Как же ты бесишь… …le Chinois! Я бесславный преступник, которого вы так зовете, и я знаменитый полицейский, которого вы тоже так называете[7]; я тот, с кем вы не хотите жить по соседству, но если бы вам все-таки пришлось жить бок о бок с небелым соседом – хотя вы, конечно, на такое внимание не обращаете, вам ведь все равно, какого человек цвета, – тогда вы скорее выберете меня; я тот, к кому вы обращаетесь, когда хотите узнать что-то о моей культуре; я тот, кто не желает расставаться со своей культурой; я тот, кого вы вечно спрашиваете, откуда я, нет, в смысле, а вообще откуда, и даже если этот вопрос задавали бы всем подряд, то единственно возможным ответом на него было бы «я – от матери, как и ты», но раз уж вы все равно настойчиво интересуетесь, откуда я все-таки приехал-то, даже если мы вроде как все равны, даже если мы тут вроде как все французы, даже если мои предки и гибли, сражаясь в ваших войнах и за ваши армии, даже если мои родители и родились здесь, даже если здесь родились мои деды и бабки, даже если я отвечу, что я отсюда или, в моем уникальном случае, что я из Ада… Что несет этот больной ублюдок?.. …то я взялся от одного-единственного и настоящего le Chinois… Я забыл, что дальше собирался сказать и на каком языке, потому что до меня только что дошло, что эту речь я толкнул на смеси французского с вьетнамским и английским, как вдруг дверь, ведущая на лестницу, с грохотом распахнулась, и Лё Ков Бой, в темных очках, с зубочисткой во рту, с пистолетом в каждой руке, съехал вниз по перилам – бах! бах! бах! – а за ним появился Ронин в глянцевом зеленом двубортном пиджаке, в расстегнутой до пупка шелковой рубашке и с помповым ружьем – бах! бах! бах! – а за ними показался Бон, который засел на верхней ступеньке, пристроив на колено автомат и готовясь их прикрывать – бах! бах! бах! – и в подвале сделалось ужасно шумно, крики, вопли и ругательства никак не улучшали положение дел, я вытащил из пепельницы слабо тлеющую сигарету, которую курил Битл – бах! бах! бах! – и мне стало так хорошо, ведь я так долго был лишен этой моей дурной привычки, и удовольствие мне не испортил даже Битл, которого несколько пуль уложили на журнальный столик, студенистое месиво его мозгов ничем не отличалось от других мозгов, прежде мной виденных, ведь все мы люди, и вот бы нам всем жить мирно – бах! бах! бах! – я взглянул в его безжизненные глаза, наполовину пустая чашка его разбитой головы лежала у самого краешка журнального столика, возле моего колена, и я оплакал его, ведь будь я им, родись я в этом месте, живи я его жизнью, то, наверное, совершил бы все мерзости, что творил он, и даже со мной – бах! бах! бах! – вот и Урод с Уродцем истекают кровью, и кровь у них не белая, не желтая, не черная, не коричневая, а красная, темно-красная, практически бордовая, и не важно, как мы все выглядим снаружи, если нас вывернуть наизнанку, мы все окажемся одинаковыми, и уже скоро их матери забеспокоятся, что их все нет и нет дома, и больше не успокоятся никогда, тревога так и останется с ними, и им вечно будет мерещиться молчаливое присутствие фантомных сыновей, с которыми они теперь встретятся уже за гробом, пережив сладостную горечь собственной смерти, которой они и боялись, и ждали, потому что смерть – их единственный пропуск к любимым – бах! бах! бах! – и если Урод с Уродцем еще не умерли, то теперь умерли точно, когда Ронин вытащил из-под полы пиджака револьвер и напоследок милостиво одарил каждого coup de grâce. Бах! Бах! Бах! Вот это веселуха, с огромным удовлетворением заметил Ронин, он сказал это по-французски, и в этот раз французский совершенно не показался мне очаровательным. Черт, Камю, ну и видок у тебя, говно, а не видок, сказал Лё Ков Бой. Это я уже слышал, пробормотал я. Похоже, мы как раз вовремя, сказал Ронин. Прости, сказал Бон. Из-за нас тебя чуть не убили. Он повесил автомат на шею и поднял меня на руки. Я так и был голым, и Ронин, восхищенно взглянув на меня, сказал, хороший размер для азиата, наверное, за это надо сказать спасибо твоему папаше-французу, а Лё Ков Бой сказал, видал я и побольше, например, у себя, а Бон сказал, залепи дупло, из-за вас двоих его чуть не