— Нет, ну сначала он попытался меня пристрелить, — смеется Рид, и его смех разлетается над обломками церкви, гонимый ветром, — а когда у него не получилось — да, взял на работу. Логично. Кирихара бы засомневался, если бы узнал, что здесь в священнослужители принимают как-то иначе. — А ты? — спрашивает Рид, беря направление на северо-запад. — О, дверь! Он целенаправленно идет к одному из завалов по сыплющимся под его ногами грудам камней и у его подножия разворачивается и повторяет: — Что насчет тебя? Пока Рид пробирается напрямик, лавируя между торчащих балок, Кирихара решает обойти сбоку. Ему кажется, что у них что-то похожее на разговор по душам, если оба на такое способны, но потом Рид задает еще один наводящий вопрос: — Кирихара Эллиот — это хоть твое настоящее имя? — И хоть голос у него такой, будто бы оттянуть в сторону лежащую дверь ему важнее, чем услышать ответ, Кирихара понимает: ему еще не верят, в нем до сих пор сомневаются. — Да, — просто отвечает он. Дверь на вид толстая, из черного дерева, такая типично характерная для церквей. Рид тянет ее сначала двумя руками, после — шипит и тянет одной, здоровой. — Все правда, — говорит Кирихара, срезая к нему путь по развалинам. — Все. Стэнфорд, — он делает шаг, — Весы, — из-под ноги выскальзывает гильза, со стуком падает вниз и скрывается между камнями. — Проблемы с детектором лжи. — Ну теперь-то понятно, откуда они могли взяться. — Рид откидывает назад копну волос, упавших на глаза. Кирихара пинком скидывает камень, придавливающий дверь, и Рид открывает ее, рванув на себя. Спасибо не говорит, но это и не нужно. Под дверью обнаруживаются неповрежденные каменные ступеньки, ведущие в подвал. — И все-таки, как ты оказался в Службе? — Он начинает спускаться, крикнув через плечо: — Рассказывай, я тут! Кирихара — не любитель говорить о себе, но ему кажется невежливым задать вопрос и самому отказаться на него отвечать. — Мне показалось хорошей идеей узнать госслужбы изнутри, — говорит он пустоте обломков. Небо, уже вовсю раскрашенное в розовый, предвещает дневную жару, остатки ночи уходят вместе с прохладой. — Я отучился, проработал год в офисе в Сиэтле, поднабрался опыта, понял кухню — и ушел. — Так и чем ты занимаешься? — раздается гулкое снизу. — Когда не притворяешься агентом? — Я… — Кирихара наклоняет голову, пытаясь подобрать слово, — специалист по финансам? — Воруешь у старушек? — Ну да. Гениальные аферы с пенсиями. — Кирихара строит презрительное лицо, которое Рид все равно не увидит. Потом пожимает плечами. — Я не вор как таковой. Финансовые махинации — это скорее манипулирование деньгами, чем «взять и стащить». И это то, что мне нравится. То, в чем я хорош… По крайней мере, так мне говорили. Он ждет насмешливого «о, так ты все-таки в чем-то хорош» — в Джакарте Кирихаре негде было показать себя с сильной стороны, — но вместо этого Рид не перебивает и молчанием показывает, мол, я слушаю. Приходится продолжать: — В основном я помогаю уклоняться от налогов, занимаюсь внедрением подделок. Отмывание денег. Легализация краденого. Вывод средств из хедж-фондов. Черная бухгалтерия. Я экономист по образованию, ты ведь в курсе? Голос Рида начинает приближаться снизу: — Как Гринбергу пришло в голову прислать в Джакарту экономиста? — Он друг семьи. Как раз в этот момент Рид выныривает из подвала и появляется на свет. Теперь Кирихара может увидеть, как он хмурится, когда переспрашивает: — Прости… семьи? И это та часть, которую объяснить всегда было сложнее всего. Но Рид ждет, и Кирихара, заминаясь, отвечает: — Мой старший брат занимается оборотом разного рода подделок. Мать мошенничает с виллами на Западном побережье. Дед был преподавателем в Йельском университете… Пока не начал обманывать казино. Рид, стараясь скрыть удивление, шутит: — «В Вегасе ты можешь стать кем угодно»[9]? — И во Флориде тоже, — поддерживает шутку Кирихара. — Карл — друг моего деда, крестный моей матери. Несколько лет назад он встрял в крупную передрягу с Интерполом, и ему пришлось залечь на дно. Все это время он провел, помогая Ричарду — это мой брат — с его делишками. По мелочи в основном. Потом он уехал, около года мы не виделись… А потом раздается звонок среди ночи. — Кирихара поджимает губы. — В общем, у него не было особого выбора. Попав в критическую ситуацию, где надо было действовать быстро, он обратился к тем, кому доверял… Что это? В одной руке Рид держит вытянутый деревянный ящик, в другой — пыльную бутылку вина. — Это — деду, а это нам. — Он подмигивает. Кирихаре остается только покачать головой и идти за Ридом, который целенаправленно сворачивает куда-то к северной стене церкви. — Кстати, — не оборачиваясь, говорит он. — А у тебя в Америке-то кто-то остался? Спокойная жизнь? Здоровый сон? Самоуважение? Все это у Кирихары действительно осталось в Америке. То, о чем спрашивает Рид, — нет. — Почему ты спрашиваешь? Северной стороной церковь смотрит на берег — с обрыва открывается вид на Яванское море. Солнце, поднимающееся над водой, не гипнотизирует, только