Вечером позвонил Шеф, велел на следующий день явиться к нему домой – верный признак, что он меня зауважал. Бон ушел домой, а я провел ночь в ресторане, на раскладушке под прилавком, потому что не хотел, чтобы тетка видела мои синяки и распоротую руку. Ноющая боль не давала уснуть, снова и снова возвращая меня в камеру исправительного лагеря, где я лежал голый и связанный, весь потолок был утыкан лампочками, и в комнате горел такой яркий свет, что от него нельзя было спрятаться, закрыв глаза. Ману удалось влезть в самую труднодоступную часть меня, в мозг… и наверное, даже в душу, если такая штука вообще существует. Может, если мы с ним снова встретимся, он откроет мне то во мне, чего я еще сам не знаю. Может, потому мои инстинкты и велели мне искать убежища у тетки, ведь я знал, что она расскажет обо мне Ману. Теперь он ступил на нейтральную землю Парижа, города, где люди наконец сторговались насчет окончания войны. Он пришел за мной. И за Боном. Поеживаясь, я слушал, как рядом шуршат тараканы и шмыгают мыши. Я впервые заметил, что на полочке под кассой лежит стопка порнографических журналов, слипшихся от кухонного жира, – это я надеялся, что от жира. У меня болела и рука, и голова, но все равно что-то внутри меня дернулось, ток побежал от глаз к двум сознаниям и дальше вниз, к другой паре шариков, делавших меня мужчиной. Глянцевые бледные тела этих очень серьезно настроенных девушек казались вырезанными из марципана, все груди как на подбор больше среднего. Девушки были тщательно накрашены, как на свадьбу, но, пока я глазами и сознаниями откликался на увиденное, оставшаяся часть меня отказывалась в этом участвовать, отвлекаясь на боль в руке. Отложив журналы, я все спрашивал себя, в чем был смысл моих действий, почему эти молодые мужчины – а точнее, мальчики – напали на меня, почему я ответил ударом на удар. И, помимо всего прочего, помимо беспокойства, что я никак не мог достигнуть структурной жесткости, необходимой для последующей эякуляции, я спрашивал себя, в чем смысл моего безусловно сомнительного и, скорее всего, ненужного существования. Может быть, Шеф поможет мне с ответом. Он не был моим создателем, но стал моим воссоздателем, не одарив меня новым шансом, но выдав его в кредит. Если Господь жил на Небесах, то епархией Шефа было казино, рай для одних и ад для других. Своими делами он ворочал из дома, находившегося в паре кварталов от магазина импорта-экспорта, в бруталистского вида башне этажей в тридцать, куда я и отправился на следующее утро, отупев от боли и бессонницы. Башня была такой отъявленно непарижской, что ближайший к ней указатель вел к Площади Италии, словно это чудовищное архитектурное решение хотели свалить на Муссолини. Эта архитектура – предположительно апогей социалистической идеологии – сводилась к составленным друг на друга коробкам с обувью, только обувью тут были люди. Эффективный дизайн был разработан для того, чтобы разместить огромное количество народу на весьма ограниченном участке земли, тем более что в центральном Париже была проблема и с ограниченностью земли, и с количеством народа, ну или как-то так объяснил мне Шеф, когда мы сидели на его красном кожаном диване, размер которого явно имел значение. Ты посмотри, какой вид, сказал он. Шеф жил в середине башни, диван был развернут к окну гостиной, и под углом к нему стоял другой точно такой же диван. Этот второй диван был повернут к телевизору, который был размером со слона и весил, наверное, как взрослая горилла, а по бокам от телевизора стояли колонки, каждая высотой с подростка. Как и все беженцы-мужчины, Шеф был без ума от гигантского аудиовизуального оборудования, это чтобы лучше видеть фильмы и