Ада была маленькой девочкой с чернейшими волосами до подбородка. Ты ненавидел детей, и тут не было никакого предубеждения, скорее, вполне оправданная реакция, которая выработалась у тебя еще в детстве, когда над тобой издевались маленькие тролли, бывшие, по сути, всего лишь зародышами ужасных взрослых. Но эта девочка… все у нее в лице было круглое, от глаз и щек до кончика носа. Глаза у нее были темные, губы – розовые, кожа – светлая. Будь она полностью белой, можно было бы просто сказать, что у нее белая кожа. Но раз уж она произошла от тебя, а ты был белым наполовину, то она была белой всего на четверть. Однако не ее условная белизна привлекла твое внимание. Помимо ее прелестной пухлости, всю прелесть которой понимал даже ты, больше всего бросалось в глаза, на кого она была похожа. На твою маму. Ада, сказал ты. Ада. Так ее зовут, сказала Лана. Когда вы допили шампанское, и ты испил третью чашу «Вины и стыда», и Бон рассказал Лане краткую версию того, что привело вас в Город Огней, и Лана спросила, почему ты поехал во Францию, а не в США, и ты ответил, потому что хотел посетить родину отца, и она спросила, почему ты никому не сообщил, где ты, и ты честно ответил, что не думал, будто кому-то важно, жив ты или умер, и она прикусила губу и отвернулась, вам с Боном удалось улизнуть в мужскую уборную. Глядя в писсуар, ты сообщил Бону сводку последних смертей, но тот не сказать чтобы огорчился. Люди они, конечно, были так себе, заметил он, стряхивая их участь и застегивая ширинку. Но убирать за ними придется нам с тобой. Ну да, сказал ты, не испытывая ни малейшего желания ничего и ни за кем убирать, тем более что дальнейшая война с Саидом и Моной Лизой привела бы к еще большему бардаку. Но сначала нам надо разобраться с человеком без лица. Сегодня же. Ты посмотрел в зеркало и слегка удивился собственному отражению. Тебе то и дело казалось, что там никого не будет, что твое тело стало таким же невидимым, как и твоя душа. Кроме мывших руки вас с Боном, ты еще увидел в зеркале твоих скалящихся призраков, которые стояли у тебя за спиной, все в дырочку, истекая вечной влагой жизни. Однако ты не увидел там ни Шефа, ни Лё Ков Боя, ни Ронина, ни твоего отца, ни коммунистическую шпионку. Он придет, сказал Бон, вытирая руки. Я знаю. У меня нет оружия, сказал ты, разыграв единственный гамбит, который позволил бы тебе не убивать Мана. Бон пожал плечами, поставил ногу на край раковины и поддернул штанину, под которой оказался примотанный к ноге пистолетик. Для подстраховки, сказал он, отдавая пистолетик тебе. Подстраховка всегда должна быть. Я что, тебя ничему не научил? Ты подкатил к театру на баварском левиафане Шефа, Бон с Лоан держались за руки на заднем сиденье, Лана сидела рядом с тобой. У Шефа нашлась кассета с ее записями, и вы слушали, как она исполняет песню, которая и заставила тебя, когда ты впервые услышал ее во время выступления «Фантазии» в Лос-Анджелесе, сделать роковой шаг к ней и, как следствие, к Аде. «Bang Bang (My Baby Shot Me Down)». Она знает, что я ее… отец? – спросил ты, обнаружив, что тебе трудно даже выговорить это слово. У меня и фотографии-то твоей нет, сказала Лана. Но она про тебя спрашивала. Спрашивала? Ну пока что – кто ее папа, и где он, и почему у всех есть папы, а у нее нет. И что ты ответила? Родители запретили мне говорить ей, кто ты. Генеральша. И Генерал, который, когда ты садился в самолет, чтобы лететь в Таиланд, заткнул тебе рот грязным носком с этими самыми словами: что побудило вас вообразить, что мы позволим своей дочери связаться с таким, как вы? Вы прекрасный молодой человек, и я не хотел этого говорить. Это грубо, но по происхождению вы, сами знаете… ублюдок. Так, значит, меня стерли из ее жизни? – спросил ты, по-прежнему ощущая во рту вкус грязи. Я говорю Аде, что ее папа солдат, который уехал сражаться за родину и который всем пожертвовал ради спасения своего народа. И что, может быть, однажды он к нам вернется и мы встретим его как героя. Когда я говорю ей это, она улыбается, и я ее обнимаю. И мне становится тебя жаль. Не из-за того, что там может с тобой случиться, а потому, что ты никогда не узнаешь, каково это – обнимать дочку, обнимать ее, когда она еще совсем кроха, тискать ее жирненькое тельце, прижимать ее к себе, чтобы она заливалась смехом, чтобы, стоит тебе попросить, и она тебя целовала, чтобы говорила «я люблю тебя, папочка», так