Лё Ков Бой присвистнул. Ой-ёй, сказал он. Ты в говне по уши. Чего – нет? – спросил Шеф. Ничего, ответил я, перефразируя или переосмысливая Бога. Я отказываюсь. Ты не можешь отказаться, сказал Шеф. Тут тебе не клуб по интересам. Нельзя просто так сдать членскую карточку и свалить. Ты слишком много знаешь, с сожалением заметил Ронин. И все равно ты многого еще не знал. Ты не знал, действительно ли Мэрилин Монро покончила с собой. Ты не знал, на самом ли деле Джона Ф. Кеннеди убил всего один стрелок. Ты не знал, стоит ли верить слухам, что у дядюшки Хо есть тайная жена. Ты не знал, почему французы так любят Джонни Холлидея, но, впрочем, почти не сомневался в том, что исполнение Брижит Бардо «Je t’aime… moi non plus» историки в итоге провозгласят вершиной французской цивилизации. Ты не знал, где теперь твоя мать, но тебе осталось всего ничего, чтобы это узнать. Ты понимаешь, что я говорю? – спросил Шеф. Я понимаю, что ты говоришь, ответил ты пересохшим ртом, взбивая языком желчную пену страха. Ну а ты понимаешь, о чем я? Знаешь, что я решил сделать? Ничего! И, сказав это, ты снова, совершенно беспомощно – хоть мог бы себе и помочь, конечно, – расхохотался, смеясь над этой хохмой несуществующего Бога. Бог никогда и не просил ничего делать, ведь он и говорил только что: ахахаха, да ничего! И вот где самая ржака-то, ведь миллионы убитых людей могли бы спастись, если бы все, кто их убивал, решили бы сделать не то, что они сделали, а… ничего. Если бы достаточно людей поднялись, ну или, наоборот, легли – в зависимости от ситуации – и попросту сказали бы нет, пусть даже ценой своей жизни совершив банальный акт героизма, доступный каждому… Неужели ты не понимаешь? – крикнул ты Шефу, у которого не было чувства юмора, и поэтому он никогда не понимал шуток. И кстати, разве недостаток юмора не был самым большим недостатком? Будь у всех чувство абсурда, мир был бы не таким абсурдным местом! Шефу же ты сказал: неужели ты не понимаешь, что делать что-то – гораздо проще, чем ничего? Ничего – вот что всем надо делать, чтобы не остаться ни с чем! Дай сюда, больной ты ублюдок, сказал Шеф, выхватив у тебя молоток. Он медленно помахал им перед твоим носом, и ты чуть было не окосел, следя, как он, будто кобра, покачивается из стороны в сторону. Сначала я тебе покажу, как делать что-то. А потом сделаю что-то с тобой. Шеф прижал металлический боек молотка к твоему лбу. Тут и думать нечего, сказал Битл. Этим молотком тебе точно можно проломить череп. Плохи дела, добавил Урод. Заляпают тут все. Заляпают – не то слово, согласился Уродец. Вот поэтому мы и любим смотреть на такое! Бону это не понравится, сказал Ронин. А мы ему скажем, что араб вырвался и убил его друга. Ты не мог не согласиться с Шефом. На его месте ты придумал бы точно такой же сюжет. Единственным его поворотом к лучшему было то, что Шефу придется убить тебя быстро, одним ударом по голове – ну максимум двумя, потому что Мона Лиза вряд ли успел бы раздробить каждую косточку в твоем теле. Шеф, постукивая молотком по ладони, направился к Моне Лизе, а ты потер лоб в том месте, где, скорее всего, осталось красное пятно от молотка, чтобы Шефу потом было удобнее целиться. Твое сердце стучало барабаном тайко, предвещая, как Шеф настучит тебе по голове, разделавшись с Моной Лизой, который дрожал от холода и страха, но не закрывал глаза и глядел прямо в лицо своей судьбе. Ты не мог им не восхищаться. Он не соврал, сказав, что он стопроцентный гангстер. Я был не прав насчет тебя, сказал Сонни срывающимся голосом. Притормози! – запротестовал упитанный майор. Он пока еще жив. Вся соль, разумеется, в том, чтобы знать, когда нужно делать что-то, а когда – ничего. А точнее выражаясь: ведь почти всегда понятно, что именно надо делать, вся соль в том, чтобы действительно сделать что-то – или ничего. Последний вариант может, конечно, стоить тебе жизни, но если так подумать: а стоит ли твоя жизнь хоть чего-нибудь? Шеф остановился перед Моной Лизой. Скажешь что-нибудь напоследок? Дай-ка подумать, сказал