Ты не хотел умирать, как Элвис, верхом на унитазе, да и в твои планы не входил побег из туалета, где не было ни окошка. Для твоего плана вполне хватало почти закрытой двери, за которой ты мог снять ключ от квартиры с кольца, на котором висели еще и ключи от машины Шефа. Но поскольку соблазнительная секретарша могла через приоткрытую дверь слышать все подробности твоей низменной личной драмы, ты расстегнул штаны, опустил сиденье, уселся и, возясь с ключами, притворился, что совершаешь все необходимые движения. Однако, к несчастью – или к счастью, это уж как посмотреть, – твои движения имели продолжение, или, может, двигателем стали твои чувства, удивив тебя, как оно иногда и бывает с чувствами, своей внезапной, неподдельной силой – господь, сказала из-за двери соблазнительная секретарша, – когда ты ненароком напомнил себе Третий закон Ньютона о том, что сила действия равна силе противодействия, и раз уж одно отверстие громко о себе заявило, то и другое отверстие разразилось болезненным стоном, в котором также читались удивление и облегчение, ведь ты не знал, что держишь это в себе, эту неумолимую, бесконечную змею, ползшую из твоих кишок, этот непотребнейший, копившийся годами осадок, чья толщина, плотность и зловонность наводила на мысль, что этот мертвый кишечный монстр был тем самым упорным веществом, которое твое тело не могло до конца переварить – Да хватит уже! – кричала соблазнительная секретарша, – он был темной материей твоей внутренней тьмы, библейской скверной, таившейся в закутках и закоулках поворотов и заворотов твоей длинной и петлистой кишки, которая, по мнению многих, у тебя была тонка – господи боже, ну правда, сказала соблазнительная секретарша, – и вот наконец ты, кажется, вывинтил этот винтик, но пока он уклончиво из тебя выверчивался, уникальный, как промышленно загрязненная снежинка, неповторимый, как твоя морально загаженная личность, ведь два порождения одного нутра и то не могут быть одинаковыми, внезапная пустота, вызванная стремительным отбытием твоего кишечного обитателя, отдалась в тебе почти той же болью, что и сам процесс его эвакуации, и ты, всхлипывая, попытался смыть свой безклизменный катаклизм, однако туалет не проглотил его, а поперхнулся, и ты, видя, как несчастный, истерзанный галльский унитаз давится твоими отходами, с ужасом и стыдом захлопнул крышку, отмыл руки от всех следов своей жизнедеятельности, нацепил виноватую улыбку и вышел, держа в протянутой руке ключ от квартиры, который преисполненная отвращения, но по-прежнему соблазнительная секретарша велела тебе оставить на полочке у двери, чтобы ей не пришлось самой его трогать. Остановившись в дверях, ты спросил: можно мне надеть какие-нибудь ботинки Шефа? Ты был в одних носках и пояснил, что, когда уходил со склада, Мона Лиза сказал: а туфли твои я так и не разлюбил, – и ты был вынужден отдать ему свою обувь от «Бруно Мальи», которая стоит как месяц платы за квартиру. Соблазнительная секретарша сказала: бери и вали отсюда, – и ты, по-прежнему героически не замечая ее очень заметного тела, одарил ее самой ослепительной своей негодяйской улыбкой и сказал: а знаешь, мы бы с тобой отлично сработались, – на что она ответила: помнишь, что я тебе про яйца сказала? Вот так вот тебе и достался ключ от машины Шефа, который ты в туалете отцепил от его квартирного ключа, понимая, что соблазнительная секретарша попросит тебя его вернуть. Ты взглянул напоследок на Мадлен, увидел, как подрагивают во сне ее веки, и задумался, снится ли ей хороший сон или кошмар. Прежде чем закрыть дверь, ты оттиснул ее спящее лицо на