– До сих пор измерять? – Конечно. Юля застонала. Их выписывали из больницы, но только для того, чтобы больница переехала к ним домой. Ей нужно будет все объяснить матери, которой, похоже, придется сидеть с Катей, пока Юля будет на работе. Как пожилому человеку все это запомнить, если даже для нее все было слишком запутано? Юля пошла к Кате, та обрадовалась, увидев мать. Юля смотрела грустно на круглое лицо дочери, не признавая его: не ее это было лицо, не ее дочери-красавицы. Не ее это была фигура, не ее руки, не ее ноги, не ее спина. Все это жуткая болезнь навязала ей, если бы не этот гломерулонефрит (она уже научилась произносить это бесконечное слово), то Катя была бы стройной здоровой девочкой. А дочь между тем не лежала на кровати, как она обычно это делала, потому как была не в силах бороться с чувством утомленности, вечным спутником преднизолона, а ходила, нет, даже прыгала и кружилась по комнате от предвкушения. Наконец-то ее отправляли домой. Юля смотрела на нее, радовалась, но и замирала от страха: справится ли она сама дома с контролем Катиного состояния? – Мама, мне сегодня больше белых таблеток дали – теперь двенадцать в день. – Это каких? – голос Юли дрогнул. – С буквой «П»? – Не знаю, – ответила Катя задумчиво, затем посмотрела на свою коробочку с таблетками, – да, с «П». На несколько мгновений Юля замерла, зрачки ее глаз не двигались, она смотрела на облезлую стену палаты и ничего не видела перед собой, только большое пятно светло-зеленой облупившейся краски. Время остановилось. Ей стало все безразлично, все едино… Еще две таблетки преднизолона в день. Плюс двадцать процентов. Ну и что ж? Не все ли равно, как быстро садить здоровье ребенка? Ведь оно все равно будет погублено. Не все ли равно, что Катя будет есть еще чаще? Ведь она и так ест, как несколько взрослых. Тем более что Юля все равно бессильна. Ей скрутили руки, ее связали, а рот заткнули кляпом. Она, взрослый человек, успешный сотрудник, зрелая личность, – не что иное, как беспомощная субстанция, не больше чем ребенок. У нее нет опоры, у нее нет веры, у нее нет больше сил. Никогда ей уже не быть просто дочерью, просто человеком, просто женщиной. Она – мать, и это навечно. Не повернуть времени вспять, не миновать прошлых ошибок, не родить Катю заново, без всяких генетических мутаций, не переехать ей с новорожденной Катей подальше, из России, туда, где нет ядовитых производств, не защититься от прижизненных мутаций. Не вернуть здоровья. Есть только здесь и сейчас, все совершилось, ничего не изменить. И как бы страшно и беспросветно «здесь и сейчас» ни было, нужно что-то делать с ним. Нужно бороться. Нужно смириться. А затем опять – бороться. Как это всегда бывает с женщинами, материнская воля, исходящая даже не из нутра, а из глубины каждой клетки ее тела – нестираемый код на спирали ДНК, – все-таки взяла свое. Глаза сами просохли, оживились, Юля повернулась к Кате и… улыбнулась ей. На острове Константин и Алина взяли машину напрокат и стали ездить по разным тематическим местам: зоопаркам, аквапаркам, пляжам Лас-Америкас, Коста Адехе. Один раз они поехали всей семьей посмотреть на вулкан Тейде, самую высокую точку Испании, с которой можно увидеть почти все Канарские острова. Последнее извержение было здесь почти сто лет назад, а природа так и не смогла восстановиться: огромные обугленные долины и скалы без единого ростка распростерлись вокруг. По крайней мере, так писали в буклетах, так говорили другие туристы. Их машина поднималась все выше и выше по извилистому серпантину, оставляя белые поля облаков, похожие на снежные равнины Арктики, где-то внизу, за скалами. Они думали, выше уже некуда: и так высоко, – но дорога упрямо вела вверх. На черной вулканической земле росли сосны, но местами действительно казалось, что они не в Испании, а где-то на другой планете, настолько далеко простирались безжизненные пустыни. Было сложно представить себе, что когда-то на месте этих черных скал могло что-то расти, могла буйствовать жизнь во всех ярких красках острова. И