убили, а я спросил: где четвертый? И тут они все переглянулись и сказали: блядь. Они не нашли Мону Лизу, не найдет его и троица гномов-уборщиков, которые спустились в подвал, закрыв уши наушниками от «Волкманов», таща с собой мешки для мусора, банки с отбеливателем и, как мне показалось, ножовки, но потом я узнал, что это – если уж быть совсем точным – костепилки. Туалет был на первом этаже, и, заслышав выстрелы, Мона Лиза, наверное, спрятался там, а потом, когда гномы промчались мимо, выскочил на улицу. Он затерялся среди складов, где в этот поздний час уже никого не было. Бон помог мне одеться и усадил меня на заднее сиденье арийского авто Ронина, и плотная, зернистая, роскошная кожа некогда разумного животного приняла меня в свои объятия. Бон сидел рядом со мной, Лё Ков Бой крутил ручку радио, а Ронин был за рулем. Дай-ка ему чего получше, сказал Ронин. Самого лучшего. Самое лучшее лежало в бардачке – бутылка столь изысканного коньяка, что мне даже как-то стыдно было пить его прямо из горла, но когда это стыд меня останавливал, и поэтому я пил. Приложив бутылку к саднящим губам, жадно раскрывшимся, чтобы принять это благословение, я вспомнил многое из того, что случилось за эти несколько часов, или дней, или лет, или сколько там я пробыл в ловушке у гангстеров, когда они вливали мне через воронку в рот воду, желая показать, что между источником жизни и источником смерти разница только в пропорциях. В этом смысле пытка – все равно что поход в церковь. Через какое-то время ни там, ни там тебе не покажут ничего нового. Ритуалы и повторы просто вдалбливают тебе то, что ты уже и так знал, но мог и забыть, поэтому-то палачи подходили к своей работе не только с палками, но и с пылом, как у заправских священников вроде моего отца, который тоже любил меня изощренно помучить. Теплое сияние восходящего солнца осветило мое темное нутро, наверное, это же теплое сияние восходящего солнца видел Иисус каждое утро, что ему довелось пережить на кресте. Как вы меня нашли? – спросил я. Я сходил к гадалке, ответил Ронин. Прочел твою судьбу по звездам. Выпотрошил гиену и изучил ее внутренности. Он поглядел в зеркало заднего вида и подмигнул мне. Шучу-шучу. Я позвонил одному своему товарищу, старому индокитайскому ловкачу, которого я знал, еще когда он служил в военной разведке. Он до сих пор в разведке. С этим просто так не завяжешь. Оторви подошву у своего ботинка и увидишь крошечный волшебный приборчик, который он мне дал, радиоволновой передатчик размером с ноготь. Японцы сделали. Изобретательные они засранцы. Могли бы и побыстрее приехать. В самую последнюю минуту всегда веселее. Мне по крайней мере. Мог бы и сказать мне про передатчик. Не хотел тебя зря обнадеживать. А вдруг бы он не сработал? Неужели нельзя было дать мне хоть капельку надежды, пусть даже и ложной? Я протянул бутылку Бону, но он покачал головой и пожал мне коленку. Он переживал, что подвел меня, это было заметно, но не знал, как это выразить, поэтому сказал только, ты прости уж, потому что просить прощения он умел лучше, чем я. У меня годы ушли на то, чтобы попросить наконец прощения у Сонни и упитанного майора. Извинился ли я от всего сердца? Или сделал все через жопу? По крайней мере, начало было положено. Что до Бона, то я и сам не знал, как дать ему понять, что я вижу его горе и раскаяние, поэтому сказал только «давай-давай, сразу лучше станет», и он наконец взял бутылку, и мы с ним допились до братского ступора, общаясь без всяких слов, как это бывает у мужиков, животных или деревьев. Наш путь лежал в «Рай», при котором имелся еще и гараж, где отвратительное месиво, бывшее мной, можно было незаметно извлечь из машины и занести внутрь. В «Раю» день был ночью, и ночь была днем, никто не спал, и всем было весело, если судить по смеху и крикам, которые просачивались в гостиную с верхнего этажа. Лё Ков Бой остался в гостиной, а Ронин с Боном отвели меня в гостевую комнату, где я тогда провалялся неделю, поправляя здоровье. Там уже сидел Шеф, а с ним – очень модный, очень загорелый и явно непростой доктор, судя по тому, с каким шиком он после смены носил слаксы и тонкую, явно подогнанную по фигуре рубашку, стоившую