мягком воске своей памяти, надеясь, что лицо это закроет собой недремлющее лицо коммунистической шпионки. Где бы она ни была, что бы с ней ни случилось, ты знал, что она все равно тебя видит. Глава 19 Над распахнутыми дверями было написано – красными неоновыми буквами, обычно красовавшимися на коробках с китайской едой навынос, шрифт, который вполне мог бы называться «чоп суи», «кита еза» или «а хули». Хорошо хоть Шеф не стал опускаться до установки огромного гонга, в который, приветствуя каждого посетителя, бил бы слуга с накладными, выдающимися вперед зубами. Вместо гонга ты услышал все тот же джазовый квартет, что играл на оргии, а теперь свинговал здесь, потому что у них, в отличие от тебя, было время отоспаться. Как, кстати, и у Вонючки, который сменил свой гаремный наряд на более современный: нацистский шик, опыленный парижской богемой, – простая черная водолазка, черные брюки, черная кожаная куртка и черные ботинки. Его вид идеально сочетался с атмосферой, потому что этот не символизировал ни древний Восток, ни даже Восток пожилой – девятнадцатого века и начала двадцатого, когда французские и британские монополисты, фармацевтические диктаторы и основоположники глобальной наркоторговли под дулом пистолетов заставили туземцев покупать у них опиум. О нет! Здесь царил новый и современный Восток, где опиум был оригинален и нов, моден и мил, привязчив и непритязателен. Опиум был идеальным мужем и лучшим любовником. Поэтому не удивительно, что некоторые люди – вот ты, например, – предпочитали лекарство. А где Шеф? – спросил Вонючка, который взял на себя фейс-контроль и теперь задерживал посетителей в длинной очереди, создавая ажиотаж. Женщины радовали глаз – везде бесконечные ноги, мужчины радовали нос, потому что вылили на себя больше одеколона, чем женщины – духов. Ты же, покинув «Рай», заехал к тетке и переоделся в единственный имевшийся у тебя приличный наряд – приталенный серый костюм с чужого плеча, пиджак с тремя пуговицами был родом из шестидесятых и резко контрастировал с пастельными тонами рубашек и гиперболичными силуэтами и мужчин, и женщин, у которых подплечники были раздуты до таких размеров, что на них мог бы спокойно усесться орел. Костюм подарил тебе округлившийся нынче доктор Мао, который носил его, когда был еще студентом и отрывался под Джонни Холлидея. Тетки дома не было, и ты, воспользовавшись ее отсутствием, разбудил себя душем, заодно смыв с кожи сигаретный дым, пот, страх и запашок смерти. Затем ты допил остатки куньего кофе и засунул чемодан с деньгами Шефа и видео с оргии под диван, на котором спал, – видеокассеты были дороже денег. Но кофе не помог, и когда ты вылез из машины, припарковавшись подальше от, чтобы никто из гномов не углядел, что ты приехал на машине Шефа, тебя все равно пошатывало. Где Шеф? – снова проорал Вонючка. А я, блядь, откуда знаю? Он убил алжирца. Потом я ушел домой и больше его не видел. Этой отговоркой ты надеялся выиграть немного времени. Тебе всего-то и нужно было, что пережить вечер, увидеться с Ланой и поцеловать ей ноги, а потом – встретиться лицом к лицу с человеком без лица и каким-то волшебным образом спасти его от мести Бона. Ты вошел в, и тебя лизнуло его запахом: истомно кружащиеся потолочные вентиляторы разносили феромонные шлейфы одеколона и духов, дым сигарет, кальянов и бонгов с твоей родины и дымку благовоний, тлевших в курильнице, которую носила по клубу миниатюрная женщина с закрытым вуалью лицом, словно сошедшая со страниц «Тысяча и одной ночи». Оглядев возбужденную толпу, ты не увидел Ланы, однако заметил женщин, проникшихся