Мона Лиза. А, да. Иди на хуй. Шеф фыркнул, вскинул молоток, и ты отвернулся – не то что Лё Ков Бой, Ронин и Бука с Коротышкой, пребывавшие в радостном предвкушении, а потому только ты и увидел, как – бам! – вышибло дверь и в комнату ворвался мужик в черной балаклаве и сам весь в черном, с «калашниковым» в руках, при виде которого ты вжался в пол, сработал трусливый инстинкт, твоя вторая натура, – бам! бам! бам! – и из своего бесстыжего положения, щекой к полу, ты увидел, как вслед за первым мужиком появился второй, тоже в черной балаклаве и весь в черном, с точно таким же «калашниковым» – бам! бам! бам! – и ты заткнул уши, чтобы защитить их от треска автоматных очередей, которые хорошо помнил еще с войны, долбежку «калашникова» ни с чем не спутаешь, она везде звучит громко, но тут она и вовсе оглушала, превратив замкнутое пространство комнаты для допросов в эхокамеру, где туда-сюда метались ошарашенные возгласы и крики умирающих людей: Что за нахуй?! Твою Блядь Мать! Боже, Черт! Пиздец! Такими, к сожалению, и были не то чтобы очень внятные последние слова Буки и Коротышки, чьи тесаки оказались бессильны против потока пуль калибра 7,62, летящих со скоростью 600 выстрелов в минуту или 10 – в секунду, как ты узнал, учась у Клода. Бам! Бам! Бам! Первый автоматчик стрелял короткими, точными очередями, второй – долгими, неряшливыми приступами, и поэтому, когда второму пришлось сделать паузу посреди бойни, чтобы вставить новый магазин на тридцать патронов, первому еще хватило заряда, чтобы пустить пулю в лоб Ронину, который лежал на спине, истекая кровью из простреленного живота и пытаясь нашарить пистолет на поясе, и стрелок сделал это с полным спокойствием, пока его товарищ дрожащими руками вставлял новый магазин и вставил-таки, но за это время спокойный и невозмутимый стрелок успел развернуться и подойти к Моне Лизе и Шефу, и тот и другой сидели у стены, Мона Лиза – в шоковом состоянии, это было видно по его лицу, а Шеф – и таким ты его видел в первый и последний раз – в ужасе, мучительно пытаясь понять, как это он оказался в очереди на очередь, сквозь его комбинезон проступала темная кровь, а второй стрелок, тот, что любитель, всадил затяжной залп в спину Лё Ков Боя, который бессмысленно пытался заползти в угол, после того как ему прострелили ноги, и умер у раскинутых ног Шефа, уронившего молоток, державшего свои кишки обеими руками и так сильно кричавшего от боли, что ты чуть было не расплакался, но крики резко оборвались, когда спокойный и невозмутимый стрелок выстрелил ему в рот и размазал его воспоминания по стене. В эхокамере стало тихо, слышно было только, как тяжело дышит Мона Лиза и как в голове у тебя шумит кровь, волны которой ты слышал, потому что прижимался ухом к бетонному полу, и когда стрелки повернулись от бойни в твою сторону, ты закрыл глаза и притворился мертвым. Их ботинки затопали по бетону – ближе, еще ближе, – и один стрелок сказал: нет, дай мне, – и что-то твердое и горячее уперлось тебе в висок, ты дернулся и открыл глаза. Ха! – сказал стрелок-любитель, целя дулом тебе в лицо. Так и знал, что ты еще жив. Он стащил с головы балаклаву и оказался Роллингом. Ну здорово, больной ублюдок. Помнишь меня? Разве ты мог его забыть? Спокойный и невозмутимый стрелок тоже стащил свою балаклаву, и ты сразу заметил сходство, как визуально рифмуются с Моной Лизой его локтеобразные скулы, непроницаемый взгляд, черные и толстые, как коконы, брови и губы поп-звезды. Саид, сказал ты. Коконы шевельнулись. Слышал, значит, обо мне, сказал он. И я о тебе наслышан. Он присел рядом, чтобы лучше тебя рассмотреть, и хоть он и собирался тебя убить, у тебя все равно промелькнула мысль: вот ведь красивый сукин сын. Ты занял мое место, ты взял чужое, продолжал Саид, постукивая пальцем по твоему лбу, там же, куда Шеф прижимал молоток. Теперь ты за это заплатишь. Роллинг вскинул «калашников» к плечу, и ты перевел взгляд от спокойных глаз Саида к дулу автомата, нацеленному тебе прямо между глаз. Мао говорил, что политическая власть растет