дороже самого дорогого моего костюма. С Шефом и Ронином он общался почтительно, но по-дружески и на меня в моем состоянии поглядел без всякого удивления. Ронин с Шефом могли бы привезти мне врача подешевле, из тех, что работают в обшарпанных больничках, куда обычно доставляют людей, промышляющих тем же, что и Лё Ков Бой, и где конфиденциальность ценится больше компетентности. А этот доктор был человеческим аналогом арийского авто, лучшим, что можно достать за деньги. Не болтал? – спросил Шеф, пока очень модный, очень загорелый доктор осматривал мое вновь оголенное тело. Я лежал на той самой кровати, где я не получил никакого удовольствия, Ронин и Бон стояли рядом, а Шеф сидел в единственном имевшемся тут кресле. Коротышка, этот относительно везучий сукин сын, по-прежнему жил здесь, и по всей комнате валялись грязные трусы и пустые коробки из-под еды навынос. Не стала комната лучше и когда я, подняв глаза, увидел, что на потолке лежат, улыбаясь мне, не только Сонни с упитанным майором, но еще Битл, Урод и Уродец, которые, злобно скалясь и мрачно хмурясь, тычут в меня пальцами, не привыкнув еще к тому, что умерли и теперь вдруг нарушают все законы тяготения и восприятия. А что, по мне не видно? – ответил я. Я рассказал ему о русской рулетке. Показал разряженный револьвер, который я вытащил из мертвой руки Битла, единственный сувенир от встречи с гангстерами, который мне действительно хотелось оставить себе на память. Револьвер держал Бон, который сказал: при другом раскладе я бы их заставил подольше помучиться. Он не сказал, что спас мне жизнь, ему и не нужно было этого говорить. Он не болтал, сказал Бон. Он хотел убить себя, чтобы нас не сдавать. Ронин восхищенно присвистнул. Так он, по сути, себя и убил. Хотеть – хотел. Исполнить – исполнил. Просто там пули не было. Шеф взял у Бона незаряженный револьвер, открыл барабан, крутанул его, прислушиваясь к щелчкам, как взломщик прислушивается к движению штифтов внутри сейфа. Ты, конечно, один такой, сказал он, говоря обо мне, а не о револьвере. Многие сталкиваются со смертью, сами того не желая. Многие умирают. Многие чудом выживают. Но лишь немногие идут на смерть по собственной воле. И совсем, совсем немногие выживают. Теперь я буду звать тебя братом. Братишкой. Шеф обернулся к доктору. Как он? Видок у него говно, это правда, сказал очень модный, очень загорелый доктор, и в кои-то веки по-французски это прозвучало очаровательно. Но жить будет. Спасибо, доктор. Подождите нас в машине. Когда доктор ушел, Шеф сказал: ну что, жить будешь. Казалось, он искренне радуется этому, глядя, как я держу в руках револьвер, который он мне вернул. Затем, мрачно поглядев на Бона и Ронина, он добавил: как и тот сукин сын, которого вы упустили. Бон остался невозмутимым. Ронин сказал: ему просто повезло. Повезло? Это любителям везет. Или не везет. Я-то думал, вы профессионалы. Почему выходы не прикрыли? Гномы остались на улице, сказал Ронин. Так что ж они его не поймали? В туалете было окошко. Наверное, он услышал выстрелы. Значит, у него хватило ума вылезти в окно, но у вас не хватило ума поставить под окном человека? Мы совершили ошибку, сказал Бон. Мы ее исправим. Уж исправьте, сказал Шеф. Хотя поздно уже исправлять. Он побежал к дружкам. Оставили свидетеля. Ненавижу свидетелей. Технически он ничего не видел, сказал Ронин. Он был в туалете… Молчать! – заорал Шеф. Все ошибаются, сказал Ронин. Ты что, никогда не ошибался? Тебе всегда везло, что ли? Можешь не отвечать. Я все и так знаю. Я невольно застонал, и у Шефа появился повод отвернуться от Ронина и посмотреть на меня. Ты похож на меня, объявил он. И на Бона. И на Лё Ков Боя. И на Ронина. Мы все выбрали смерть – и все выжили. Теперь ты один из нас. Шок постепенно проходил, и теперь я чувствовал себя так же плохо, как выглядел. В этот раз я не остался в «Раю», и очень модный, очень загорелый доктор отвез меня в частную клинику, куда пускали только тех, у кого еще оставалось значительное состояние, даже после уплаты всех французских налогов и социальных взносов, – находилась она где-то в часе езды от Парижа. Вместо койки в больничной палате мне отвели собственную спальню с удобной