же как она говорит «я люблю тебя, мамочка». Bang Bang (My Baby Shot Me Down). Ты все это упустил, и упущенного не вернешь. Но это еще не значит, что тебе нельзя увидеть, какая она сейчас, какой она будет в следующем году и кем вырастет. Ты хочешь, чтобы я… Не ради меня, ублюдок. А ради нее. Она заслуживает того, чтобы знать, кто ее отец, чтобы составить о тебе собственное мнение. Иначе так и будет расти, надеясь, что ее героический папочка когда-нибудь вернется. Или будет думать, что он во Франции и даже не удосужился сообщить, что жив-здоров, и попросту ее бросил. Не поступай с ней так. Бон кашлянул. По-моему, мы проехали театр пару кварталов назад. Ты припарковался, и вы с Боном отправились к театру позади Ланы и Лоан, у которой было много вопросов про «Фантазию» и ее актеров. Вы же в братском молчании выкурили по сигарете, готовясь к встрече с человеком без лица. У тебя закончились все идеи, и ты связывал их отсутствие с тем, что употребил слишком много лекарства, а может, с тем, что у тебя оно кончилось. Ты проверил карманы, но и там не притаилось поджидающее тебя лекарство. От всего этого на тебя напала дрожь, от шампанского, от «Вины и стыда», от боязни того, что будет, от ужаса из-за того, как внезапно ты стал отцом, от убийства Шефа и от нехватки лекарства. У служебного входа в театр ты попрощался с Ланой, и она сказала: приходи ко мне после представления. Нам еще о многом нужно поговорить. Я завтра уезжаю в Берлин. В Германию? Местные вьетнамцы нас обожают. Она такая милая, сказала совершенно очарованная Лоан, когда мы шли к центральному входу. Вот тебе повезло! Не верится, что она… что ты… ну, не то чтобы она не стала… ладно, ты понял, о чем я. Ты и вправду понял, о чем она, и не обиделся, ведь ты был так отвратителен, что вызывал отвращение у самого себя. Гаже тебя тем вечером были только Злюка и Вонючка, которые околачивались в фойе. А где Шеф? – спросил Злюка. И Лё Ков Бой? – прибавил Вонючка. А я, блядь, откуда знаю? Он убил алжирца. Потом я ушел домой и больше его не видел. Эй, сказал Вонючка. Вон секретарша Шефа. Соблазнительная секретарша прибыла в фойе на прием для випов, хорошо хоть прозрачную ночнушку сменила на элегантное вечернее платье темно-синего цвета. На плечах у нее висело дохлое животное, при ближайшем рассмотрении оказавшееся обычной горжеткой. Эй, сказал Вонючка. А где Шеф? А я откуда знаю? – ответила соблазнительная секретарша. Затем она посмотрела на тебя и, презрительно скривив рот, прошипела: а ты, вонючий ублюдок, ты просто омерзителен! Ничего себе! – сказал Злюка, толкнув тебя в бок локтем, когда секретарша от вас отошла. Вот у кого-то адский пмс. А может, ты что-то такое ей сделал, что не понравится Шефу? – спросил Вонючка. Злюка и Вонючка глядели на тебя так, как мясник осматривает жареных уток, подвешенных за торчащие у них из анусов крюки. Поэтому, чтобы не накалять обстановку, ты сознался в совершенном тобой фекальном faux pas в туалете у Шефа, и Злюка с Вонючкой взвыли от смеха так, что из глаз у них брызнули слезы. Вонючий ублюдок, повторяли они, гогоча. Вонючий ублюдок! Что это было? – спросила Лоан, когда ты подошел к ней и Бону. Она протянула тебе бокал шампанского, и ты ответил: ничего. Давайте поднимем тост? За вас двоих. И раз уж мы были в Париже, и раз уж это была любовь, ты добавил: levons nos verres à l’amour! Вы с Боном звякнули бокалами, но улыбка на лице у Лоан погасла. Что-то не так? – спросил Бон, не донеся бокал до рта. Да, ответила побледневшая Лоан. Он нас попросил поднять бокалы за смерть. L’amour ou la mort? Любовь или смерть? А какая разница? Одни говорят «томат», другие – «помидор». Ну подумаешь, язык заплетается, а точнее, не поворачивается, чтобы вместе с губами вылепить как надо это важное слово. Черт бы побрал этот язык Мольера! Вечно пытаешься прожевать его слова, а они застревают у тебя в зубах, хотя, если подумать, так бывает со всеми языками. К сожалению, назад уже ничего было не вернуть. Потому что ты уже спрятал за поясом внушавшую тебе страх подстраховку Бона и потому что стоявший рядом Бон высматривал в фойе человека без лица, пока в театр съезжалось все больше и больше оживленных зрителей «Фантазии». После твоей фатальной оговорки Лоан отошла поболтать с друзьями, а ты в это время завел светскую беседу с богемной молодежью Союза, которая сердечно тебя приветствовала и шепотом