все-таки когда они подъехали к предгорью самого вулкана, то увидели, что обширные участки равнины покрылись зелеными кустарниками, самыми красивыми из которых были багровые синяки вильдпрета – высокие, аккуратные, словно обработанные садовником, и стремящиеся к небу. Здесь были и заросли тейдского дрока, нежных светлых цветков, в которых прятались крупные ящерицы. Даже хрупкая фиалка встречалась вдоль прогулочной зоны. Ветер смог поднять семена с низин и предгорий и постепенно донести их до высоты этих мест, а пепельная, богатая полезными элементами земля приняла их и вдохнула в них свою концентрированную мощь. Жизнь брала свое, потому что не могла не брать. Даже масштабное разрушение после извержения вулкана не было концом всего. Обратно они возвращались уставшие, но дети были довольны. Марьяна чуть не заснула в машине, а Федя был не таким гиперактивным, как утром: скромно сидел на заднем сиденье и смотрел в окно. – На вулканической почве, оставшейся после последнего извержения, растут вкуснейшие овощи и фрукты, – для кого-то рассказывала Алина, словно пытаясь свести на нет молчание и навеянную им тоску, – эта почва богата, как ни странно, микроэлементами, благодаря которым здесь и получаются продукты такого качества. Мне белорусы и украинцы рассказывали, что даже их черноземная морковь и картофель совсем не такие вкусные. Наши продукты ни в какое сравнение не идут: одни пестициды и прочая химия, знаешь, которую используют для увеличения срока хранения продуктов. Знакомые в родном городе, кто работал на комбинате, рассказывают, что там все работники носят маски, потому что зерно и крупы травят страшнейшей химией. Текучка жуть, все бегут, так как здоровье от такой работы быстро портится. Константин улыбался, слушая жену. Алина была в коротком светлом девичьем сарафанчике, который оттенял ее загоревшую на острове кожу. Сегодня утром они так торопились на экскурсию, что Алина не успела сделать макияж. Без косметики, уставшая, с немного спутанными распущенными волосами она была необыкновенно хороша. Константину показалось, что она была похожа на себя в юности. Из-за того, что Алина похудела, лицо ее стало тоньше, а без косметики оно казалось совсем детским, невинным. И говорила она в первый раз не что-то пустое, а что-то имеющее смысл. Она поймала его загадочный взгляд на себе и удивилась: давно прошли те времена, когда он так на нее смотрел. – Хотела бы здесь жить? – спросил он вдруг. – Да, давайте здесь останемся, – наклонилась вперед в автокресле Марьяна. Алина и Константин засмеялись от неожиданности. – Почему это ты так смотришь на меня? – спросила Алина, когда они перестали смеяться. Она словно не слышала его вопрос. – Разве я не могу взглянуть на свою любимую жену? Алина растерялась и не нашла, что ответить, потому как знала, что совсем недавно он любил другую женщину, а значит, он либо лгал, либо сам запутался в том, кого любил на самом деле. Она смотрела в окно, на выжженные солнцем пустыни, сменявшиеся растительностью и сосновыми опушками, а затем снова пустырями, но все это было ухоженным, необыкновенно чистым, словно они попали не просто в другую страну, а совсем в другой мир, где люди умели брать на себя ответственность за свои поступки. Почему-то Алине захотелось сравнить обугленные склоны предгорий со своей выжженной душой. На мгновение ей захотелось, чтобы они прониклись ее страданием, как будто ее страдание было так велико, даже больше обугленных долин Тейде. Но затем Алина спросила себя: так ли это? Страдала ли она? Она была обезличенной, окукленной, олицемеренной, и где-то за всем этим маскарадом была она настоящая, она прежняя, но где? Как странно было так думать о себе, при том не возмущаться, не страшиться, как будто это не она рассуждала, а кто-то вне ее, сверху смотрел на нее. Разве могла Алина чувствовать, разве могла по-настоящему расстраиваться? Не притворством ли и кривлянием была ее многострадальность перед самой собой? Разве ее любовь к себе не была настолько огромной, что вытеснила все остальное из ее