Отлично! Я его отпустил. – Уходи прочь отсюда, кем бы ты ни был. Возвращайся туда, откуда пришел. Но помни: если я позову, ты придешь. Он развернулся, в последний раз продемонстрировав мне зияющую дыру в левой половине головы. Он схватился за дверную ручку. Его рука прошла сквозь нее и не прошла сквозь нее. И то и другое одновременно. Я понимаю, звучит безумно, но именно так и было. Я это видел. Ручка повернулась, и дверь открылась. В ту же секунду лампы под потолком взорвались и погасли, сверху посыпались осколки стекла. В холле висело около дюжины почтовых ящиков, у половины из них сами собой открылись дверцы. Террьо обернулся через окровавленное плечо, одарил меня напоследок убийственным взглядом и вышел на улицу, оставив дверь подъезда распахнутой настежь. Я видел, как он спустился с крыльца: не сбежал со ступенек, а как будто слетел. Парень, мчавшийся мимо на велосипеде, наверное, какой-то курьер, потерял равновесие, грохнулся вместе с велосипедом и громко выругался. Я знал, что мертвые могут воздействовать на живых, для меня это не было неожиданностью. Я видел, как это бывает, правда, все прежние воздействия были слабыми и почти незаметными. Профессор Беркетт почувствовал, как жена поцеловала его в щеку. Лиз ощутила, как Риджис Томас дунул ей в лицо. Но то, что я только что наблюдал – взорвавшиеся светильники, повернувшаяся дверная ручка, распахнувшаяся дверь, упавший с велосипеда курьер, – выходило на совершенно другой уровень. Тварь, которую я называю мертвосветом, почти утратила власть над Террьо, пока я его держал, но когда я его отпустил, она не просто вернула его себе; она стала сильнее. Возможно, она набралась сил от меня, хотя я не чувствовал, что стал хоть немного слабее (в отличие от бедной Люси Вестенра, которую граф Дракула использовал в качестве персонального вагона-ресторана). Если честно, я себя чувствовал бодрым как никогда, оживленным и полным энергии. Ладно, тварь стала сильнее, и что с того? Теперь она подчинялась моим приказам, как послушный и верный пес. Впервые с того дня, когда Лиз забрала меня из школы и заставила выслеживать Террьо, мне стало по-настоящему хорошо. Наверное, так себя чувствует почти безнадежно больной человек, которому все-таки удалось победить болезнь. 44 Я вернулся домой около четверти третьего, чуть-чуть опоздал, но не настолько, чтобы «где-ты-был-я-уже-вся-изволновалась». У меня на руке красовалась большущая ссадина, джинсы порвались на одном колене, когда кто-то из старшеклассников налетел на меня и сбил с ног, но я все равно чувствовал себя офигенно. Валерия не пришла на игру, но пришли две ее подруги. Одна из них сказала мне, что я нравлюсь Валерии, а вторая – что мне надо поговорить с Валерией, может, сесть рядом с ней за обедом в столовой. Боже, сколько возможностей! Войдя в подъезд, я увидел, что кто-то – наверное, мистер Провенса, комендант нашего дома – закрыл почтовые ящики, распахнувшиеся, когда Террьо ушел. Или, точнее, сбежал с поля боя. Мистер Провенса также убрал осколки стекла и повесил табличку на двери лифта: «ВРЕМЕННО НЕ РАБОТАЕТ». Это сразу напомнило мне о том дне, когда мы с мамой вернулись домой из школы, и я гордо держал в руке свою зеленую индейку, и лифт в нашем доме на Парк-авеню не работал. «Гребаный лифт, – сказала тогда мама. И быстро добавила: – Ты ничего не слышал, малыш». Старые добрые времена. Я поднялся по лестнице и вошел в квартиру. Мама вытащила из кабинета свое любимое кресло и читала в гостиной, сидя у окна и попивая кофе. – Я уже собиралась тебе звонить. – Она обернулась ко мне и уставилась на дыру у