осведомлялась насчет товара. Ты просил всех позвонить тебе завтра, не имея при этом ни малейшего представления, где ты завтра будешь, скорее всего, под землей, на шесть футов ближе к матери, если уцелевшие гномы узнают о том, что случилось, или если Саид изменит свое решение. Ну а пока что тебе хотелось, пусть и недолго, наслаждаться на редкость гармоничной обстановкой, царившей в фойе, где в радостном предвкушении «Фантазии» собрались вьетнамцы всех видов: либералы, леваки и откровенные коммунисты – члены Союза, которые обосновались во Франции два, а то и три поколения назад и теперь все принадлежали к среднему классу, его верхушке и классам повыше; консерваторы, правые и откровенные фашисты – члены Содружества, которые еще недавно были беженцами и принадлежали к рабочему классу, бедноте и самому ее дну; и все остальные, ни туда ни сюда или вообще вне политики, люди, просто хотевшие хорошо провести время, что в принципе роднило их со всеми остальными жителями этой планеты. Вон посол, сказал Бон. Посол формой напоминал кеглю и был весьма упитан, хоть и представлял голодающую страну, где еду выдавали по карточкам, – это если, конечно, верить Le Monde и Le Figaro. С ним была женщина в аозае, судя по всему, жена, и двое детей-подростков, мальчик и девочка, мальчик – в плохо сидящем костюме, девочка – в аозае, как и мать. Члены Союза кинулись к ним, чтобы их поприветствовать и заодно отгородить от членов Содружества, которые кидали на них злобные взгляды и перешептывались. Я и его прикончу, сказал Бон, и ты в ответ одобрительно помычал. Кто ты такой, чтобы мешать исполниться мечтам и устремлениям другого человека? Шоу уже начиналось, человек без лица так и не появился, и вы с Боном пошли в театр, где вас дожидалась Лоан. Все нормально? – игнорируя тебя, спросила она Бона. Все отлично, сказал Бон. Мы просто разглядывали публику. Публика шуршала программками, лежавшими на коленях, переговаривалась, болтала и смеялась. Занавес еще не поднимали, но волнение нарастало, ведь твои соотечественники месяцами ждали прибытия «Фантазии». Недоволен был один Бон, зато ты вздохнул с облегчением – повод для этих чувств у вас, правда, был один на двоих, отсутствие человека без лица. Вам с ним, конечно, надо было быть умнее. Не успели вы занять свои места, как позади вас кто-то сказал: ты посмотри на вон того мужика, и вы посмотрели на мужика, который шел по проходу между рядами справа от вас. На нем был непримечательный темно-синий костюм, обычный наряд чиновника из нищей страны, получающего официально нищенскую зарплату. Под его клочковатыми волосами просвечивал изрубцованный пергамент кожи, который частично прикрывала черная повязка. Бон резко втянул воздух, когда мужчина остановился у ряда, где сидел посол. Когда он свернул налево, чтобы пройти к своему креслу, весь театр увидел то, что до этого разглядел сидевший за вами зритель: вместо лица у него была маска с черными завязками на затылке. Маска с бровями, щеками и крупным – кстати, заметно не плоским – носом. Маска с губами и дырками для глаз, которые, возможно, были самую малость раскосыми или миндалевидными, но уж никак не узкими. Маска с непроницаемым выражением лица, какое могло быть и у азиата, но чья бесстрастная неподвижность могла оказаться и просто человеческой. Маска, которая была целиком и полностью, совершенно, безусловно белой. Глава 20 Свет погас, публика зааплодировала, занавес разъехался в стороны, и лучи софитов высветили стоящую на сцене женщину – Лану, на чьем обтянутом красным кожаным комбинезоном теле не было заметно и следа того, что в него сначала вторгся, а затем оккупировал ребенок. Она держала в руках микрофон, которым, как джойстиком, управляла зрителями, тонувшими в звуках ее голоса. Ты сразу узнал песню – «Только для твоих глаз», из одноименного фильма о Джеймсе Бонде, который однажды вечером показывали в лагере беженцев на Галанге. Для чудом спасшихся беженцев фильм о Джеймсе Бонде действительно был спасением. Но для вас, иммигрантов, парижских беглецов и изгнанников, и для ваших родившихся во Франции детей эта песня имела особое значение: «Фантазия» предназначалась только для ваших глаз. Не только на вас глядели, но и вы теперь глядели в ответ, и ваш коллективный взгляд был устремлен на Лану, в чьем теле, пока она перекладывала откровенно банальный текст песни на ваш общий язык, воплотился весь