрушить что-то, нежели защитить. В этом есть смысл?— Есть, мам, но мы не должны пытаться выяснить мотивы Джека. Скажем так, того, что случилось, не изменить, поэтому я хочу просто отпустить его. Что было, то было. Это все, чего мне хочется.Мама кивнула. Ткнув пальцем в пульт управления, она увеличила температуру в камине. Затем взяла кроссворд и положила его на колено.— Мне не нравится этот чай, — сказала она.— Мне тоже.— Моим суставам ничуть не лучше.— Разве в жизни не всегда так? — спросила я.Все, чем ты занимаешься, — это работа. Это становится ответом на все вопросы. Встаешь на рассвете, идешь в душ, делаешь макияж, расчесываешь волосы, подстриженные так, чтобы ты легко вписывалась в изысканное общество, а одежда в твоем шкафу создает образ… трудоголика. Ты прекрасно знаешь, что это полный абсурд, но при взгляде на такой гардероб только это и приходит в голову. Все, чего тебе хочется, — это в основном красивый наряд, не безвкусный, а способный при необходимости превратиться в нечто шикарное и провокационное. Глядясь в зеркало в своей квартире — квартире, в которой бывает либо невыносимо жарко, либо невероятно холодно, — ты красишься и думаешь: «Почему в Нью-Йорке я чувствую себя несчастной? Почему я не могу насладиться молодостью и свободой в одном из самых величественных городов мира?» В этом Джек был неправ. Нью-Йорк нельзя назвать тюрьмой, построенной самими заключенными. Нет, нет, это нечто богатое, веселое и праздничное, нечто иногда отчаянное и пугающее, своеобразный край мира, и тебе нравится знать, что ты — его часть, что ты отвоевала себе крохотное местечко под солнцем.Как-то так.Ты наносишь косметику, но не слишком много. Слегка. Как раз чтобы придать лицу свечение, контур, определенность. Зеркало по-прежнему запотевшее, но, сделав шаг назад, ты видишь свое хмурое отражение. Трудоголик. Ты поворачиваешься одним боком, спиной, другим боком, спиной, расправляешь юбку, сборку на блузке, проверяешь высоту каблука. Это работает, обычно работает, и ты знаешь, что молода, очень молода. Ты прекрасно знаешь, что твоя молодость — это преимущество. Ведь как говорил твой босс? Он говорил, что наиболее влиятельные люди на земле — это пожилые мужчины и хорошенькие девушки. Быть может, он был прав, кто знает, но сейчас ты просто оцениваешь свой внешний вид, правильность своего наряда, а в лифте заглядываешь в сумочку, чтобы убедиться, что взяла все самое необходимое: телефон, расческу, кредитку, презерватив.Затем тебя ждет Нью-Йорк. Ты выходишь и чувствуешь на себе ледяной ветер. Сосредоточенные прохожие практически бегут по делам, пытаясь поскорее добраться до нужного им здания. Можно было бы пошиковать и взять такси, и ты можешь себе это позволить — у тебя приличное жалование, как оказалось, — но в это время суток, с этими пробками, при том что ехать тебе в другой конец города, дорога была бы пыткой. Ты мчишься до ближайшей станции метро, спускаешься в тоннель, проходишь мимо мифического существа, которое точно узнала бы Констанция, проводишь месячным проездным на турникете, толкаешь трипод бедром и проверяешь телефон, пока ищешь место, где встать на платформе. Метро всегда пахнет одышкой, словно логово какого-то ужасного существа, чье дыхание год за годом перекрывает краска на стенах, пока еще какой-нибудь запах не просачивается сквозь них. Думая об этом — а думаешь ты об этом каждый день, — ты смотришь в телефон и проверяешь десятки новостей. Уровень цен на бирже. Ведущие заголовки. Сообщения, письма, электронная почта.Ты даже не ищешь вестей от Джека. Ты уже давным-давно сдалась.И хотя ты не сдавалась, делаешь вид, что это произошло. Убеждаешь себя в этом. А это уже половина успеха.Затем приходит твой поезд, ты заходишь в него, смотришь по сторонам, находишь поручень, за который будешь держаться, и поезд везет тебя дальше. Терпимо. Достаточно рано, поэтому терпимо. Твой телефон перестает ловить сеть, поезд ныряет в темноту мира, соединяющую станции, и ты думаешь о боге пламени, Вулкане, о Констанции и обо всех подземных существах, земляных животных. Эта странная, нездоровая мысль поражает тебя до глубины души. Когда поезд