души? Именно этот вопрос, таинственный и отвратительный, испугал ее. Алина вздрогнула и очнулась от своих мыслей. Все это было ложью, ею же придуманной, чтобы мучить себя. Она по-прежнему была хороша во всех смыслах, тут же подумала Алина. Она была лучше большинства людей и заслуживала только хорошего. И она никак не заслуживала дна, на которое ей пришлось спуститься вслед за мужем. Алина была в том возрасте и той точке жизни, в которых легко унять любые колыхания совести. Ее успех, ее благополучие были материальны, а угрызения – нет. Стало быть, лишь один успех определял, что она за человек. Подмена понятий в ее сознании происходила легко, как и у многих состоятельных людей. Они уже ехали там, где вдоль дороги росли пальмы. Сильнейшие потоки ветра сгибали их и швыряли ветки в разные стороны. Ей казалось, она почувствовала всю силу этого мощного движущегося воздуха – ветра перемен. Константин – по ее мнению, дурачок и умник одновременно – продолжал смотреть на нее столь же многозначительным взглядом. Вечером, когда дети легли спать, Алина зашла в ванную, открыла выдвижной ящик и дотянулась до парфюма без названия, спрятанного в самом углу. Без особой веры в то, что делает, она брызнула на себя один раз. Она как-то делала то же самое еще дома, но не помогло – а Дарья все настаивала, чтобы она каждый день им пользовалась, – и не стала больше доставать его. Но отпуск Константина подходил к концу: уже через несколько дней он должен был уехать домой, время ускользало. А Дарья каждый день донимала ее, спрашивая, пустила ли она в ход ее средство. Когда Алина вышла из ванной комнаты, Константин собирался пойти в спальню. Он был уставшим и заспанным, совершенно не в настроении, как ей показалось. Но Алина преградила ему путь, как кошка, в короткой черной атласной сорочке, и нежно обняла. Он немного отпрянул от неожиданности, но успел вдохнуть чудесный аромат, исходивший от нее. Он уже давно не был ни с ней, ни с Тоней, гормоны не давали ему покоя по ночам, пока он не узнал об измене любовницы: после этого Костя перестал думать о сексе, словно отрезало. Унижение не давало ему покоя, гордость его была уязвлена, и любая мысль об интиме напоминала об этом. Но тут этот нежный запах… Порыв небывалой силы заставил Костю внезапно обнять жену и повести ее в спальню. Как все-таки хорошо, что они купили апартаменты с двумя спальнями и что дети уже были отдельно от них, – потому что это была их самая страстная ночь за последние годы. Прошло уже почти два месяца, как Марина пряталась от мужа, сбегала с работы домой к Роману по два-три раза в неделю. Стала часто «уезжать в командировки» ближе к выходным, потому что любимый хотел ходить с ней то в театр, то в ресторан, то в кино. Очень удобной была теперь отговорка, что Марина якобы помогает Юле с Катей. На деле же она очень давно не видела подругу с больной дочкой. Ритуал этот между любовниками стал настолько обыденным, что Роман уже даже не заезжал за ней по вечерам, так как ему было далеко ехать и тоже приходилось доделывать дела на работе. Она сама на автобусе ездила к нему теперь. У нее были ключи от его квартиры, и иногда она приезжала даже раньше его. Тот разговор о будущем между ними больше не повторялся; чутье подсказывало Марине, что, выговорившись, Роман стал сомневаться в своих намерениях. Это было естественно для такого совестливого человека, как он. Скорее всего, он стал думать о детях, и мысль о них стала тянуть его от нее. Марина понимала, что ей придется заставить его преодолеть тягу к детям и развестись с женой, только пока она не знала, как это сделать. И вот на днях настал нужный момент: за ужином у него дома Роман попросил Марину рассказать все мужу и переехать жить к нему. – Я устал от этой беготни, – сказал он, – мы уже не молоды, чтобы скакать туда-сюда, прятаться, скрываться. – Представь себе, как устала я, – отвечала Марина, – ты хотя бы с женой не живешь. – Вот именно! Я не могу выносить мысль о том, что ты по-прежнему с этим человеком. – Знаешь, я перееду к тебе, – перебила его