Вьетнам. Однако, банальные или нет, эти слова говорили правду о любви, и о той, что поначалу вспыхивает между возлюбленными, словно спичка, и о дрожащем, шипящем пламени любви, которую испытывают друг к другу твои соотечественники, непростой и сложной, как и всякая настоящая любовь. В этом пламени вы видели не только свою красоту, но свое уродство, а Лана видела вас, всех вас, даже тебя на твоем дешевеньком месте, и когда она прокричала «Добрый вечер, Париж!», вы все восторженно взревели в ответ, и когда она воскликнула «Здравствуй, дорогой мой народ!», вы завыли, засвистели, захлопали и затопали, подчиняясь величайшей фантазии «Фантазии», согласно которой вы никогда не воевали друг с другом, даже если воюете до сих пор, потому что нет хуже войны, чем война гражданская. На миг вы позабыли реальность, а она, увы, такова, что сильнее всего вьетнамцев ненавидят другие вьетнамцы. Ужасная, конечно, трагедия, но давайте пока не будем об этом, ведь сегодняшний вечер посвящен «Фантазии», как всем вам напомнил следующий певец, вальяжно вышедший на сцену. Это же Элвис! – взвизгнула Лоан, захлопав в ладоши. Высоко взбитые волосы и впрямь напоминали кок Элвиса Пресли, но это был не тот Элвис. Этот человек в черных кожаных брюках, бархатном бордовом пиджаке с торчащим из нагрудного кармана платком в «огурцах» и очках с лиловыми стеклами был вашим Элвисом[21], назвавшимся в честь Короля рок-н-ролла – гениальный ход, и почему раньше-то об этом никто не подумал? Да и почему бы не взять себе королевское имя? Вы моментально копировали все успешное, ничего не упускали – ни книг, ни песен, ни ресторанов, ни тиранов, ни эксплуататорских и убийственных принципов господства, грабежа и мошенничества, известных еще как колониализм, но все звучало куда лучше, стоило окрестить его la mission civilisatrice. По-французски вообще все звучало лучше, даже мародерства, убийства и изнасилования! Однако не важно, воровство это было или дань уважения, а пел ваш Элвис чертовски хорошо, не уступая Лане, правда, один недостаток у него имелся – он был мужиком, и глядеть там было не на что, но с этим уже ничего не поделаешь. Ты откидываешься на спинку кресла, и их с Ланой секси-версия его классического хита «Люблю тебя» обволакивает тебя, пока они двигаются по сцене в ритме ча-ча-ча. Какие мудрые слова у этой песни: люблю тебя, потому что ненавижу грусть, люблю тебя, потому что не выношу людей, люблю тебя, потому что устал от жизни. Люблю тебя. Люблю тебя. Люблю тебя. Тебе хочется, чтобы мир превратился в один большой концерт. Массовые политические сходки или религиозные собрания – полная фигня, люди с них расходятся, горя желанием когда помочь ближним, а когда и всех поубивать, но бывало ли такое, чтобы любители музыки отправлялись резать народ после концерта? С каждым номером «Фантазия» становится только лучше, софиты постепенно высвечивают стоящих в глубине сцены музыкантов. С десяток идеально подтянутых танцоров сопровождают парад певцов и певиц, которые вовсю демонстрируют две самые распространенные и восхитительные эмоции вашей поп-культуры, а именно любовь и грусть, и все их тончайшие оттенки – утрату, разлуку, меланхолию, сожаление и тоску. Заслушавшись, ты напрочь забываешь о человеке без лица, но тут Бон хватает тебя за руку и шепчет: он уходит. На фоне ярко освещенной сцены виден его темный силуэт, он пробирается сквозь ряд зрителей. Это наш шанс, шепчет Бон, когда человек без лица начинает подниматься к выходу, и ты проклинаешь Мана, который решил уйти именно сейчас. Тебя, как и всю публику, совершенно покорила эта новая артистка, обворожительная и непостижимая Алекса, белая блондинка из Квебека, поющая на идеальном вьетнамском. Тебе хочется остаться, чтобы понять, как это белой женщине удалось провернуть такой трюк, но Бон шепчет что-то на ухо Лоан, а потом толкает тебя, и наконец вы оба встаете и идете к выходу, спотыкаясь о ноги сидящих зрителей. Выйдя из зала, вы видите, как человек без лица сворачивает за угол, пройдя мимо недоумевающего Злюки, стоявшего там с сигаретой. Он идет в туалет, говорит Бон, не сбавляя шага, нашаривая под пиджаком пистолет. Ты чувствуешь, как подстраховка Бона впивается тебе в спину, и вся твоя радость, все счастье от этих минут, проведенных с «Фантазией», улетучиваются словно дым, а в животе углем оседает ужас. Это сейчас что было? – спрашивает Злюка. И куда это вы собрались?