слушать музыку, напоминавшую ему о родине. Побывав в квартирах у тетки и доктора Мао, я понял, что французы предпочитают телевизоры поменьше, чтобы побольше пространства, которое в их маленьких жилищах было на вес золота, занять книгами, зеркалами и сувенирами, купленными на блошиных рынках или во время ежегодного оплачиваемого отпуска. Мы тем временем в отпуск не ездили, по крайней мере не ездили в экзотические страны, если не считать стран, откуда мы приехали, но они не были для нас экзотическими. Мы, представители древних культур Азии, которые куда древнее пока еще просто старинной культуры Франции, жаждали современности и сверкающей новизны – с некоторыми исключениями, конечно, вроде часов над телевизором, точной копии деревянных часов в форме нашей страны, висевших в конторе у Шефа. Вид потрясающий, сказал я. Угощайся, сказал Шеф, указывая на жестяную коробку датского сдобного печенья, стоявшую на кофейном столике из искусственного мрамора, которым – лучше всякой ступки и пестика – можно было раздробить чей-нибудь слишком твердый лоб. Молочку я переносил плохо, но из вежливости неохотно выковырял жирное, масляное печенье из бумажной обертки. Напавшие на меня ребята сказали, что они масло. Масло? – спросил Шеф. Масло? – спросил Лё Ков Бой. Секретарша рассмеялась. Они с Лё Ков Боем сидели на втором диване и смотрели на телеслоне выпуск «Фантазии» с приглушенным до уровня перешептываний звуком. Соблазнительная секретарша была молода, стройна и здорова, а еще высока, высокомерна и полуодета. Все эти элементы множились, и, как в случае с, например, трижды три, их множество было куда больше их суммы. На ее упругой коже сиял отсвет огня, полыхавшего в печи ее яичников, длинные черные волосы были столь же гладкими и сильными, как и все прочие ее составляющие, а грудь, казавшаяся идеально сочной, была столь образцовой формы и такого уместного размера, что в следующей жизни я бы с радостью стал ее бюстгальтером. Ну конечно, я на нее пялился, а какой бы мужик не стал на нее пялиться – ну какой? Они не сказали, что они масло, с еле заметным презрением сказала она. Они сказали, что они масло. Чего-чего? – спросил я. B-e-u-r-r-e – значит «масло», очень, очень медленно сказала она, глядя на меня, – Шеф и Лё Ков Бой захихикали. B-e-u-r – это прозвище тех, у кого родители арабы, но сами они родились уже здесь. Я надкусил печенье, стараясь не показывать, что меня тошнит от его вкуса. Когда Шеф налил мне зеленого чая и выжидающе на меня поглядел, я понял, что меня тут привечают как особого гостя. Но не успел я взять горячую чашку, как Шеф сказал: не хочешь чай, хочешь кофе? Я снова не успел ничего ответить, как он щелкнул пальцами и секретарша к нам обернулась. Принеси-ка всем кофе, сказал Шеф. Она как по команде надула губы и раздвинула сдвинутые ноги, пришлось срочно сглатывать обильно выпавшую во рту слюну. Мы все глядели ей вслед, пока она шла на кухню, безмолвно восхищаясь ее идеальным тылом. Когда она скрылась на кухне, Шеф откинулся на спинку дивана и сказал: Эйфелева башня. Прямо за окном. Ну ладно, не совсем за окном. Вдали. Но все равно Эйфелева башня, вон она. Могу дать бинокль, если захочется рассмотреть поближе. Люди платят какие-то безумные деньги, чтобы жить возле Эйфелевой башни, а я почти ничего не плачу и все равно прекрасно ее вижу. Ну и кто тут самый умный? Никто мне не мешает и не водит экскурсий у меня под дверью. Фараоны не переживают за туристов и богатых жителей. Они ведь защищают одних туристов да банкиров. А здесь что? Если б тут было много белых людей, фараоны слетались бы сюда, как навозные мухи на навоз. Но белые люди не хотят здесь жить. Парков мало, шарма мало и какого-то