Марина, словно не слыша последних слов, – и тут же подам заявление на развод. – Затем она многозначительно вздохнула: – Как только ты сам оформишь все официально. Что это было? Недоверие? Ревность? Роман молчал. Точно, они не доверяли друг другу, каждый опасался, что другой его обманет, струсит, передумает, в конце концов. Их тарелки, наполовину полные, стояли остывали, но они оба уже не прикасались к приборам. – Тебе это сделать намного проще, – спустя долгую паузу сказал Роман, – у тебя ведь нет детей. – То-то и оно! Мне проще. Поэтому я разведусь, лишь только ты освободишься от уз брака. – Ты не веришь мне? – в голосе его прозвучал укор. – Я думал, у нас не такие отношения. Думал, что ты моя вторая половинка, моя опора и поддержка. – О нет, я тебе верю! – засмеялась Марина немного нервно. – Вопрос лишь в том, веришь ли ты себе? Ты полгода жил здесь один, всеми брошенный, но развод не оформлял. – Она сама не заметила, что уже давно говорила на повышенных тонах. – Очень часто ездишь туда к жене, проведать. – К детям, – поправил ее Роман. – Ты что же, обвиняешь меня в том, что я тебя за нос вожу? – Доверяй, но проверяй, как говорится. Я тебе доверяю, но и жду подтверждения с твоей стороны. – Нет уж, не уходи от темы, дорогая моя, – Роман тоже говорил на повышенных тонах, – по-твоему, я такой легкомысленный человек, который дурит голову и тебе, и жене, так? Если ты такого обо мне мнения, значит, и сама склонна к подобным вещам, иначе как бы до этого додумалась? – Да я вообще про другое говорю! – воскликнула Марина. Его упрек она восприняла особенно болезненно: он и не подозревал, как близок был к истине. А ей так хотелось быть хотя бы в его глазах достойным человеком. – Знаешь, – спустя паузу сказала она, – мне тут одно важное дело нужно сделать. А я трачу время на вот эти выяснения отношений. Когда созреешь для чего-то большего, позвони. – Куда ты? – спросил удивленный Роман. От его нежной Марины он не ожидал такой резкости. Он ведь не подозревал, сколько мужских сердец она уже разбила. – В семье разлад, так и дому не рад, – ответила она просто. Она уехала, потому что ему все равно нечего было сказать; он не мог решиться на развод и совершенно не умел этого скрыть. Разумеется, в глубине души Марина надеялась, что ее ультиматум подтолкнет его к нужным действиям. Заодно она хотела успеть сделать одно важное дело. Пока ехала в автобусе по несколько иному маршруту, чем домой, она вертела в руке смартфон с отчаянным сообщением от Юли: – Куда же ты пропала? Схожу с ума… Вот уже показалась знакомая остановка, и Марина выскочила из автобуса и торопливо зашагала в серый панельный дом подруги. Катя вышла из комнаты, поздоровалась и сразу скрылась, как будто стала жутко стесняться других людей. Она стала еще круглее, чем была. Черты лица из-за полноты изменились до неузнаваемости. Антон смотрел телевизор, лежа на диване. Юля что-то готовила на кухне. – Что делаешь? Поздний ужин? – спросила Марина. – Какой там, – вздохнула Юля. «Как же она похудела и, в прямом смысле этого слова, подурнела», – невольно пронеслось у Марины в голове. Легкий халат висел на Юле, как на доске. – Парю овощи, потом немного обжарю их, самую малость, чтобы повкуснее. Кате голод прибить. – Бедная, все такой же жор? – Марина вздохнула тоже. – Вам преднизолон уменьшили? – Нет, после выписки еще больше сделали, – Юля говорила с опущенными глазами. – Мы лежали еще раз на обследовании, белка стало меньше уходить. Врач так орала на меня в последний раз. Там был мальчик в отделении, настолько большой, что уже ходить не мог. Только на каталке. Она кричала: «Вы что, такими хотите стать?» Говорила, что я плохо кормлю Катю, не ограничиваю. А как я кормлю ее? Я уже все перерыла в интернете на эту тему, все только диетическое, никаких быстрых углеводов. С такой пищи не толстеют. И мальчика жалко до безумия, а помочь не можем, и самой страшно, что мы такими станем. Мы прокляты, просто прокляты. – Это не проклятие! Это… может, врач у вас плохая? Смотри, она и мальчика вылечить не может!