Научись уже верить во что-то, кроме себя и собственных мелких махинаций, сказал Саид, глядя на тебя сверху вниз. Если он такой же вор, наркоторговец и преступник, как ты – каким и я был в свое время, – это еще не значит, что ты должен вести себя так же, как он. Ты не настоящий мужчина, Ахмед, и он тоже. А знаешь почему? Это я-то не мужчина? – спросил Роллинг. Да иди ты на хер, Саид! Тут нужно понимать, что Ахмед происходит из древнего моряцкого рода, хотя иногда этих моряков и называют пиратами, объяснил тебе Саид. Кровь аннабских пиратов еще течет в нем, правда, теперь в разбавленном виде. Вполне понятно, если учесть, что его родители бежали сюда во время войны за независимость. Да и мои тоже. Однако ФНО[18] был прав. Мы не должны уничтожать себя преступностью, наркотиками и насилием. Мы должны стать djounoud[19] и использовать насилие, чтобы стать свободными. Хватит с меня лекций, сказал Роллинг. Не было бы никаких лекций, если б ты читал, что я тебе говорю, сказал Саид. Тогда знал бы, что писал Фанон о «насилии как о духовном очищении». Которое «освобождает местного жителя от комплекса неполноценности, от отчаяния и пассивности», сказал ты. В глазах у вас с Саидом промелькнуло мгновенное узнавание, и вы хором сказали: «Насилие вооружает его бесстрашием и восстанавливает чувство собственного достоинства»[20]. Теперь понял, почему мне даже как будто нравится этот тип? – сказал Мона Лиза Саиду. Чтение Фанона – все равно просто чтение, сказал Саид. Конечно, лучше, чем ничего. Но, кроме этого, надо еще что-то делать. А для этого нужно выбрать верное насилие, такое, которое сделает из тебя мужчину, а не вора. Ахмед, ты понимаешь, почему ты и вот этот вор, который меня обокрал, не мужчины? Роллинг вздохнул. Потому что мы не до конца преданы делу? Именно, сказал Саид. Он смотрел на тебя, и похожий взгляд ты уже замечал у соблазнительной секретарши – едкая смесь жалости, презрения и понимания. Ты хотел что-то возразить, сказать, что, может, ты и не совсем мужчина (больше), однако ты всегда был очень, очень предан делу, и вот посмотрите-ка, куда тебя завела твоя преданность. Но ты выключил себе звук, потому что хотел еще пожить и поговорить, и правильно сделал. Вставай, сказал Саид. И уходи. Обмудок, пробормотал Роллинг. Ты вскочил на ноги – скорее, пока Саид не передумал или Роллинг случайно тебя не подстрелил. Сразу возникло столько вопросов: как Саид узнал про брата, как он так быстро оказался в Париже? И как он выследил Мону Лизу? Но задержаться в компании Саида и Роллинга означало рискнуть жизнью ради того, чтобы удовлетворить свое любопытство, а это были не те вопросы, за которые можно и умереть. Поэтому ты поклонился, благодарно сложив руки на условно восточный манер, скорее индийский, конечно, чем вьетнамский, да только кому какая разница? Все вы тут с Востока. Я благодарен вам обоим за ваше великодушие, сказал ты, подкинув еще парочку подхалимских уверений в своей нижайшей благодарности, потому что кто я такой, если не спец по низостям. Затем ты добавил: и в знак благодарности советую вам приглядеться повнимательнее ко всем этим ящикам с кофе, – услышав это, Саид вскинул густую бровь. Тогда ты сказал: я и так уже многим вам обязан, однако разрешите попросить вас еще об одном маленьком одолжении? Или двух? Как однажды заметил мой бывший шеф, Генерал: люди, готовые оказать тебе услугу, сделают гораздо больше, если правильно выбрать время, и поэтому Генерал неутомимо заискивал перед теми, кто стоял выше его, выпрашивая у них милостей, и постоянно отказывал в любом одолжении почти всем, кто ему подчинялся. Саид уже оказал тебе королевскую услугу тем, что не стал тебя убивать, и теперь ты, прочувствовав весь масштаб его благородства, понимал, что он еще разок тебе поможет. И впрямь, Саид не убил тебя и не приказал тебя убить, а только вздохнул и спросил: ну, чего ты хочешь? Ты хотел настоящие брендовые «авиаторы» Лё Ков Боя, в которых он и умер, потому что никогда их не снимал, и которые ему больше не пригодятся. Ты сказал, что возьмешь их на память о своем лучшем друге, Лё Ков Бое, по