из ствола винтовки, но ты не мог себе представить, чтобы из этого ствола могло хоть что-нибудь вырасти. Ты видел только власть ужаса в черной дыре дула, с центром тяжести в виде безымянной пули 7,62 мм с твоим именем, и велел себе помалкивать, чтобы не спровоцировать Роллинга или Саида, которые, в отличие от Шефа, кажется, не особо рвались затягивать агонию жертвы. Столько людей уже пытались пустить тебе пулю в лоб, и теперь тебе хотелось, чтобы все побыстрее закончилось. Однажды ты уже убил себя, и эта пуля поставит восклицательный знак в последнем предложении твоей жизни – то ли поистине несчастный конец, то ли весьма завидный, это уж с какой стороны посмотреть, и раз уж ты был человеком с двумя сознаниями, то оба вы были в ужасе и готовились ликовать. У тебя есть последнее желание? – спросил Роллинг, и на миг тебя накрыло дежавю. Можно мне немного лекарства, Ахмед, пожалуйста? Назвав Роллинга настоящим именем, ты разозлил его, невзначай напомнив о вашей общей душевной (бес)человечности, и он ответил: да я просто тебя убью, и все, и ты уставился на его палец, лежавший на спусковом крючке, но едва палец зашевелился, как Саид сказал: ты задал ему вопрос, и он ответил. Теперь будь мужчиной, держи слово. Да твою мать! – Роллинг опустил автомат. Ладно, обмудок. И где мне взять это твое лекарство? В карманах у гномов, наудачу предположил ты – и угадал. Когда Роллинг вернулся с пакетиками лекарства, один ты думал, что, может, и неплохо будет умереть, но другой ты, по-прежнему упорно цепляясь за жизнь, сказал Саиду: может, ты хочешь узнать, где найти еще больше лекарства? Саид, склонившись над братом, помогал ему натянуть штаны. Он оглянулся на тебя и спросил: думаешь, это спасет тебе жизнь? Ты быстренько себя обезболил, втянув сначала одну дозу лекарства, за ней – вторую. Магия лекарства заключалась в том, что людей, его употреблявших, она наделяла обостренным чувством эйфории и манией величия, вдобавок к этому от него немели разные части тела, а эрогенная чувствительность, как ни парадоксально, возрастала, но вот на повышение интеллекта лекарство даже не претендовало. Таким образом, чувствуя себя немного лучше, но не умнее, ты озадачился головоломным вопросом, который тебе задал Саид, но эту задачку за тебя решил Мона Лиза. Не убивайте его, сказал Мона Лиза. Чего? – заорал Роллинг. Чего? – подумал ты, хорошо хоть ума хватило не сказать этого вслух. Я столько ждал, чтобы прикончить этого niakoué! – сказал Роллинг, и тут до тебя наконец дошло, что он говорит. Ты снова расхохотался, и Роллинг спросил: ну, теперь-то что, больной ты ублюдок? Nhà quê! Ты хочешь сказать nhà quê! Я так и говорю. Это значит «мужик». «Деревенщина». «Лох». Справедливо, наверное, что французы стали звать нас тем же обидным прозвищем, которым мы называли крестьян. Да срать я хотел на то, как оно произносится на вашем языке, прошипел Роллинг. Niakoué! Niakoué! Niakoué! Он мне жизнь спас, сказал Мона Лиза. Это не он спас тебе жизнь, сказал Саид. Это мы ее спасли. Они собирались меня убить, это правда. Но этот больной ублюдок отказался меня убивать, поэтому они хотели сначала убить меня, а потом его. Мона Лиза застегнул рубашку и медленно, держась за Саида, встал. Он меня пощадил, и я прошу вас пощадить его. Хера с два, сказал Роллинг и снова наставил на меня «калашников». Стой, сказал Саид, и Роллинг, чертыхаясь, снова опустил автомат. Саид глядел на меня спокойным, непроницаемым взглядом, обдумывая слова брата. Наконец он сказал: слово брата для меня закон. Саид! – воскликнул Роллинг. Ахмед, хватит мыслить как мелкий гангстер. Саид нависал над тобой, и снизу, с пола, на котором ты лежал, он казался тебе гигантом. Будь человеком слова. Убивай, когда это необходимо, а когда необходимо – проявляй милосердие, но всегда делай то, что говоришь, чтобы никто не усомнился в том, кто ты и что из себя представляешь. Супер, класс, чудненько, сказал Роллинг. Вот убью его и сразу начну. Ахмед, где твоя преданность делу? Я предан делу! Мое дело – убить этого ублюдка!