– Мам, – Федя, самый старший из детей, почувствовал себя сразу неловко. – Ах, я забыла, ты уже взрослый, – рассмеялась Алина. – Хочу сказать тост нашей Алиночке, – вдруг сказала Марина, поднимая бокал. Юля вздрогнула, но по-прежнему прятала взгляд. – Женщине невероятной красоты, духовности, доброты, ума! Будь всегда такой же прекрасной подругой, матерью, ну а главное, супругой. Японская мудрость гласит: любовь – это не когда два человека смотрят друг на друга, а когда они смотрят в одну сторону. Так и я вам желаю, дорогие мои, чтобы вы всегда смотрели в одну сторону! Будь то покупка недвижимости, машин, постройка дачи, путешествия. Хороший наряд – на свадьбу, любовь – на всю жизнь. Алина с Костей тут же забыли про смущение, уж столь красочен был тост подруги. Алина обняла и поцеловала подругу. А затем Костя поцеловал жену. И все-таки очень скоро Марина ушла, жалуясь на больное горло. – Здесь дети, нечего мне их тут заражать, – сказала она, когда прощалась с Алиной. Женя с Юлей вздохнули с облегчением, когда она ушла. – Ну что же ты так с ней? – не выдержала Алина, вернувшись из прихожей. – Она ведь тебе ничего плохого не сделала. Эдуард и Костя уже были в детской, играли с детьми. – Она прозрела наконец, – съязвила Женя. – Не знаю, девчонки, не могу смотреть на нее, и все, – вздохнула Юля, – она мне столько добра сделала, особенно когда Катя заболела. А теперь, после всего с Антоном, не могу видеть наглые лица изменников. Алина поморщилась недовольно. – А сама-то что мне недавно советовала? Мне, между прочим, твой совет помог. То есть ты ханжа, получается? – Ну о чем ты говоришь, Алина! – возмутилась Женя. – Как ты можешь сравнивать? – воскликнула Юля. – А есть какая-то разница между нами? – с явным неудовольствием спросила Алина, переходя на шепот. – Мне изменять можно, а тебе упаси боже? Я что, человек второго сорта, по-твоему? – Дело вообще не в нас с тобой! – так же шепотом отвечала Юля. – Ну а в ком тогда? – не унималась Алина. Юля замялась, словно не желая отвечать. Она с трудом подбирала слова. Большие тарелки с подсыхающими салатами все еще выглядели очень аппетитно, но она чувствовала, что больше ничего не сможет за вечер съесть. Проще было не отвечать, а вперить взгляд в стол, глядеть на него, пока глаза не заслезятся от напряжения. Ничего не чувствовать, ничего не слышать. А главное, не помнить. И все-таки она подняла голову и посмотрела на Алину. Надо было ответить на этот неприятный и запутанный вопрос. – Всему есть свой предел. Мужчина, решивший гульнуть на стороне, но при этом сохранить семью, и мужчина, решивший гульнуть, пока его ребенок безуспешно борется с редкой болезнью, не вылезает из больниц, пьет лекарства пачками, – это совсем другое. Я не знаю худшего греха, чем этот. Достоевский с его убийством злой старушки и ее доброй сестры вообще рядом не стоял. Ни один классик не написал еще ничего, даже отдаленно напоминающего ужас и низость поступка Антона. Нормальный человек не смог бы вместить в себя другие желания, кроме как одно бесконечное желание, чтобы его дочь поправилась. Но вместо этого его мысль неслась к другой женщине, чужой, неродной… Не могу я, тошнит меня от всего этого. – У нас в стране каждый день женщины рожают больных детей и тут же отказываются от них, – возразила Алина, ничуть не разжалобленная словами подруги. – Они тоже страшные преступницы? – Да, – ответила Юля, – они должны быть в круге седьмом, вместе с Антоном. – Ну, это уже не нам решать, – сказала Женя с присущей ей горячностью. – А я и не пытаюсь ничего решать, – отвечала сухо Юля, – но делать вид, что я не знаю, что так оно есть в мире, не могу. – Все это происходит из бездуховности, из нищеты нашего общества, – говорила Женя скороговоркой, – эти несчастные женщины бросают своих детей, как и отцы детей, они все жертвы и плохой экономики, и плохого образования, и генетики. Ведь есть статистика, что детдомовские дети чаще всего от своих тоже отказываются. Есть статистика, что чем выше уровень жизни глобально, тем меньше сирот, тем меньше преступности. – А это неважно, откуда ноги растут, – ответила Юля, повышая голос, – вообще неважно. В рамках моей никчемной жизни, представь себе, не важно глобальное! У каждого человека может найтись миллион оправданий для его низости. Но все эти оправдания, домыслы – они гроша ломаного не стоят, потому что значение имеет только поступок. Он – единственный способ дать оценку нашему характеру, нашим моральным качествам. Все эмоции, все, что предшествовало поступку или последовало за ним, все утрачивает свою ценность, лишь только поступок имеет место быть. Когда человек не может любить