Здравствуйте, нервно говорю я. Эдвард просто смотрит на меня. Он протягивает руку и убирает выбившуюся прядку волос мне за ухо. Она еще мокрая после душа и холодит мне шею. Его пальцы задевают мочку, и я вздрагиваю. Все хорошо, тихо говорит он. Все хорошо. Его пальцы добираются до подбородка и нежно приподнимают мою голову. Эмма, говорит он. Я не могу перестать о вас думать. Но если я тороплю события, так и скажите, и я уйду. Он расстегивает две верхние пуговицы моей блузки. Лифчика на мне нет. Ты дрожишь, говорит он. Меня изнасиловали. Я не думала, что это у меня так вырвется. Я просто хочу, чтобы он понимал, что это имеет для меня значение, что он – особенный. Его лицо немедленно мрачнеет. Саймон? гневно спрашивает он. Нет. Он бы никогда… Один из грабителей. О которых я рассказывала. Значит, все-таки тороплю, говорит он. Он выводит руку из-под моей блузки и застегивает ее. Я чувствую себя ребенком, которого одевают в школу. Я вам хочу сказать, что если… Если вы хотите, мы можем переспать, робко говорю я. Нет, не можем, говорит он. Не сегодня. Сегодня ты пойдешь со мной. 5. а) Перед вами выбор: спасти «Давида» Микеланджело или голодного бездомного ребенка. Вы выберете… ? Статую ? Ребенка Сейчас: Джейн – Остановите здесь, – говорит Эдвард водителю. Такси останавливается, и мы выходим. Мы посреди Сити. Со всех сторон высятся выразительные современные сооружения из стали и стекла, над которыми виднеются верхушки «Осколка» и «Сыротерки»[5]. Эдвард видит, что я смотрю вверх, на них. – Показуха, – пренебрежительно говорит он. – Нам сюда. Он ведет меня к церкви, к самой обыкновенной приходской церквушке, так зажатой между этими кичливыми современными чудовищами, что ее едва видно. Внутри очень мило: просто, непритязательно, зато много света – он льется из больших, высоко расположенных окон. Каменные стены – такие же бледно-кремовые, как в Доме один по Фолгейт-стрит. Солнце разложило по полу решетку от свинца на прозрачном стекле. Кроме нас, в церкви никого. – Это мое любимое здание в Лондоне, – говорит он. – Смотри. Я поднимаю вслед за ним глаза, и у меня перехватывает дыхание. Над нашими головами – огромный купол. Его бледный свод тяготеет над крохотной церквушкой, покоясь на тончайших столпах в центральной ее части. Прямо под ним – алтарь (во всяком случае, мне кажется, что это алтарь): массивная круглая плита в самой середине церкви. – До Великого лондонского пожара было два типа церквей. – Я замечаю, что он не шепчет. – Темные, мрачные готические, которые строили одинаково с тех пор, как в Англию пришел католицизм: сплошь арки, орнамент и витражи, и простые, неприкрашенные, – пуританские. После пожара те, кто восстанавливал город, решили воспользоваться случаем и создать новый тип архитектуры; места, где мог бы молиться всякий, вне зависимости от вероисповедания. Поэтому они сознательно освоили этот упрощенный, лаконичный стиль. Но им нужно было чем-то заменить готическую мрачность. Он указывает на пол, на решетку солнечного света: камень как бы светится изнутри. – Свет, – говорит он. – Все Просвещение – это буквально свет. – А кто архитектор? – спрашиваю я. – Кристофер Рен. Туристы сбегаются к собору Святого Павла, но вот его шедевр. – Она прекрасна, – искренне говорю я. Когда Эдвард позвонил незадолго до этого, он ни словом не обмолвился о том, как внезапно покинул мою постель наделю назад, не стал вести светской беседы. Только: – Джейн, я бы хотел показать тебе кое-какие здания. Ты согласна? – Да, – не раздумывая, ответила я. О предостережениях Миа я не забыла. Но уж если на то пошло, они лишь усилили мое любопытство в отношении этого человека. То, что Эдвард привез меня сюда, меня успокаивает. Зачем бы он стал это делать, если бы его привлекало во мне только легкое внешнее сходство с его покойной супругой? Я решила, что придется