меня на коленке. – Господи, это же новые джинсы! – Извини, – сказал я. – Может быть, ты их зашьешь. – У меня много полезных навыков, но умение шить в их число точно не входит. Отнесу их в химчистку, попрошу миссис Абельсон что-нибудь с ними сделать. Что ты ел на обед? – Гамбургер. С салатом и помидором. – Ты не врешь? – Я всегда говорю только правду, – ответил я – и, разумеется, тут же вспомнил о Террьо и невольно поежился. – Покажи свою руку. Подойди ближе, чтобы я лучше видела. – Я подошел и показал маме свой боевой шрам. – Пластырь не нужен. Но обязательно промой ссадину и намажь «Неоспорином». – А потом можно мне посмотреть телевизор? – Пока нельзя. В доме нет электричества. Думаешь, почему я читаю, сидя у окна, а не за столом у себя в кабинете? – О, так вот почему лифт не работает. – Я поражен вашей дедукцией, Холмс. – Это была одна из маминых литературных шуток. Одна из многих десятков. Если не сотен. – Причем только в нашем доме. Мистер Провенса говорит, что перегорели все пробки. Какой-то резкий скачок напряжения. Он говорит, что никогда в жизни не видел ничего подобного. Он уже вызвал ремонтную бригаду и надеется, что до вечера все починят, но мне что-то подсказывает, что с наступлением темноты нам придется сидеть при свечах и фонариках. Террьо, подумал я. Но конечно, это был не Террьо, а та тварь, мертвосвет, вселившаяся в Террьо. Это она расколотила светильники на первом этаже, открыла почтовые ящики, а вдобавок еще и сожгла пробки во всем нашем доме. Я пошел в ванную за «Неоспорином». В ванной было темно, и я по привычке хлопнул по выключателю, чтобы зажечь свет. Привычка – штука такая. Неискоренимая. Я вернулся в гостиную, сел на диван и принялся намазывать ссадину склизким гелем с антибиотиком, глядя в пустой экран телевизора и гадая, сколько может быть предохранителей в доме размером с наш и сколько нужно энергии, чтобы сжечь их все. Мне надо было лишь свистнуть, чтобы позвать эту тварь. И если я ее позову, придет ли она к мальчишке по имени Джейми Конклин? Не слишком ли непомерная власть для ребенка, который еще три года не сможет получить водительские права? – Мам? – Что? – Я уже достаточно взрослый, чтобы встречаться с девушкой? – Нет, милый, – отозвалась она, не отрываясь от рукописи. – А когда будет можно? – Я считаю, лет в двадцать пять. Она рассмеялась, и я рассмеялся вместе с ней. Может быть, подумал я, когда мне исполнится двадцать пять, я позову Террьо и велю принести мне стакан воды. Хотя, наверное, лучше не надо. Все, что оно принесет, может быть ядовито. Может быть – просто так, по приколу, – я велю ему встать на голову, сделать шпагат или пройтись по потолку. Или, может быть, я его отпущу. Скажу: катись-ка ты, приятель. Конечно, для этого не обязательно дожидаться, когда мне исполнится двадцать пять. Я мог отпустить его в любое время. Но не хотел. Пусть теперь он побудет моим пленником. Этот жуткий и темный потусторонний свет, низведенный до положения светлячка, заключенного в банку. Посмотрим, как ему это понравится. Электричество включилось в десять часов вечера, и в мире вновь воцарился порядок. 