собственного ребенка, больного ребенка, скажите мне, пожалуйста, что в нем от человека остается? Антон ведь после ухода еще ни разу не позвонил, чтобы узнать, что с Катей, как ее лечат, – на этом месте ее голос задрожал, – что с ней станется, в конце концов. Но зато приходил, звонил, чтобы требовать машину. Машину! Наши испытания нам даны, чтоб мы выстояли, чтоб закалились, а не опустились, как Антон. Почему-то у нас нынче происходит масштабная подмена понятий – мы все время используем наши испытания для оправдания себя, своей низости, своих ошибок, того, что не сделали, не успели. Все с ног на голову перевернуто… Нужно меньше ныть. Ныть нужно меньше! – Не все так просто, как ты говоришь, – все же возразила Женя, – он отец твоей дочери, и лучше него для Кати не будет отца. Ни один приемный не заменит кровного. – А мне он нужен, приемный-то? – грустно засмеялась Юля. – Нет уж, это все пройденный этап. – Ты слишком быстро сдаешься, – ответила Женя, – Антона нужно перевоспитать, он должен отмолить свои грехи, искупить их. За семью нужно бороться. – Для меня твои слова лишены всякого смысла. Почему вообще все именно так складывается? – Как именно? – спросила Алина тихо. – Почему с Катей случается беда, и я привязана к ней цепями, а он свободен как ветер и может гулять и делать новых детей? Здоровых детей, быть может. Как бы я хотела перестать быть матерью и стать просто женщиной, понимаете? Дети… это наша обуза. – Дети – это наш крест, – вспыхнула Женя, не улавливая в словах Юли, что та не имела в виду того, что говорила. – Крест… Ведь это другой человек. Поймите, девочки. Она вырастет и не будет зависеть от меня. Это совсем другой человек. И она будет делать что вздумается, а я ей буду не указ. Может, она будет не самым лучшим человеком даже. Я этого не знаю. Я сейчас всю себя, все свое здоровье положу ради нее. А она будет отдельным от меня человеком, – еще раз сказала Юля, словно ее только осенило, что ее узы с Катей могли быть лишь плодом ее собственного воображения и что их при желании можно было разорвать. Как это сделал Антон. Алина поежилась. – От твоих слов мне по себе. Так нельзя! Женя закатила глаза. Как всегда непримиримая к чужому мнению, она хотела поскорее убедить Юлю в том, что та совершенно не права. И она опять забывала, что до сих пор ей еще никого из подруг не удалось ни в чем убедить. – Ты не можешь так говорить! Ты не сможешь не переживать за нее. Не сможешь и все! – Да, – вдруг согласилась Юля безо всякого сопротивления. – Не смогу. Я – не он. При всем желании не смогу. Это как вырвать себя – из самой себя, вот что это значило бы для меня! Материнство непреодолимо, неизбежно, оно вросло в мою плоть. Я временами чувствую в животе какие-то пиночки, и мне кажется, что это снова Катя во мне. Так живо, так четко, что я теряю связь с настоящим, – она замолчала на какое-то время. Никто не знал, что сказать. – Вот когда думаю об этом, специально накручиваю себя, представляю, что я тоже все брошу, что заживу для себя, чтоб не видеть постылой больницы, не варить пустые супы целыми днями, не вставать в пять утра для этого, как весь прошлый год… не думать о Кате, больной, без почек, с сокращенной жизнью… Вот стоит это все живо разрисовать в уме, все так представить, и себя такой эгоистичной стервой представить… А Катю одну, совсем одну, на старой бабушке, которая ничего ей не может дать, даже лекарств запомнить не может, а ведь это самое базовое, самое элементарное теперь в ее положении… И вот накрутишь себя до самой высокой степени, а потом разом это состояние совершенного бездушия и эмоциональной пустоты и равнодушия отпустит тебя, и тогда вся мерзость этого поступка так живо предстанет перед глазами… Вот тогда-то по-настоящему представишь себе весь масштаб преступления Антона. Наконец вырвались эти какие угодно, но не банальные слова из ее заурядного рта, из ее души, бывшей пристанищем для заурядных чувств и мыслей, и все преобразилось, и она сама преобразилась. Юля на весь этот день, а может и больше, перестала чувствовать себя никчемностью. Ее слова были приговором. Антону не было оправдания ни в этой, ни в какой другой жизни, как и всем отцам, сбегавшим от больного ребенка, как и матерям – а ведь были на земле и такие! – А все-таки странно это, – продолжила Юля, – что я способна на такие мысли об отчуждении дочери от себя, что это словоблудие и словесный понос вертятся у меня в голове, как будто есть во мне червячок… Не все так чисто и невинно, выходит. – Ах, Юля, да разве это… – начала с чувством Алина и замолчала. Подруги уставились на нее, не понимая, что она хочет сказать. – Да разве это тебе одной