духом и спрятавших лица за шелковыми черными вуалями, которые раздавала разносчица благовоний. Из-за мешанины запахов, помноженной на усталость и шум в голове, перед глазами у тебя все плыло, и исцелить тебя могла только выпивка, которая в принципе могла исцелить все что угодно. Ты миновал банановые пальмы и райских птиц, ротанговые кресла и красные фонарики, ширмы из рисовой бумаги и каллиграфию в рамках и встал в очередь к бару, смешавшись с толпой хихикающей молодежи, которая заказывала напитки в фарфоровых буддах, украшенных маленькими бумажными зонтиками, в чьей тени могли укрыться разве что сверчки или скукожившийся червячок твоей совести. Когда очередь наконец дошла до тебя, ты сказал, а точнее, прохрипел: мне, пожалуйста, «Вину и стыд». Вам – что? «Вину и стыд»! – прокричал ты, как оказалось, слишком громко. Все, кто стоял рядом, оглянулись на тебя, но, видя, что там видеть нечего, вернулись к своим занятиям, то есть стали и дальше напиваться и как бы невзначай искать, с кем бы потрахаться. Бармен поправил тюрбан и сухо ответил: я не знаю, что это такое, – поставив своим невежеством под сомнение свой профессионализм. Все просто, ответил ты. Одна часть текилы, одна часть водки, безо льда, без украшений, без ничего. На вид должно быть как святая вода, на вкус – как ад. Гадость какая, сказал бармен. И, впервые потягивая коктейль «Вина и стыд», ты с ним согласился, это действительно гадость, но какой еще мог быть вкус у такого сочетания? Несколько порций «Вины и стыда» – и назавтра ты ничего не вспомнишь, твоя голова превратится в кокос со срезанной верхушкой, куда можно будет вставить соломинку и, побулькивая, выпить тебе все мозги. С двойной дозой «Вины и стыда» – человеку с двумя сознаниями всегда нужно всего вдвойне – ты бродил по, ища Лану, но везде видел только официанток в сексапильных чонсамах до середины бедра да висевшие на стенах черно-белые фотографии девятнадцатого века: аристократ с загнутыми ногтями, каждый – длиной с лезвие ножа, одетые в национальные костюмы женщины с обнаженной грудью, старуха, курящая сигару толщиной с кукурузину. Это африканцы или азиаты? – спросила одна хихикающая юная особа другую. Не знаю, ответила другая, уткнув подбородок в макушку фарфорового будды. Но они прикольные. Ты же глядел на живописное панно, занимавшее всю стену. Это было завораживающее, выполненное с фотографической точностью черно-белое изображение твоих полуголых соотечественников и соотечественниц посреди каучуковой плантации – все они были жилистые, грязные, в дырявых штанах и с повязками на головах, чтобы пот не заливал глаза. Они стояли на коленях спиной к художнику или к зрителю, устремив взгляды на идущую мимо них женщину в платье алого цвета, тесно облегающем ее невероятную фигуру. В отличие от всей остальной картины она была выписана яркими, пылающими красками, и в ней безошибочно угадывалась самая красивая женщина Франции, она же Катрин Денев. Как она оказалась на каучуковой плантации, знал один художник. Однако кое в чем панно все же недоставало фотографической точности: у Катрин Денев на платье не было пятен пота – ни под мышками, ни на ткани, прильнувшей к ее груди, а ведь даже самая красивая женщина Франции – и, следовательно, всего мира – должна потеть, как все люди. Но какая же в ней была магия, в Катрин Денев, да что там – в самой La France, и от одного ее вида ты впал в транс, из которого тебя вывело похлопывание по плечу. Это был Бон. Рядом с ним стояла стройная женщина в минималистичном микроминиюбочном одеянии, которое можно было назвать платьем с тем же успехом, с