45 В воскресенье мама предложила навестить профессора Беркетта, узнать, как он себя чувствует, и забрать форму для запеканки. – Можно принести ему круассанов из «Хаберса». Я ответил, что это отличная идея. Мама позвонила профессору, и он сказал, что будет рад нас видеть. Мы дошли до кондитерской, а потом поймали такси. Обычное уличное такси, не «Убер». Мама принципиально не ездила на «Убере». Она говорила, что это ни разу не Нью-Йорк. Простое такси – вот Нью-Йорк. Наверное, чудесное исцеление случается и в преклонном возрасте тоже, потому что профессор Беркетт опирался лишь на одну трость и передвигался довольно бодро. Не так бодро, чтобы пробежать Нью-Йоркский марафон (при условии, что ему это надо), но он обнял маму в прихожей, и я не боялся, что он упадет, когда мы с ним пожимали друг другу руки. Он испытующе посмотрел на меня, я еле заметно кивнул, и он улыбнулся. Мы друг друга поняли. Мама тут же принялась хлопотать с угощением: выложила круассаны на блюдо, расставила на столе масло и джем в крошечных порционных упаковках. Мы ели в кухне, озаренной солнечным светом ясного позднего утра. Получился вполне милый завтрак. Когда мы все съели, мама переложила оставшуюся запеканку (запеканки осталось много; видимо, старики едят мало) в пластиковый контейнер, вымыла форму и поставила ее сушиться. Потом извинилась и пошла в туалет. Едва она вышла из кухни, профессор Беркетт перегнулся через стол. – Что случилось? – Вчера я вышел из лифта, и он дожидался меня в холле. Я вообще ни о чем не задумывался, просто рванулся к нему и схватил. – Он был там? Этот Террьо? Ты его видел? Ты его ощущал? – Профессор по-прежнему думал, что все, о чем я сейчас говорил, происходило лишь у меня в голове. Это было понятно по его лицу, и я его в общем-то не виню. – Да. Только это уже не Террьо. Тварь, которая в нем поселилась… это свет, темный свет… она вырывалась, но я держал крепко. Мне было страшно, но я знал, что нельзя ее отпускать. Наконец, когда она поняла, что Террьо меркнет и исчезает, она… – Меркнет и исчезает? В каком смысле? Из туалета донесся шум спускаемой воды. Времени не оставалось. Мама еще будет мыть руки, но это недолго. – Я сказал все, что вы велели сказать, профессор. Что если я свистну, она прибежит. Что теперь уже я буду ее донимать. И она согласилась. Я заставил ее произнести это вслух, и она подчинилась. Мама вернулась в кухню, и профессор не успел больше ни о чем спросить, но я видел, что он встревожен и по-прежнему убежден, что все это происходило только в моей голове. Я его понимал, но все равно злился – ведь он же знал и о кольцах своей жены, и о книге мистера Томаса, – однако потом, уже задним числом, я подумал, что злился зря. Поверить в необъяснимое в принципе трудно, а умному человеку – труднее вдвойне. Умные люди многое знают и, наверное, поэтому думают, что знают все. – Нам пора, Джейми, – сказала мама. – Мне надо дочитать рукопись. – Тебе всегда надо дочитывать рукопись, – сказал я, и она рассмеялась, потому что это была чистая правда. На столе у нее в кабинете – и на работе, и дома – вечно высились стопки рукописей на прочтение. – Пока мы не ушли, расскажи профессору Беркетту, что случилось вчера у нас в доме. Она обернулась к профессору: – Это было так странно, Марти. Во всем доме разом сгорели пробки. Мы весь день просидели без электричества. Мистер Провенса, наш комендант, говорит, что, наверное, был какой-то скачок напряжения. Он говорит, что никогда в жизни такого не видел. Профессор, кажется, испугался. – Только в вашем доме? – Да, только в нашем, – кивнула мама. – Пойдем, Джейми. Марти надо отдохнуть. При прощании все повторилось почти в точности, как при встрече. Профессор Беркетт испытующе посмотрел на меня, и я еле заметно кивнул. Мы друг друга поняли. 46 В тот же вечер я получил от него электронное письмо, отправленное с айпада. Из всех моих знакомых он был единственным, кто использовал в письмах приветствие и писал нормальным человеческим языком, без сокращений и исковерканных словечек вроде «чё делаешь?», «ржунимагу» или «спс».