крайней мере так ты сказал Саиду, решив, что он как человек чести это поймет. «Авиаторы» сели на тебя как родные и помогли тебе впервые прокатиться на машине по солнечным улочкам Парижа. Вести машину под лекарственной анестезией – все равно что управлять шариком в пинболе, такая мысль у тебя промелькнула, ну или ты вспомнил, что о чем-то таком подумал, когда отпирал дверь квартиры Шефа. Ключ от квартиры, вот что ты хотел на самом деле, но Саиду ты сказал, что тебе нужна машина Шефа, чтобы добраться до дома. Ты был уверен, что Саид приехал на собственном транспорте, хотя он мог оказаться и не столь модным, как баварское чудо Шефа. Роллинг это как раз понимал и стал возражать против такого одолжения, однако ты уже заключил с Саидом тайную сделку, назначив его хозяином всей сокровищницы. Ты шел к выходу со склада мимо ящиков, доверху заполненных белоснежным лекарством, замаскированным под анально добытый кофе, и надеялся, что навсегда завязал с этим ремеслом, но подозревал, что вряд ли, тем более когда прошел мимо валявшегося у двери трупа Дылды, связанного, с широко открытыми глазами, кляпом во рту и перерезанным горлом, вот тебе и ответ на вопрос, как Саид с Роллингом отыскали склад. Во время оргии Дылда остался один на хозяйстве во «Вкусе Азии», там-то его, похоже, и нашли Саид и Роллинг. В квартире у Шефа было тихо и чисто. Ты никуда не спешил, время у тебя было, и ты бы, конечно, налил себе на пару пальцев дорогого коньяка Шефа или виски, закинул бы ногу на ногу и полюбовался далекой Эйфелевой башней, которая на самом деле была огромна, но отсюда казалось, что она высотой всего в пару сантиметров, но день клонился к вечеру, а тебе через несколько часов надо было ехать в «Опиум», на предпремьерную вечеринку в честь «Фантазии», и ты стал искать, где Шеф хранил свои ценности. Ты обыскал все кухонные шкафы, порылся среди диванных подушек, в шкафу, за телевизором и стереосистемой и уже шел в спальню, как вдруг кто-то спросил тебя нежным женским голосом: Ты что же это, блядь, делаешь? Кстати, еще один философский вопрос, которым ты задавался время от времени, но, правда, не сейчас. Ты хотел было обернуться, но голос, по которому ты опознал соблазнительную секретаршу, сказал: подними руки и поворачивайся медленно, или пристрелю. Когда ты окончил наконец свой медленный пируэт, то уже был вполне готов к нацеленному на тебя пистолету, который был похож на люгер и казался огромным в ее маленькой, уверенной руке. На ней была ночнушка из прозрачной ткани, длинные блестящие волосы взлохмачены и непричесаны, и от этого она выглядела еще соблазнительнее. Шеф тебя убьет, сказала она. На тебе были солнечные очки, но ты все равно чувствовал, что нужно задействовать каждый мускул, чтобы смотреть ей прямо в глаза, и из-за этого ты никак не мог проглотить страх и страсть, скопившиеся у тебя во рту. Ты с трудом выговорил: Шеф умер. Соблазнительная секретарша глядела на тебя целых пять секунд – ты считал, – а потом сказала: ты не смог бы убить Шефа, кишка тонка. Что правда, то правда. Я как можно спокойнее рассказал ей, что случилось. Взгляд у нее слегка помутился – не от горя и не от облегчения, это было что-то другое – может, неуверенность? Она не выказала ни шока, ни удивления, сказала только: откуда мне знать, что ты не лжешь? Думаешь, я забрал бы ключи, будь Шеф жив? Сними очки, приказала она, не опуская пистолета. Сколько же раз тебя держали на прицеле, ты уже сбился со счета. И еще ты толком не мог сказать, сколько раз уже спускали курок, сколько ты уже продул жизней, чтобы дойти до этого состояния, когда ты вздрагивал от легкого ветерка, испытывая чувство, схожее с удовольствием, от которого всегда было рукой подать до боли. И что тебе тут нужно? – спросила она. Вместе с пинбольным шариком вы докатились до плана, которого еще минуту назад у тебя не было, потому что ты не знал, что наткнешься на соблазнительную секретаршу, а стоило бы знать, если думать головой. Шеф точно держал дома наличку, сказал ты, покосившись на висевшие над телевизором часы в форме твоей страны. У Генерала в его