Он кивает, довольный. У меня правило: смотреть в музее что-то одно за раз, говорит он, когда мы возвращаемся к выходу. Переберешь – и уже ничего не оценишь. Так вот почему я не люблю музеи, говорю я, – просто неправильно в них ходила. Он смеется. Я проголодалась, и мы идем в японский ресторан, который он знает. Я закажу для нас обоих, объявляет он. Что-нибудь простое, вроде кацу. Настоящая японская кухня англичан пугает. А меня нет, говорю я. Я всеядная. Он поднимает брови. Это вызов, мисс Мэтьюз? Если угодно. Он начинает испытание с суши с сырыми морепродуктами: осьминогом, морским ежом, разными креветками. Ну, это мой покой не нарушает, говорю я ему. Хм, говорит Эдвард. Он обращается к шеф-повару на беглом японском; явно посвящает его в задуманную шутку, и шеф-повар широко улыбается возможности подать гайдзинке что-то такое, с чем ей не справиться. Вскоре приносят блюдо, полное каких-то склизких мешочков. Попробуй, говорит Эдвард. Что это? Это называется ширако. В порядке эксперимента я кладу пару штучек в рот. Они лопаются на зубах, испуская соленую, густую слизь. Неплохо, говорю я, глотая, хотя на самом деле довольно мерзко. Это рыбьи семенники, говорит Эдвард. В Японии считаются деликатесом. Отлично. Но я все-таки предпочитаю человеческие. Что дальше? Фирменное блюдо. Официантка приносит тарелку с целой рыбой. Потрясенная, я понимаю, что она еще живая. Хотя и едва-едва: она лежит на боку, слабо поднимая и опуская хвост, и разевает рот, словно пытается что-то сказать. Обращенный к нам бок порезан на сасими. Секунду я хочу отказаться. Но потом просто закрываю глаза и беру. Второй кусок ем с открытыми. А ты отчаянный едок, неохотно признает Эдвард. И не только едок, отвечаю я в тон. Я должен тебе кое-что сказать, Эмма. Вид у него серьезный, поэтому я кладу палочки и внимательно слушаю. Я не строю ни обыкновенных домов, говорит Эдвард, ни обыкновенных отношений. Хорошо. А какие тогда строишь? Человеческие отношения, как и человеческие жизни, накапливают ненужное. Валентинки, романтические поступки, памятные даты, бессмысленные нежности. А если без всего этого обойтись? В отношениях, не обремененных общепринятым, есть некая чистота, ощущение простоты и свободы. Но это возможно лишь в том случае, если обе стороны очень хорошо понимают, что происходит. Запомню: валентинок не ждать, говорю я. А когда станет неидеально, пойдем каждый своей дорогой и ни о чем не будем жалеть. Согласна? И когда это случится? А это имеет значение? Да нет. Мне порой кажется, что всякий брак был бы лучше, если по прошествии какого-то времени обязательно нужно было бы развестись, рассуждает он. Года через три, например. Люди ценили бы друг друга намного больше. Эдвард, говорю я, если я соглашусь, то мы переспим? Нам вообще не обязательно спать вместе. Если тебе это трудно. Ты ведь не считаешь, что я порченая? В каком смысле? Некоторые… Я умолкаю. Но это нужно сказать. Я делаю глубокий вдох. Когда Саймон узнал, что меня изнасиловали, говорю, мы перестали заниматься сексом. Он не мог. Господи, говорит Эдвард. А ты? Ты уверена, что готова? Я порывисто хватаю под столом его за руку и сую ее себе под юбку. Вид у него удивленный, но он не противится. Мне хочется рассмеяться. Раз, два, три, четыре, пять, вышли пальчики гулять; этот пальчик влез под стол, этот – трусики нашел. Я завожу его руку себе в промежность, чувствую, как костяшки его пальцев скользят по моим трусам. Я определенно готова, говорю. Я держу его запястье, прижимаюсь к нему, трусь об него. Сдвинув трусы, его палец входит в меня. Мои коленки вскидываются и трясут столик, словно медиум на спиритическом сеансе. Я гляжу ему в глаза. Взгляд у него остановившийся. Нам пора, говорит он. Но руки не отнимает. Сейчас: Джейн После секса я сонная и сытая. Приподнявшись на локте, Эдвард внимательно меня рассматривает, исследует свободной рукой мою кожу. Когда он добирается до растяжек от Изабель, я вдруг смущаюсь и хочу откатиться, но он меня останавливает. – Не надо. Ты красавица, Джейн. В тебе все красиво. Его пальцы набредают на шрам под моей левой грудью. – Что это? – В детстве поранилась. С велосипеда упала. Он кивает, как бы удовлетворенный ответом, и доходит до пупка. – Словно хвостик воздушного шарика, – говорит он, раздвигая его. Он проходится пальцами по мягкой тропке волос, ведущей вниз. – Не эпилируешь, – замечает он. – Нет. А надо? Моему бывшему… Витторио так нравилось. Он говорил – их у тебя так мало. Эдвард задумывается. – Тогда хотя бы сделай симметрично. Мне вдруг становится дико смешно. – Ты что, просишь меня упорядочить лобковые волосы, Эдвард? – прыснув, говорю я. Он склоняет голову набок. – Получается, что так. А что тут смешного? – Ничего. Я постараюсь минимизировать количество волос на теле. – Спасибо. – Он целует меня в живот, будто ставит печать. – Я пойду в душ. Я слышу тихое шипение за каменной перегородкой, отделяющей спальню от ванной. По тому, как меняется звук, я представляю себе, как отстраняется от воды и возвращается под нее его тело, как поворачивается туда-сюда его гладкий торс. Я лениво думаю о том, как система его определила, пользуется ли он какими-нибудь привилегиями, по-прежнему заданными в ней, или же там есть просто какой-то общий, ничем не выделяющийся режим для гостей. Вода выключается. Когда проходит несколько минут, а он все не возвращается, я сажусь. Из душа доносится шуршание. Идя на звук, обхожу перегородку. Эдвард в белом полотенце на бедрах сидит на корточках и вытирает каменные стены тряпкой. – В этом районе вода жесткая, Джейн, – не поднимая взгляда, говорит он. – Если не следить, то на камне образуется известковый налет. Его уже видно. Правда, вытирай всякий раз после того, как примешь душ. – Эдвард… – говорю я. – Что? – Тебе не кажется, что это уже… не знаю, одержимость?