принять заданные им для нас параметры: ценить каждое мгновение, какое оно есть, и не обременять наши отношения излишними размышлениями и ожиданиями. Из церкви Святого Стефана мы идем к дому-музею Джона Соуна на Линкольнс-Инн-Филдс. Объявление гласит, что сегодня экскурсий нет, но Эдвард звонит в дверь и дружески приветствует хранителя. После недолгого разговора нас приглашают внутрь и разрешают погулять без надзора. Маленький дом полон разных изделий и диковинок: от фрагментов греческих скульптур до мумий кошек. Я удивлена тем, что Эдварду здесь нравится, но он, словно читая мои мысли, мягко говорит: – То, что я работаю в каком-то определенном стиле, не значит, что другие мне не нравятся. По-настоящему важно мастерство. Мастерство и оригинальность. Из сундука в библиотеке он достает чертеж небольшого неоклассического храма. – Вот хорошая вещь. – Что это? – Усыпальница, которую он построил для своей покойной жены. Я беру чертеж и притворяюсь, что рассматриваю его, хотя на самом деле я думаю о слове усыпальница. Я продолжаю думать об этом в такси, на обратном пути к дому на Фолгейт-стрит. Приближаясь к нему, я смотрю на дом иными глазами, провожу параллели со зданиями, которые мы смотрели. У двери он останавливается. – Ты хочешь, чтобы я зашел? – Конечно. – Не думай, что для меня эта часть сама собою разумеется. Ты ведь понимаешь, что все должно быть взаимно, правда? – Очень приятно слышать. Но я правда хочу, чтобы ты зашел. Тогда: Эмма Куда мы едем? спрашиваю я, когда Эдвард подзывает такси. В Уолбрук, говорит он и мне, и таксисту. Следом: Я хочу показать тебе кое-какие здания. Несмотря на все мои вопросы, он больше ничего не говорит, пока мы не останавливаемся в центре Сити. Нас окружают современные постройки, и я гадаю, в которую из них мы идем. Но он ведет меня к церкви, неуместной среди всех этих сверкающих банков. Внутри мило, хотя и скучновато. Наверху большой купол, прямо под ним алтарь, огромная каменная плита, помещенная в самый центр. Мне вспоминаются языческие кромлехи и жертвоприношения. До Великого пожара в Лондоне было два типа церквей, говорит он. Темные готические – и простые церковки, где собирались пуритане. После пожара люди, которые восстанавливали город, воспользовались случаем и создали новый, гибридный стиль. Но им нужно было чем-то заменить готическую мрачность. Он указывает на пол, куда большие окна из прозрачного стекла бросают скрещения тени и света. Свет, говорит он. Все Просвещение – это буквально свет. Пока он ходит по залу, все оглядывая, я забираюсь на алтарную плиту. Она примерно три фута в высоту и пять в ширину. Подобрав под себя ноги, я выгибаю спину, пока затылком не упираюсь в камень. Затем я принимаю еще несколько поз: мост, лук, спящий герой. Я где-то полгода занималась йогой и все, что надо, еще помню. Что ты делаешь? спрашивает голос Эдварда. Отдаюсь на ритуальное жертвоприношение. Этот алтарь сделал Генри Мур, неодобрительно говорит он. Он взял камень из того же карьера, что Микеланджело. Спорим, он занимался на нем сексом. Думаю, нам пора, говорит Эдвард. Не хочу, чтобы мне запретили ходить в эту церковь. Мы ловим такси до Британского музея. Эдвард говорит с кем-то у касс, нам поднимают красную ленту, и мы каким-то образом оказываемся в той части музея, куда пускают только ученых. Работник музея открывает витрину и уходит. Надень, говорит Эдвард, вручая мне пару тонких белых хлопковых перчаток, и надевает такие же сам. Затем он достает из витрины какой-то каменный предмет. Это ритуальная маска ольмеков. Это первая цивилизация в Америке, которая начала строить города. Ее стерли с лица земли три тысячи лет назад. Он дает маску мне. Я беру ее, боясь уронить. Глаза у нее как живые. Поразительно, говорю я. По правде сказать, это все не совсем мое, как и церковь, но я рада, что я здесь с ним.