каким бикини можно назвать купальным костюмом. Ее хрупкая фигурка поразила тебя еще больше, чем формы Катрин Денев, – вошла заточкой под ребра, застыв в опасной близости от сердца и легких. Черная шелковая вуаль закрывала все, кроме ее карамельно-карих глаз. Рукой с длинными тонкими пальцами и гладкими, как вранье заядлого изменника, ногтями она отбросила с лица вуаль. Ты шагнул к ней, произнес ее имя, готовясь осыпать ее щеки bisous. Но она, взмахнув изящной рукой, отвесила тебе такую пощечину, что у тебя в глазах замелькали серпы и молоты, а звон в ушах заглушил даже гогот твоих неотлучных призраков, надрывавших бесплотные животики. Ах ты, ублюдок, сказала Лана – с ударением на «ублюдок». Как давно я хотела это сделать. Когда ты в последний раз видел Лану – в ее лос-анджелесской квартире, за пару часов до того, как ты убил Сонни, – вас с ней потряхивало электрикой диалектики, от Гегеля к Марксу, от Духа к Бытию, от Идеального к Материальному, от Разума к Телу, от Любви к Сексу. Она была как те запрещенные красные книжки, которые Ман тайком давал тебе почитать в учебной ячейке, начав с «Манифеста Коммунистической партии» и «Маленькой красной книжицы» Мао. Такие книги воспламеняли умы, бодрили тела и жгли руки тем, кто за них брался, они содержали тайное знание, которым, как ни парадоксально, можно было делиться со всеми. Ты знаешь, что хочешь этого, сказала тогда Лана. И я знаю. И ты взялся за нее. Оба вы стояли лицом к зеркальным дверям шкафа в ее спальне, оба – и актеры, и зрители. Вы смотрели на отражения друг друга, на взгляды друг друга в зеркале, где все виделось наоборот и оставалось понятным. Видя себя на этой зеркальной сцене, себя и не-себя в то же время, ты сделался твердым, как зеркало. И когда твое зеркало разбилось, ты утратил не только зрение, но и осязание, у тебя онемели все конечности, до самых кончиков пальцев. Вы рухнули, не разъединившись, внутри у нее – осколки твоего разбитого «я», она не открывала глаз, пока в ней оживал язык. Ах ты, ублюдок, прошептала она с ударением на «ублюдок». Так и знала, что ты окажешься хорош. Неужели Лана не помнила ту ночь? Или, напротив, помнила ее слишком хорошо? Спросить ее было не так-то просто, ведь с вами был не только Бон, но еще и Лоан, которая заняла для вас столик на втором этаже. Какие у тебя красные щеки, сказала Лоан, увидев тебя. Тоже разволновался, наверное, когда увидел Лану! Ты что-то бессвязно пробормотал в ответ, и все, конечно, подумали, будто при виде звезды ты потерял дар речи, хотя в этом случае звезда – то есть Лана – была не суперзвездой, чье лицо знакомо всем и каждому, вроде Шер, Оливии Ньютон-Джон или Карен Карпентер, а всего лишь звездой в далекой галактике, которую можно увидеть только через этнический телескоп. Все вьетнамцы знали Лану, все невьетнамцы понятия не имели, кто она такая, однако собравшаяся в публика – и мужчины, и женщины – засматривалась на нее, потому что она излучала свет и тепло звезды. От одного ее соседства тебе стало жарко – это вдобавок к усталости, головокружению и воспоминаниям о Шефе, Ронине и Лё Ков Бое, чьими лицами теперь навек были изрисованы все стены в пещере твоего разума, а тут еще и неправедно нажитые деньги Шефа, вот почему ты подозвал официанточку в алом секси-чонсаме и заказал бутылку лучшего шампанского. Нам есть что отметить, сказал ты, а потом шепнул ей на ухо: я работаю на Шефа, мне полагается скидка как сотруднику, – в ответ она натянуто улыбнулась, поправила палочки в волосах и сказала, что узнает, что можно сделать. А что мы празднуем? – спросила Лоан. Кроме того, конечно, что