мебелью. Мой халат был облаком пушистого белого хлопка, мой телевизор показывал яркую и четкую картинку, мои белые медсестры были профессиональны и предупредительны, мой стол был сбалансированным, моя еда – превосходной, мои стены были из прочного камня, и мои окна глядели на скошенные луга и осенние сельские пейзажи. Я мог отмокать в горячей ванне, потеть в сауне и гулять в саду. Я был единственным небелым человеком в этом санатории, бывшем когда-то небольшим шато. Я держался особняком. Примерно раз в неделю ко мне заходил очень модный, очень загорелый доктор и проверял, иду ли я на поправку. Он приносил мне книги и журналы, бутылки вина и коньяка, пакетики с гашишем и пузыречки с лекарством, чего он не одобрял, но выбора у него не было: это были подарки от Ронина, от которых нельзя было отказаться. Если не считать этих периодических посещений и ежедневных визитов медсестер и санитаров, я был предоставлен самому себе. Я ел у себя в комнате, сам по ней передвигался, сначала с помощью ходунков, затем с палкой и, наконец, уже на своих двоих. Было так тихо, что обычно я слышал только пение птиц. В «Раю» я уже бывал, а значит, здесь был «Райский сад». Поскольку в санатории у меня было очень много свободного времени, я погрузился в изучение французского языка: смотрел французское телевидение, слушал французскую музыку, читал книги и журналы, которые по моей просьбе приносил доктор, и осваивал «Черную кожу, белые маски» Фанона. Когда я спросил доктора, кто будет платить по счету, тот ответил: твой Шеф уже все уладил. Тогда я понял, что перешел на новый уровень, оттолкнулся от дна, вылез из сточной канавы с говном вместо рожи, но хватая ртом воздух. Я остался в живых. Я понял тогда, что, когда дело доходит до смерти, бояться нам нечего. Разве не этому нас и учат все мировые религии? Или им не следует нас такому учить? Подобно Иисусу Христу, я умер и воскрес и понял, что не нужно бояться смерти, если жил полной, осмысленной жизнью. Я жил именно такой жизнью, хотя другие могут счесть ее глупой и бессмысленной. Однако на вопрос, была ли чья-то жизнь стоящей, ответ знают только Бог да сам этот человек. А в конечном счете – только человек, потому что Бога не существует. Отходя ко сну, я не призывал Бога, которого не существует, и вместо этого повторял заключительные слова «Черной кожи, белых масок»: «Моя заключительная молитва. „О, тело мое, позволь мне всегда оставаться тем, кто задается вопросами!“»[8] Коньяк, гашиш и лекарство способствовали моему выздоровлению. Я принимал их по следующей схеме: употребляй что хочешь и когда хочешь. А хотел я часто. В результате моя схема приема немедикаментозных медикаментов помогла обособить мой мозг от тела и боли, которую оно испытывало, как физической, так и психологической. Лекарство ухудшило мою способность читать по-французски, зато улучшило коммуникабельность и беглость речи. Под воздействием лекарства я охотно говорил с доктором, с медсестрами и – в тех редких случаях, когда я с ними сталкивался, – с другими пациентами, которые милостиво терпели меня как их собственного, местного le Chinois. Я был теперь тем самым мужиком или той девушкой, единственным азиатским лицом среди (белых) людей, нервным желтым пятнышком на белом холсте, доказательством того, какие все кругом либеральные и толерантные, какие продвинутые – даже рис палочками есть умеют. Ведь какой-нибудь le Chinois был всегда, писал я тетке, за исключением тех случаев, когда он был la Chinoise? Недели перетекли в зиму. Каждый день читая газеты, я с облегчением видел, что о резне на складе нигде не пишут. Гномы избавились от улик и отмыли место преступления. Даже в преступном мире мы, азиаты, действуем вежливо и незаметно. Мы снимаем обувь при входе в дом, тихо и тщательно избавляемся от расчлененки. Если б еще можно было убрать вид этой расчлененки из памяти и совести! От какой-нибудь расчлененки постоянно избавляются все нации, без исключения. Не хорони мы память в братских могилах, не выжили бы. Наконец очень модный, очень загорелый доктор объявил меня здоровым, однако мое состояние не соответствовало его диагнозу. Я действительно ничего не чувствовал, ни внутри, ни