je ne sais quoi им мало тоже. И маловато белых, вот что самое важное. Замкнутый круг. Когда белых и так много, их станет еще больше. Когда белых мало, другие белые тоже заезжать не спешат, боятся. А мы воспользовались возможностью. Мы? Азиаты! Китайцы, вьетнамцы. Твои желтые братья и сестры, ну или сводные братья и сводные сестры. Теперь это наша территория. Мы всегда жили где придется, в основном потому, что у нас особо и не было выбора. Я, правда, мог поехать в Штаты. Но выбрал Францию. Знаешь почему? Тут конкурентов поменьше. В Штатах и без меня хватает бизнесменов из Азии. Во Франции азиатов не так много, а те, что есть, – просто бараны. Но местное азиатское сообщество будет только расти, и им всем понадобятся мои услуги. «Бизнесменами» у Шефа явно назывались гангстеры, но я только и сказал: был я в Штатах. Бизнесменов там и правда много. Именно. А здесь больше возможностей. Если я вижу возможность, я ее не упущу. Упускать возможность – это все равно что выпускать из рук еду. А с едой все просто: есть еда – надо есть. Согласен? Смотри. Он указал на кофейный столик, где в белой пластмассовой миске с синими узорами, напоминавшими узоры на вазах династии Мин, лежала горка переливчатых вишен. Что ты видишь? Черноволосые головы беженцев в утлом суденышке, которых туда набилось столько, что нельзя и пошевелиться. При одном воспоминании об этом я чуть было не заскулил, но, сдержавшись, ответил: вишни? Неидеальные вишни, сказал Шеф, сделав вид, будто не заметил моей недостойной мужика слабости. Одни вишни были круглыми и вполне идеальными, такого насыщенного темно-красного цвета, что казались черными, другие же пестрели многообразием размеров и форм. Несколько вишен срослись друг с дружкой и от этого, если их единение было симметричным, напоминали пару ягодиц. Но чаще всего одна вишня была больше другой, и от этого весь плод превращался в горбуна. Я их покупаю на китайском рынке, потому что французские рынки – рынки для белых – ни за что не станут такое продавать. Шеф схватил деформированную двойную вишню и сунул ее в рот. Зато они дешевле, а вкус один и тот же. Страшная сиська на вкус такая же, как и красивая, – это, конечно, если глаза закрыть. Значит, страшную вы предпочтете красивой? – спросил Лё Ков Бой. Шеф улыбнулся и ответил: я что, по-твоему, дурак? Конечно, хорошо, когда все кругом красивое, но если нет – тоже жить можно. Я могу купить квартиру рядом с Эйфелевой башней, но зачем? Люди – белые люди – будут думать: это что еще за азиат? Фараоны будут думать: что этот азиат тут делает? Соседи будут думать: ну надо же, желтопузый заехал, глазам своим не верим. Чудные они, эти белые. Они считают, будто мы, азиаты, слишком уж держимся вместе, но ведь когда белые приезжают в наши страны, они только и делают, что держатся вместе. Лё Ков Бой рассмеялся, секретарша рассмеялась тоже. Она внесла серебряный поднос с тремя стаканчиками, на дне каждого стаканчика было налито на полпальца сгущенки. Сверху были пристроены алюминиевые фильтры, через которые на сгущенку медленно капал черный кофе, и все разом умолкли, когда секретарша нагнулась, чтобы поставить поднос на кофейный столик. Она села на диван, я снова сглотнул, и Шеф выжидающе на меня посмотрел. Что мы тут делали? Ах да, лизали Шефу жопу. Я тоже посмеялся, но всего секунду, не больше, потому что от шума у меня зазвенело в голове. Шеф кивнул и сказал: здесь белые люди говорят, что нам не стоит держаться вместе, а когда мы перестаем держаться вместе, они говорят, что мы утратили свою культуру. Безвыходная ситуация, сказал Лё Ков Бой. Нет, выход есть, сказал Шеф. Надо только смотреть на мир не так, как на него смотрят белые. Думаешь как белый – все, тебе хана. Вот, например, белые считают нас за баранов. И в целом не то чтобы ошибаются. Наши люди думают, что если они, как бараны, будут соблюдать закон, то их тут сразу примут и зауважают. Какое убожество. И вот это я собираюсь изменить, потому что знаю: белые не станут нас уважать, пока не начнут нас бояться, а бояться они нас начнут только тогда, когда поймут, что мы можем нарушить их закон. Наших гангстеров тут нет, что правда, то правда, сказал я. Гангстеров! Можно, конечно, и так сказать. На родине нас бы прозвали пиратами или бандитами. Нам бы пришлось прятаться в гетто или в каких-нибудь джунглях. Но мне нравится считать, что мы просто вне закона. И мне нравится быть здесь, нигде не прячась. Здесь передо мной открываются виды, а на меня никто не смотрит. Я вижу все, и никто не видит меня. У вас есть план, сказал я. План должен быть у всех. Глупо было признаваться, что у меня никакого плана нет, поэтому я только кивнул, но всего разок – было очень больно. Выглядишь ты не очень. Не очень, поддакнул Лё Ков Бой. Время все исправит, ну или пластический хирург. Есть у меня один. Лицо пройдет через неделю-другую. Швы из руки вынут чуть попозже. , сказал Шеф по-китайски. , смеясь, согласился Лё Ков Бой. Не волнуйся, мы не про тебя говорим. Нет, про тебя. Ладно, ладно, про тебя. Не хочешь, чтобы мы про тебя говорили, тогда учи китайский. Все просто. Я вот нанял учительницу, чтобы учила меня французскому. Тут Шеф кивком указал на свою учительницу французского, которая заодно приходилась ему и секретаршей, и любовницей. А ты, кстати, молодцом. Не думал, что ты на такое способен. Может, ему просто повезло, сказал Лё Ков Бой. Нам всем иногда везет. Честный человек об этом честно говорит. Шеф помолчал, оценив иронию сказанного. Бон говорит, тебе нужно где-то перекантоваться. Тетка не обрадуется, если я к ней заявлюсь в таком виде, пробормотал я. Она не при делах, сказал Лё Ков Бой. Она не имеет к этому отношения, подтвердил я. И не захочет связываться. Клиенты идут через нее, сказал Шеф. Этим рисковать не стоит. Ладно, есть у меня для тебя местечко. Ты оценишь. Такое же, как это? Вид еще лучше, уж поверь мне, сказал Шеф, улыбаясь во весь рот. Он снова посмотрел в окно, занимавшее всю стену его гостиной. Что ты видишь? Эйфелеву башню? – предположил я. Да, да, Эйфелеву башню. Но на что она, по-твоему, похожа? Я ответил не сразу. Даже думать было больно. На солнечные часы? На солнечные часы? Шеф прищурился. Ну, можно и так сказать… но ты вглядись-ка получше. На палец? На палец? На один? А где остальные пальцы? Я снова уставился на башню. На трубу? Ты слепой, что ли?! – воскликнул он. Это ж гигантский хер! Лё Ков Бой и соблазнительная секретарша тихонько посмеялись над тем, что у меня совсем нет воображения. Ну да, это я понял, пролепетал я. Но это как бы… очевидно. Если это так очевидно, что ж ты сразу не сказал? – спросила соблазнительная секретарша. Академик, сказал Лё Ков Бой. Похоже, тебе и вправду надо отдохнуть пару деньков. Семь дней, если быть точным, сказал Шеф. И снова будешь похож на человека. И тогда?.. Тогда и обсудим наши планы. Я был не в состоянии говорить о планах или даже думать о них, однако не прошло и часа, как я сидел в электричке, катившейся в сторону северного пригорода, и думал. Глядя на унылые тюремные кубы многоэтажек и пытаясь держать себя в руках, я размышлял о том, действительно ли Эйфелева башня всего-навсего галльский стояк пассивно раскинувшейся Франции – время от времени он выстреливает облачной спермой, его все видят, но никто не замечает. Очевидно ли, что это не так уж и очевидно? Может, французская империя попросту трясет перед всеми своими причиндалами?