сидим за одним столом с Ланой? Ты поднес спичку к сигарете Ланы, которую она уже с минуту держала наготове, и ответил: да, мы празднуем то, что Лана наконец приехала в Париж. А заодно и что вы, голубки, теперь вместе. Бон покраснел от смущения, но ничего не сказал, только затеребил галстук, а Лоан сжала его руку. Поздравляю, сказала Лана, подавшись к ним, чтобы озарить своим светом. Бон, ты это заслужил. Видно было, что она помнит их прошлую встречу с Боном в полутемной обстановке, когда вы с ним были на представлении «Фантазии» в Лос-Анджелесе. В тот раз он рассказал ей, как потерял тех, кого любил больше жизни, и расплакался, а ведь до этого единственными взрослыми людьми, в чьем присутствии он плакал, были его жена и я. Лоан, продолжала Лана, ты прекрасная женщина, и я очень за вас рада. Бон сказал: уф… А ты рад, Бон? – спросила Лоан. Бон покраснел еще сильнее. Рад ли… Я ли… Он стыдился своих эмоций, от которых заикался так, как не заикался от смерти и убийств. Я?.. Уф… Ты пнул его под столом, он взглянул на тебя, ты еле-еле заметно ему кивнул, и тогда он сказал: да… да… рад, и, в общем… уф… надо жить дальше… Да, надо жить дальше, – Лоан взяла его за руку. Но это не значит, что ты должен забыть Линь и Дыка. Никто и никогда не заставит тебя забыть Линь и Дыка, да ты и сам их не забудешь. Они всегда будут частью тебя, а значит – и частью меня, дорогой Бон! Тут Бона напрочь контузило прилетевшей к нему светозвуковой гранатой эмоциональной прямоты. А ты – ты, жалкий, тупой, больной и гадкий ублюдок, – ты принялся неудержимо рыдать, ни с того ни с сего, отчего всем стало не по себе. Да что ты за человек такой? Ты трясся всем телом, из глаз катились слезы, и ты всхлипывал: боже, простите, не знаю, что… уф… Ты вскочил, чтобы убежать в уборную, но Бон ухватил тебя за полу пиджака и сказал вполголоса: сядь на место, несчастный ты ублюдок. Ты же среди друзей. Лана коснулась твоей руки. Все нормально, сказала она. Тебе надо выплакаться. Да ты и не смог бы остановиться. Откуда могли взяться эти слезы и рыдания, если не с какого-нибудь двойного дна твоей души? Под этим дном, в бездонной тьме, ниже уровня ада, находился не огонь, а вода, глубокий колодец с твоими чувствами, в особенности – чувствами к матери, единственной женщине, которую ты любил по-настоящему, женщине, ради которой ты бы умер, просто тебе не дали такой возможности. И другой такой женщины у тебя не было – в отличие от Бона. Видя у него на ладони шрам, символ вашего кровного братства, ты понимал, что он умрет за тебя, но еще и за Лоан, как пожертвовал бы собой ради Линь и Дыка, будь у него такая возможность. А ты – ты умрешь за Бона, и ты умрешь за Мана, даже теперь, даже после всего, что он с тобой сделал, потому что вы с ним все равно оставались кровными братьями. Твоя любовь к этим мужчинам, любовь, которая однажды станет твоей гибелью, также помогла тебе понять, что ты достоин того, чтобы жить. Я люблю тебя, Бон, сказал ты. Ты не хотел да и не собирался ничего такого говорить, и по ошарашенному лицу Бона стало понятно, что ты сказал то, о чем надо молчать, а впрочем, и ладно. За свою жизнь ты произнес много непристойностей и взял на душу много грехов, и поэтому теперь, даже видя смущение Бона и слыша насмешливый гогот твоих призраков, ты не жалел, что облек в слова чувство, которому полагалось оставаться безымянным спутником мужской дружбы. Ну ничего, сказал Бон, похлопывая тебя по руке. Ничего. Тут как раз официантка принесла шампанское и ведерко со льдом, и пока она откупоривала бутылку и разливала шампанское по четырем