снаружи, но ведь это как раз и настораживало. И почему, когда я что-то чувствовал, меня постоянно тянуло к лекарству? Должно быть, потому, что хоть ТЫ и не пустил настоящую пулю мне в мозг, ТЫ все равно пустил невидимую пулю в мой разум. Для большинства людей итог был бы плачевным в любом случае. Но я пережил куда больше всего, чем большинство людей, и ничего пока меня не убило. Я больше не был человеком в конвенциональном смысле этого слова, теперь я стал сверхчеловеком. Я ведь Больной Ублюдок. Невидимая пуля, пробившая мне голову, не размозжила ее, а, напротив, склеила – ну более-менее. Ты и я и мы с собой наконец воссоединились. Или, если посмотреть на это с другой стороны, мое со мной воссоединение стало ответом на самый важный из всех вопросов, самый всеобщий вопрос, вопрос, который мы все когда-нибудь да задаем себе или другим, по крайней мере мысленно: ТЫ БЛЯДЬ ВООБЩЕ КТО? Покой, снизошедший на меня в «Райском саду», напомнил мне о покое, снизошедшем на лодку, после того как мы пережили хаос бури. Слышен был только плач выживших и шелест волн за бортом. Слава богу! – сказал священник. Слава богу! Мы попали в бурю и остались в живых! Худшее позади! Разумеется, священник ошибался. Завтрашний день уготовил нам веселых пиратов. Вспомнив священника и как заблуждался он насчет божественного промысла, я преисполнился к себе отвращения. Да что я за человек такой? Почему я подсел на лекарство? У меня еще оставалась горстка прозрачных пакетиков с белым порошком – каждый размером не больше чайного саше. Билетики до луны и, к сожалению, обратно. В наивысшей точке полета можно внушить себе, что касаешься лица Бога, тогда как на самом деле там не лицо Бога, а ничего. Лекарство тоже было религией, и религию эту сотворил человек, а я атеист. Я не впаду в зависимость от нее, подобно миллиардам фанатиков, считавших религию опиумом для народа – или это опиум был религией для народа? – и, разорвав первый пакетик, я высыпал порошок в унитаз. И смыл. Я расправился с третьим пакетиком и уже было вскрыл четвертый, как вдруг до меня донесся голос гашиша. Ты в своем уме? Я замер. Ну да, наверное, я был не в своем уме, но какой из них мой, я не знал. Ты отличный товар в туалет смываешь! Что правда, то правда, но мне он был ни к чему. А ты в курсе, сколько это все стоит? Я примерно представлял сколько. Дороже золота! Да, но… Ты не спеши. Все обдумай. Мало ли когда он тебе пригодится. Два пакетика с белым порошком, которые я держал в руке, молчали. В отличие от гашиша, лекарству не надо было ничего говорить. Возможно, гашиш был пророком, но белый порошок был богом. Идея принадлежала Шефу, хотя, как знать, может, и Ронину. Они навестили меня после Нового года, когда мое пребывание в «Райском саду» уже подходило к концу, и вновь заговорили о ППЦ. Несмотря на холод, мы сидели на зеленой скамейке в саду, Шеф с одной стороны от меня, с другой – Ронин. Ненавижу этого ублюдка вонючего, сказал Ронин. Только без обид. Есть ублюдки, а есть ублюдки, и в твоем случае выбирать не приходилось. Этот мужик выбрал быть ублюдком, точнее, в нем воспитали ублюдка, но все равно… А какое он отношение имеет к твоему бизнесу? – спросил я. Шантаж – всегда прибыльный бизнес, ведь для шантажа обычно много причин. Но дело не только в финансовой выгоде, а еще, скажем так, в том, что я хороший человек. И еще я на дух его не выношу из-за его политики. И его социалиста-президента тоже. Это не мой президент. Советы вошли в Афганистан, тысячи советских танков уже на другой стороне Фульдского коридора. Коммунисты вот-вот вторгнутся в Западную Европу, а французы такие тупые, что взяли и выбрали социалиста. Его надо было шлепнуть, когда он еще молодой был, когда он толком ничего не решал. Теперь, может, я и не могу тронуть президента, зато я могу тронуть этого ублюдка, пока он тоже еще ничего не решает. Тем более что ты с ним так сблизился. Не так уж и сблизились. Достаточно. Тебе всего и надо, что привести его в «Рай». И что мне с этого? Сможешь купить симпатичную спортивную тачку. Отправиться в кругосветку. Пожить в «Раю» годик-другой. От меня будет аванс, добавил Шеф. И повышение – перейдешь из ресторана в мой новый бар.