лос-анджелесском ресторане были точно такие же ностальгические часы, их секрет Полишинеля заключался в том, что для беженцев время всегда движется только по кругу. Но часы Шефа открыли мне еще один секрет Полишинеля – что для беженцев время иногда останавливается насовсем. Предположу, что он держал деньги в сейфе, сказал ты. Я знаю комбинацию. Но не знаю, где сейф. А вот ты, мне кажется, знаешь. Вообще-то ты не знал, есть ли у Шефа сейф, и комбинацию ты не знал тоже, но твоя первая догадка оказалась верной, потому что она сказала: как ты узнал комбинацию? Сначала покажи, где сейф, сказал ты. Чур, мне половина того, что внутри. Сначала опусти пистолет. Я знаю, ты думаешь, я дура, но я не дура. Я не думаю… Я вижу, как ты на меня смотришь. По тому, как она на тебя смотрела, было понятно, что дурак здесь ты, и, сознавшись самому себе, что ты ни разу не задался вопросом, умна ли соблазнительная секретарша, ты изо всех сил продолжал напрягать мускулы, чтобы не оторвать взгляда от ее глаз, несмотря на все искушения, которые тебе подсовывало боковое зрение. Ты права, сказал ты, сглатывая привычную смесь вины и стыда, к которой уже давно пристрастился. Они так хорошо сочетались друг с другом, как джин и тоник, как цивилизация и колонизация, как сопротивление и коллаборационизм, как Гитлер и Геббельс, как Никсон и Киссинджер, как Вьетнам и Алжир, как Франция и США, что пора бы уже появиться коктейлю, или хотя бы малоизвестному русскому роману, или просто модному молодежному танцу под названием «Вина и стыд». Мне стыдно. Мне очень стыдно. Ничего тебе не стыдно. Ты типичный вьетнамский мужик. Ну или полвьетнамского мужика. Не важно. Все вы одинаковые. Вы нас не цените. Считаете, что мы так и будем вам готовить, мыть за вами посуду, стирать ваши шмотки, смеяться над вашими тупыми шутками, восторгаться вашими стихами или песнями про любовь, которые вы нам написываете до тех пор, пока на нас не женитесь, после чего вы в жизни не напишете нам ни одного стиха, ни песни, потому что будете строчить их своим любовницам. Вы думаете, что мы так всегда и будем рядом, чтобы спать с вами, рожать вам детей и потом растить их без вашего участия, ходить по магазинам, выслушивать ваше нытье, почесывать ваше эго, вести бухгалтерию, подрабатывать, терпеть ваших родителей, прислуживать вашим мамашам, закрывать глаза на ваших любовниц, штопать вам одежду, разыскивать ключи, поддакивать чуши, которую вы несете, идти минимум в пяти шагах позади вас, заботиться о вас в старости и наконец-то – наконец-то – наконец-то – сдохнуть, но только после вас, кому-то ведь надо плакать на ваших похоронах, организовать по вам пышные поминки, ухаживать за вашим алтарем и ходить на могилу, каждый день вспоминать вас, чтобы после смерти воссоединиться с вами и начать всю эту дребедень заново, и так без конца. И хотя ее голос дрожал от ярости, дуло люгера ни разу не дрогнуло. Будучи вьетнамским мужчиной или половинкой вьетнамского мужчины, ты нутром и даже, можно сказать, самыми яйцами понимал, с редкой честностью, вызванной как раз тем, что эти яйца я теперь мог разве что высидеть, – что она права. Что ты, как член вьетнамского мужского населения, заслуживаешь ее ярости – за все, что вы каждый день проделывали с вьетнамскими женщинами. Ты права, сказал ты. Мне стыдно. Очень стыдно. Как по-твоему, Шеф собирался на мне жениться? – спросила соблазнительная секретарша. Да, ну конечно же да. Он тебя любил… Не ври. Плевать мне, любил он меня или нет. Наш брак означал бы, что он выполнил свою часть договора. Теперь этого не случится. Так что я как минимум заслуживаю его денег. Согласен? Ты усердно закивал, издав еще больше утвердительных звуков. Соблазнительная секретарша отвела тебя в спальню Шефа, где она и спала до того, как ты ее разбудил, и указала на книжный шкаф рядом с гардеробной. Шеф не читал на французском, однако все полки были уставлены французскими книгами. Пробежавшись взглядом по корешкам, ты с удовлетворением убедился в том, что французы читают не только философию и интеллектуальную литературу – высоколобые издания, которые можно выставлять напоказ вместе с дорогим алкоголем. Эти книги и эти авторы могли соседствовать разве что с пивом и графинами домашнего вина. То были французские оригиналы или французские переводы авторов, писавших низкопробные бестселлеры, которыми обычно торгуют в аэропортах и супермаркетах, чтиво настолько узколобое, что ему не находилось места в читательской голове, и оно обычно съезжало вниз, застревая, как усы, где-то в районе верхней губы. Однако обойдемся без имен. Зачем нам они, если Шеф все равно не читал этих авторов, потому что он в принципе не читал ничего, кроме своих гроссбухов и накладных. Дерни за шкаф, сказала соблазнительная секретарша, взмахнув пистолетом. У пистолетов, как и у людей, есть отвратительное свойство слетать с предохранителя, поэтому ты наивежливейшим голосом попросил: не могла бы ты убрать палец с крючка? Она наставила на тебя пистолет, не снимая пальца с крючка, и ты потянул на себя шкаф, который выкатился вперед на невидимых колесиках, спрятанных под нижней полкой. Ты откатил шкаф в сторону, и за ним обнаружился сейф, металлическая серая коробка размером с маленький холодильник, встроенная в нишу рядом с гардеробной. Ладно, умник, сказала соблазнительная секретарша. Давай рассказывай, что там у тебя. У тебя была всего одна идейка, и ты решил рискнуть во второй раз. Видела, какие у Шефа часы висят – здесь и в конторе? – спросил ты. Они стоят. Вечно ему было лень поменять батарейки. Не-а, не лень, сказал ты с надменной уверенностью, которая скоро окажется либо глупой, либо гениальной. Это подсказки. Напоминания. На случай, если он забудет комбинацию. Ты сказал это без всякого злорадства, потому что стоит тебе позлорадствовать, и она в тебя выстрелит, это у нее на лице было написано. Не убьет, конечно, но калекой на всю жизнь оставит. Семь пятьдесят девять, сказал ты, похрустывая костяшками. Или семь пять девять. Докажи. Замок сейфа представлял собой переключатель, который надо было крутить по часовой и против часовой стрелки. Ты опустился на колени, чтобы механизм оказался у тебя на уровне глаз, и принялся за работу, стараясь не слишком обливаться потом, пока крутил переключатель туда-сюда. Семь вправо – раз, пятьдесят влево – раз, два, девять вправо – раз. Ручка сейфа не поддавалась. У тебя взмокли подмышки, ты попробовал семь влево, пятьдесят вправо, девять влево. Ручка по-прежнему не поддавалась. Теперь у тебя взмок лоб, и ты всем телом ощущал, что соблазнительная секретарша сидит в кресле слева от тебя, закинув ногу на ногу, пристроив руку с пистолетом на колене и так и не сняв палец с крючка, так и не переодев прозрачной ночнушки, в которой на ее тело даже папа римский и тот бы захотел попялиться. Черт, да сам Господь сейчас, наверное, глядел на свое самое совершенное творение, пока ты перепробовал все комбинации с семью, пятью, пятьюдесятью и девятью, которые пришли тебе в голову за эту пару минут. Наконец ты потерял счет комбинациям и принялся бесцельно крутить диск в разные стороны, играя в очередную версию рулетки. Алё, Эйнштейн, сказала соблазнительная секретарша. Может, попробуешь девятнадцать пятьдесят девять? Кто-то поставил мир на паузу, и все и вся замерло на пару мгновений. В голове у тебя часовая стрелка прошла полный круг, от семи часов утра до девятнадцати часов вечера. Тут пауза окончилась, и ты прокрутил переключатель на девятнадцать вправо – раз, пятьдесят влево – раз, два, девять вправо – раз. Ты нажал на ручку сейфа, она щелкнула, легко повернулась, и дверца сейфа с шипением открылась. В «Раю», куда ты приехал два часа спустя, стояла тишина. Все очень устали, сэр, сказала услужливая домоправительница, и ты даже удивился, как это она избежала участия в оргии. Ты сунул ей сотню франков, чтобы она тебя впустила, и в приемной наткнулся на вышибалу-эсхатолога, тот спал на диване, раскрытый томик «Путешествия на край ночи» ходил ходуном на его голой груди, по телевизору, как обычно, показывали интеллектуальное ток-шоу. Поперек его бицепса пролегала бледная метина, новый пластырь, которого накануне вечером ты не видел. Мадлен спала наверху, и ты вошел к ней без стука. Она лежала на своей огромной кровати, зарывшись под одеяло, волосы разметались по подушке, на лице – ни макияжа, ни следа вчерашней фантастической оргии, только на шее – синяки от хватки ППЦ. Ты хотел было ее разбудить, но сейчас думать надо было не о себе. Поэтому ты положил рядом с Мадлен пакет из Monoprix, найденный на кухне у Шефа. В пакете лежала половина денег, которые соблазнительная секретарша позволила тебе забрать из сейфа, – правда, отнюдь не половину всех денег, лежавших в сейфе. Вы с ней во все глаза глядели на кирпичики франков, на каждом – бумажная лента, где синими чернилами надписана общая сумма. Еще там были целлофановые пакеты, набитые мерными золотыми слитками, каждый слиток – в прозрачной обертке с напечатанным на ней именем эмитента. На каждом пакете – жирная надпись несмываемым черным фломастером, количество ляней и унций. Надписи и на пакетах, и на бумажных лентах были сделаны почерком Шефа. Ну что, мы богаты, сказал ты, надеясь, что соблазнительная секретарша сдержит слово и не вышибет тебе мозги выстрелом в висок. Ты так долго был трупом, что уже захотел и пожить. Нам за глаза хватит, даже когда мы все поделим пятьдесят на пятьдесят. Я что, сказала пятьдесят на пятьдесят? – спросила соблазнительная секретарша, притворно охнув и прикрыв рот рукой, которая не держала пистолет. Упс! Что же это я. Я хотела сказать, семьдесят на тридцать. Семьдесят на тридцать? Сохраняя невозмутимость, ты сказал: без меня сейф было бы не открыть. А что, если пятьдесят пять на сорок пять? Соблазнительная секретарша вскинула пушку. А что, если семьдесят пять на двадцать пять и твои яйца останутся на месте? Вот как получилось, что ты отдал Мадлен половину от двадцати пяти процентов налички из сейфа Шефа. Золото в сделку не входит, уточнила соблазнительная секретарша, заставив тебя пересчитать деньги, на что ушло довольно много времени, потому что денег было много, хоть ты и заметил, что Шеф вообще-то уже облегчил вам задачу, подписав каждую пачку. Я просто хочу убедиться, что мы нигде не ошиблись, спокойно сказала соблазнительная секретарша, то скрещивая ноги, то снова их вытягивая – мол, только погляди мне, рискни здоровьем, – пока я, стоя на коленях перед сейфом, пересчитывал нал. Один ты уже тосковал по Саиду и его непоколебимой приверженности своему слову, но другой ты был просто благодарен за то, что двадцать пять процентов от кучи денег – все равно ощутимая сумма. Наконец все пересчитав, ты спросил: можно мне в туалет? Соблазнительная секретарша закатила глаза и сопроводила тебя к туалету, который находился в коридоре. Как и почти во всех французских квартирах, где тебе доводилось бывать, даже в самых больших, в квартире Шефа был всего один туалет, что по вьетнамским стандартам вполне нормально, но примитивно по стандартам американского среднего класса. Американцы логично полагали, что запор не должен создавать затора. Они переживали из-за говна и не переживали из-за лишнего веса, с французами, кстати, все в точности наоборот. Что до нас, вьетнамцев, мы не смогли бы обзавестись лишним весом, даже если бы очень постарались – в такой-то нищей стране, как наша, поэтому нам оставалось только радоваться, если у нас дома был хотя бы один туалет – при таком-то состоянии канализации в стране. Но какие тогда могут быть оправдания у французов? Наверное, они просто иначе относятся к экскрементам, что в принципе уже доказывает их laissez-faire отношение к собачьим какашкам. Говно – ключ к любому обществу, и то, как общество относится к своему говну, многое может объяснить человеку со стороны, на что, разумеется, скептик вроде соблазнительной секретарши мог бы ответить, что это говнотеория. Но на самом деле вот что она сказала, когда ты хотел закрыть за собой дверь: не закрывай. Но… Не закрывай. Чего я там не видела. Да, но, понимаешь, мне надо, ну это… Фу-ты. На лице соблазнительной секретарши отразилось вполне понятное отвращение. На это я смотреть не буду. Оставь дверь слегка приоткрытой и даже не пытайся там запереться – пристрелю через дверь.