бокалам, все неловко молчали, а ты плакал, всхлипывал, хватал ртом воздух, пыхтел, сопел, пускал сопли и в конце концов все-таки сумел захлопнуть крышку люка над двойным дном твоей души. И это, сказала официантка, возможно пожалев тебя, в общем, хочу сказать, что вам действительно положена скидка как сотруднику. Она протянула тебе матерчатую салфетку, которой собиралась обернуть открытую бутылку, чтобы тебе было чем утереть слезы и куда высморкаться. Ну что же, сказала Лоан. Простите, сказал, а может быть, прохныкал ты. Простите, пожалуйста. Правда, простите меня. Бон поднял бокал. Наверное, надо сказать тост. У меня есть тост, сказала Лана. Вы все выжидающе на нее посмотрели. Она подняла бокал, и вы последовали ее примеру. За тебя, сказала она тебе, чем тебя удивила, и ты с надеждой заулыбался. Поздравляю, ублюдок. Ты стал отцом. Похвально, конечно, что ты не хлопнулся в обморок и не кинулся к ближайшему выходу. Ты просто, раскрыв рот, вытаращился на Лану, покрутил головой – вправо, влево – и наткнулся взглядом на застывших от удивления Лоан и Бона, а потом снова посмотрел на так и сидевшую неподвижно Лану. «Ты стал отцом» – так в твоем представлении мог называться только самый ужасный фильм ужасов, страшнее которого было только его продолжение «Ты стал отцом – 2, 3 или 4», а в случае с католиками и «Ты стал отцом – 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11 или даже 12». Ты хорошо себя знал и не испытывал ни малейшего желания впрягаться и дальше в этот круговорот насилия, также известный как жизнь. Твоим самым большим вкладом в размножение человеческого рода был твой отказ размножаться, даже несмотря на то, что твоей маме очень хотелось внуков. Как же замечательно будет, если у тебя появится ребенок, ты только подумай! Каждый раз, когда она такое говорила, ты улыбался, гладил ее по руке и лгал. Ну конечно, само собой, когда-нибудь обязательно! Теперь судный день настал, и чтобы сдвинуть время и пространство с мертвой точки, ты только и смог выдавить: но я же надел презерватив! Потягивая шампанское, Лана заметила: возможно, тебе попался плохой презерватив. Если резина для этого презерватива приехала с французской каучуковой плантации, выходит, французы снова тебя наебали. Ты открыл было рот, но Лана сказала: и даже не смей спрашивать, есть ли другие кандидаты. Ты у меня, козел, один-единственный. Ты закрыл рот и посмотрел на Бона, умоляя тебе помочь, но тот залпом выпил свое шампанское и сказал: да ничего страшного, в общем. Многие даже хотят детей. Ну так что, бодро улыбаясь, спросила Лоан. Мальчик или девочка? Девочка. Будь это мальчик, ты бы окаменел от ужаса, ведь он вырастет и убьет тебя, чего ты, положа руку на сердце, конечно, заслуживаешь, но и девочка немногим лучше, а то и хуже, ведь тебе придется заплетать ей какие-нибудь косички, избегать разговоров о менструации и смотреть, как однажды она встретит твою полную копию и выйдет за этого вонючего ублюдка замуж. Ты сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, чтобы успокоиться. Что же говорят в таких случаях нормальные люди? Сколько… сколько ей? Три года. Она здесь? В Лос-Анджелесе, у моих родителей. Как ее зовут? Ада. Ада. Слегка необычное имя, которое могут выговорить жители Запада, и совершенно непривычное имя для вьетнамцев, которое все равно под силу их языкам. А-д-а. Морзянка, а не имя. Долгое А, твердое д, короткое а. Три буквы. Палиндром. Одно и то же, что слева направо, что с востока на запад. Ада, внучка, которую так ждала твоя мать и которую ты наконец-то подарил ей, только слишком поздно. Фотография есть?