такие мысли приходят? Мы все люди. – Никто не без греха, – вдруг заметила и Женя. Они молча смотрели, но не друг на друга, а сквозь, уносясь в далекую даль неуловимых, новых и тревожных мыслей. День рождения резко превратился в вечер споров, а затем внезапно – вечер какого-то согласия, которого между ними еще никогда не случалось. Юля теребила кожу на шее, а Алина – красиво уложенные локоны черных волос. Женя разглаживала длинную неказистую юбку, словно сшитую из бабушкиного пестрого, но давно полинявшего отреза. – Как же Катя там теперь? – вдруг спросила Алина. – Сдвинулись с мертвой точки? Юля посмотрела на нее и в первый раз за вечер по-настоящему улыбнулась. Через два дня после празднования дня рождения Юля была на работе и пыталась разобраться в тысяче писем, полученных ею за две недели больничного. Она допрашивала ассистентку о том, что та успела сделать, на какие письма уже ответила. Ассистент очень хорошо вела дела во время ее отсутствия и почти ничего не упустила. Вскоре они вместе ушли в шоурум смотреть образцы, которые им прислали с завода. – Смотри, – говорила Юля, показывая ручку ножа, – здесь острый край у пластика, можно порезать руку. Ты не писала поставщику? – Нет, не обратила внимания. – Напиши, пожалуйста, давай сделаем фото. Пусть ответит, сможет ли он устранить этот дефект, если да, то нужен новый образец. – Это же опять ждать недели две-три, – заметила ассистентка. – А что делать? Такое качество нам не подходит. Они тщательно изучили все образцы, сделали фотографии, записали все нарекания, а затем пошли обратно в кабинет. Там царила суматоха: пришел новый сотрудник, не юный уже мужчина, усевшийся за стол уволенного не так давно Алексея. Руководитель отделения представляла его всем, стоя рядом. – Юлия, прошу ко мне, – бросила она недовольно через плечо. Юля последовала за ней, внутренне готовясь к очередному предательству со стороны своего руководителя. – Нам удалось в столь короткие сроки найти замену Алексею, прошу приступить к его обучению. – Но Алексей не успел даже взять на себя роль руководителя направления, – выдохнула возмущенно Юля, – какие такие обязанности Алексея он будет принимать? – Ваша задача, чтобы он был лучшим руководителем, чем Алексей, – холодно отвечала начальница, демонстративно усевшись за компьютер и начав отвечать на письма, показывая тем самым, что разговор окончен. – В день увольнения Леши вы лично сказали мне, что эта должность наконец будет отдана мне, – напомнила ей Юля, и не думавшая уходить. Последние события начинали все сильнее действовать ей на нервы: она становилась все более импульсивной, намного быстрее теряла терпение. Со стороны могло казаться, что она стала истеричнее; пусть так, после всего, что обрушилось на нее, кто мог винить ее в том? – Юля, милая, о чем вы говорите?! – воскликнула руководитель, отрываясь от экрана монитора и глядя на нее маленькими злыми глазами. – Вы ушли на больничный на две недели, а сколько вам еще таких больничных потребуется? – Больничный был заранее согласован с вами! Если бы вы сказали «нет», я нашла бы выход, отправила бы бабушку, а сама с врачом через нее общалась. – Теперь уже что это обсуждать, человек принят на работу. Это очень толковый, опытный специалист. И вообще, у вас должны быть сейчас другие приоритеты. Ваша дочь уже здорова? – спросила она якобы с заботой, но Юля не почувствовала в вопросе тепла. – Нет, – отрезала Юля. – Так занимайтесь ее здоровьем, это для вас должна быть задача номер один. Не мучьте себя замашками карьеристки, не разрывайтесь между семьей и работой. Опять получалось, что она была плохой матерью, раз добивалась справедливого признания своего труда. Кукушка, для которой прирост к зарплате и должность значили больше, чем дочь. Как у ее руководителя получалось заставить ее почувствовать еще бо́льшую вину за происходящее? Что это был за природный дар так построить диалог, что всегда, всегда Юля выходила словно оплеванная из ее кабинета? Юля не успела дойти до рабочего места, как ей кто-то стал звонить на Ватсап. Уверенная, что эта бабушка, она выскочила в коридор: мать звонила ей, только если у нее были новости от врача. Но это была не она, а всего лишь Женя, причем звонила она по видео. – Привет, что случилось? – спросила Юля, разглядывая Женю в полутьме ее квартиры. Даже плохое изображение не скрывало беспорядок в зале. – Да дети спят, вот решила набрать тебе, доехать до тебя никак не получается, сама знаешь, Эдик до девяти на работе, а родители мои приезжают раз в год к нам. Юля подняла удивленно брови, почувствовав немного виноватый тон подруги. Она все еще ожидала услышать ответ на свой вопрос.