слепит: Кирихара щурится и моргает сухими глазами. С тоской думает об очках. Потом о том, что разговор, ради которого он сюда — давайте начистоту — приехал, вот-вот начнется, а у него до сих пор нет готового ответа. — Ну, думаю, у нас могло бы… — Рид, кажется, подбирает слова, — что-то получиться? — Что-то получиться? — переспрашивает Кирихара. — Да мы то убить друг друга пытаемся, то… — И он разводит руками. То. И дело даже не в предательстве. Желание вмазать Эйдану Риду шло в ногу с желанием безраздельно владеть его вниманием — Кирихара помнил тот ужас пополам с неуправляемым, непрогнозируемым удовольствием оттого, что тот пошел по его следам в цехе. Кирихара ловил себя на том, что паузы между словесными пикировками были наполнены нетерпением в ожидании новых. Кирихара помнил, как, устав от дурацких подкатов, с интересом прислушивался, пытался поймать новые. — А что, крайне здоровые отношения, как по-моему. — Рид останавливается на самом краю фундамента, возле большого проема в разрушенной стене. Кирихара, помедлив, останавливается рядом с ним. — Слушай, ты водишь? А то я бы выпил. Кирихара хмурится: — А разве та старая дама не скормила тебе пол-ящика антибиотиков, прежде чем мы уехали? Рид ойкает. Он что, совсем придурок? Хотя действительно. Что это за ерунду он спрашивает. — Ты просто пытаешься уйти от темы, — Рид обвиняюще тычет в него бутылкой, присаживаясь на остаток каменного постамента. Удивительно, что именно треп на тему отношений смог его разговорить. Судя по информации, которая кусочками досталась Кирихаре во время перестрелки в «Гнезде», он не был особо моногамен. Хотя, конечно, сама Арктика тоже доверия не внушала. Черт разберет, что у них вообще были за отношения. — Чего ты от меня хочешь? — Рид принимается открывать бутылку перочинным ножом. Первое, что делает Кирихара, — это выхватывает бутылку под возмущенный возглас. Второе — это говорит: — Чего я хочу от тебя? — Он закатывает глаза и дергает руку в сторону, когда Рид тянется за бутылкой. — И часто ты задаешь людям этот вопрос? — Ну да, но ответ обычно очевиден и зачастую содержит в себе что-то про насилие, — хмыкает Рид. — Ты понял, что я имел в виду, — укоряет его Кирихара. — Да, но и этот ответ обычно тоже очевиден: я ведь красавчик. — Рид складывает нож и замирает, прикидывая что-то в уме. — Ты мне нравишься. Я бы попробовал. Ты этого хочешь? Они сидят на развалинах старой церкви, пока небо над городом медленно светлеет. Кирихара смотрит на вино — старое, пыльное, французское — в своей руке. Почти романтично. — Как ты себе это представляешь? Ты меня совсем не знаешь, — наконец вздыхает Кирихара, переводя взгляд на укрытые пеленой черного пепла балки и камни. Чуть поодаль среди развалин лежит обгоревший Иисус. — Двое суток назад ты хотел меня прикончить. Рид фыркает: — Выпей. — А потом добавляет: — Я обязательно должен это как-то представлять? Мне нельзя просто быть красавчиком, которому нравится другой красавчик? Тебе просто достаточно тоже быть красавчиком, которому нравится другой красавчик, и все. Рид пожимает плечом: «и все, вот так все просто», говорят его движения. Кирихара ясно осознает, какой вопрос за всеми этими словами скрыт. Он берет себе паузу, чтобы подумать: обхватывает узкое горлышко ладонью и делает глубокий глоток; и пока длится его личный таймаут, Рид решает продолжать: — Мне нравится, что ты противный, как таблетка аспирина. — Это что, был комплимент? — И душный. И раздражаешь. Потому что ты, Эллиот, реально жутко раздражаешь. Кирихара смотрит на него взглядом «ты ничего не перепутал?» и отпивает еще вина. Собственное имя голосом Рида звучит неожиданно ярко и по-настоящему, будто бы Рид вообще впервые с ним разговаривает. — Ты все время ездишь какой-то херней мне по ушам, и да, это мне тоже нравится. У тебя обалденные мозги и обалденные ноги, — продолжает перечислять Рид, глядя прямо на него, и Кирихара предпочитает делать глотки, просто ожидая, пока это закончится. — Зачастую ты творишь какую-то херню, и как только мне кажется, что я к ней приспособился, ты творишь еще большую херню. — Так, а это уже пошли оскорбления. — Этим мало кто может похвастаться. — А нет, это все еще его комплименты. — И я балдею от этого. Кирихара ясно понимает, что Рид хочет от него услышать и к чему Рид подводит сам. Это просто, как дважды два, но он не может отделаться от ощущения, что его слова снимут замок с нового, абсолютно дикого ответвления его жизни — и все резко станет по-другому. Все резко станет иначе, но Рид — как и всегда, видимо, — к переменам готов. Кирихара такой легкостью похвастаться не может. Никакой не может на самом деле, и следующие слова не вылетают из его рта — они ему даются. Он несколько долгих секунд смотрит на Рида сверху вниз, а потом говорит: — Я бы хотел… — Ладно, тут уже некому врать. — Ты мне нравишься. Но вот принимать решения, не думая об их последствиях, — нет. Рид протягивает к нему руку и проводит ладонью вдоль его живота вверх. Слегка гладит его по ребрам пальцами, когда говорит: