Сейчас: Джейн – Мне кажется, что по-настоящему вы ждете извинений, – говорит медицинский посредник. Это средних лет дама в сером кашемировом кардигане; обращается она ко мне внимательно и сочувственно. – Я права, Джейн? Если клиника признает все, что вам пришлось перенести, это поможет вам мысленно поставить точку в переживании вашей утраты? По другую сторону стола – имеющий изможденный вид доктор Гиффорд, по бокам – администратор клиники и адвокат. Посредник, ее зовут Линда, сидит с краю, как бы подчеркивая свою нейтральность. Тесса сидит рядом со мной. Я смутно осознаю, что в пределах одной фразы Линда каким-то образом сумела понизить обещанные извинения до признания моих страданий. Это немного похоже на извинения прохиндея-политика, который говорит, что ему очень жалко, если кто-то чем-то недоволен. Тесса предупредительно накрывает мою руку своей, как бы говоря: с этим я разберусь. – Признание, – с легким нажимом произносит она, – клиникой того факта, что были допущены ошибки, которых можно было избежать и которые способствовали смерти Изабель, разумеется, будет приветствоваться. В качестве первого шага. Линда вздыхает; то ли из профессионального сочувствия, то ли от осознания того, что тут придется повозиться, – неясно. – Позиция больницы – поправьте меня, Дерек, если я ошибаюсь, – заключается в том, чтобы расходовать ценные бюджетные средства на помощь пациентам, а не на судебные разбирательства. – Она переводит взгляд на администратора, и тот покорно кивает. – Разумеется, – рассудительно говорит Тесса. – Впрочем, если бы направление на доплер давали каждой беременной, то мы бы почти наверняка сегодня здесь не сидели. Однако кто-то посмотрел на цифры и высчитал, что дешевле будет платить адвокату и выплачивать компенсации в тех редких, но статистически значимых случаях, когда направление на доплер сыграло бы решающую роль. И до тех пор, пока организации вроде нашей не сделают так, чтобы эта бездушная, негуманная практика стала такой дорогостоящей и такой времязатратной, что эти цифры изменятся, ситуация останется прежней. Первый раунд за Тессой, думаю я. Дерек, администратор, говорит: – Если нам придется отстранить мистера Гиффорда от работы – а мы будем вынуждены это сделать, если речь официально пойдет о серьезном несчастном случае, – то его место займет исполняющий обязанности, и множество пациентов лишатся помощи опытного и уважаемого специалиста. Серьезный несчастный случай. Я понемногу, со скрипом, знакомлюсь с медицинским жаргоном. Аускультация. Кардиотокография. Партограммы. Разница между численностью персонала в родильном доме, где я была, и отделении, где я должна была оказаться. Представители клиники назначили встречу практически сразу, как только Тесса официально запросила мою медицинскую историю. Они явно хотели проверить, подействовало ли их уклончивое, успокоительное письмо. Это – понимание того, что они хотели от меня отделаться, и если бы не Тесса, то им бы это удалось, – злит меня едва ли не так же, как то, что Изабель на пустом месте лишилась жизни. – Дело в том, – объяснила мне по пути на встречу Тесса, – что если дойдет до компенсации, то дело обойдется им очень дорого. – Почему? – Я знаю, что выплаты за детей, которые не должны были умирать, чуть ли не смехотворно малы. – Сама компенсация не так уж велика, но есть еще упущенные доходы. У тебя была хорошо оплачиваемая работа. Если бы не смерть Изабель, ты ушла бы в декрет, а после вернулась бы на свое место, так? – Наверное, но… – А теперь ты работаешь в благотворительной организации, которая борется с мертворождением, на минимальном окладе. Если прибавить зарплату, которую ты недополучила, то сумма получится приличная. – Это был мой выбор. – Которого ты бы не сделала при иных обстоятельствах. Не церемонься с клиникой, Джейн. Чем дороже ты им обойдешься, тем больше вероятность того, что они изменятся. Она великолепна, понимаю я. Удивительное дело: думаешь, что знаешь человека, а на самом деле совсем его не знаешь. В офисе, деля с ней стол, я видела забавную, живую женщину, смешливую и любящую посплетничать. Но здесь, в этой темноватой переговорной, я вижу закаленного в боях воина, с отработанной легкостью уклоняющегося от выпадов руководства клиники. – Мне представляется, – говорит она, – что вы пытаетесь применить к мисс Кавендиш моральный шантаж, когда говорите, что если она не отступится, то погибнут другие дети. Это к сведению принято. Хотя более ответственно с вашей стороны было бы увеличить штат клиники, а не сокращать его, по крайней мере до завершения разбирательства по несчастному случаю. На нас смотрят каменные лица. Наконец доктор Гиффорд говорит: – Мисс Кавендиш… Джейн. Позвольте сперва выразить искренние соболезнования. А во-вторых, я хочу попросить прощения за совершенные ошибки. Мы упустили возможности вовремя вмешаться. Я не могу точно сказать, выжила бы Изабель или нет, если бы мы заметили проблемы раньше. Но у нее определенно было бы больше шансов. – Он говорит в крышку стола, подбирая слова, но потом поднимает взгляд и встречается с моим. Глаза у него красные от усталости. – Я был старшим врачом в ту смену и беру на себя всю ответственность. Долгая тишина. Администратор Дерек делает кислую мину и вскидывает руки, словно говоря: Ах, чтоб тебя! Линда осторожно говорит: – Что же, я думаю, что нам всем нужно время подумать над этим. Как и над всеми прочими важными соображениями, которые сегодня были высказаны. – Это было ужасно, – говорю я потом Эдварду. – Но не в том смысле, в котором должно было быть. Я вдруг поняла, что если не отступлюсь, то разрушу карьеру этого человека. Который тут вообще ни при чем. Я думаю, он по-настоящему хороший. – Возможно, если бы он не был таким хорошим и подчиненные боялись бы его, то акушерка перепроверила бы результаты обследования. – Вряд ли его нужно уничтожать за то, что он хороший начальник. – Почему? Если он – посредственность, то и поделом. Я, разумеется, понимаю, что такие идеальные здания, как те, что строит Эдвард, требуют определенного жестокосердия. Он однажды рассказал мне, как полгода бился с планирующими органами из-за пожарной сигнализации на кухонном потолке. У ответственного чиновника случился нервный срыв, и Эдвард от дымоуловителя отделался. Но, наверное, мне никогда не нравилось думать об этой его стороне. Я слышу незваный голос Кэрол Йонсон. Это все – классическое поведение нарцисса-социопата… – Расскажи о Тессе, – просит Эдвард, наливая себе вина. Я заметила, что он никогда не наливает больше половины бокала. Он предлагает мне, но я качаю головой. – Она, кажется, человек рьяный, – замечает Эдвард, когда я заканчиваю словесный портрет. – Да, она такая. То есть она кому угодно отпор даст. Но у нее и чувство юмора есть. – А что она думает об этом докторе Гиффорде? – Она думает, что он говорил по сценарию, – признаюсь я. Тут дело в разнице между ответственностью как таковой и ответственностью юридической, Джейн, сказала она мне потом, за печеньем и латте в «Старбаксе». Между ошибкой конкретного врача и институциональными огрехами организации. Они пойдут на все, чтобы клиника оказалась ни при чем. – И теперь тебе нужно решить, хочешь ли ты, чтобы смерть твоей дочери стала частью кампании, которую ведет эта женщина, – задумчиво говорит Эдвард. Я удивленно смотрю на него. – Ты думаешь, мне нужно оставить это дело? – Ну, решать, разумеется, тебе. Но вот твоя подруга явно намерена идти до конца. Я задумываюсь. Действительно: я убеждена, что в Тессе я нашла друга. Мне нравится ее общество, но больше всего меня восхищает ее твердость. Я тоже хочу ей нравиться, и, само собой, если я откажусь от этого дела, то это наверняка будет невозможно. Отделил Эмму от друзей и родных… – Ты ведь не против? – спрашиваю я. – Разумеется, нет, – легко говорит он. – Я лишь желаю тебе счастья, вот и все. Кстати, от этого дивана я избавлюсь. – Почему? – удивляюсь я. Диван прекрасный: длинное, низкое раздолье плотного кремового льна. – Живя тут, я заметил, что кое-что можно улучшить, вот и все. Столовые приборы, например… Не понимаю, как я мог выбрать Жана Нувеля. А диван, как мне кажется, располагает к праздности. Лучше два кресла. «Lс3» Ле Корбюзье, скажем. Или «Призрак Людовика» Филиппа Старка. Я еще подумаю. Эдвард переехал сюда совсем недавно, а я уже вижу разницу – не столько в отношениях с ним, сколько в отношениях с Домом один по Фолгейт-стрит. Ощущение того, что я выступаю перед невидимой аудиторией, которое было у меня раньше, сменилось непреходящим сознанием того, что на меня смотрят взыскательные глаза Эдварда; чувством, что мы с домом стали частью какой-то неделимой мизансцены. Я чувствую, что моя жизнь делается более продуманной, более красивой, ведь я знаю, что он над ней думает. Однако по той же причине мне делается все труднее взаимодействовать с миром вне этих стен, с миром, где правят хаос и уродство. Если так трудно выбрать столовые приборы, то как же мне решить, судиться с клиникой или нет? – Что-нибудь еще? – спрашиваю я. Эдвард думает. – Нам следует более дисциплинированно убирать туалетные принадлежности. Например, этим утром ты забыла про шампунь. – Я знаю. Забыла. – Ну, не казнись. Такая жизнь требует дисциплины. Однако мне кажется, ты уже понимаешь, что она окупается с лихвой. Тогда: Эмма Опознания я ждала с ужасом. Я воображала, что мы с Деоном Нельсоном окажемся лицом к лицу, когда я медленно пойду вдоль ряда мужчин в ярко освещенной комнатке, как в кино. Но, разумеется, сегодня так уже не делается. Это «СОВА», добродушно сообщает мне инспектор Кларк, ставя две чашки кофе рядом с ноутбуком. Сокращение от «Системы опознания через видеоанализ», хотя мне кажется, что кому-то в МВД просто пришло в голову, что из-за классной аббревиатуры она быстрее приживется. В общем, мы снимаем подозреваемого на камеру, а потом система находит в своей базе восемь очень похожих на него людей, пользуясь технологией распознавания лиц. Без этого у нас недели уходили на опознание. За дело? Он достает из файла какие-то бумаги. Перед тем как мы начнем, виновато говорит он, вам нужно будет кое-что подписать: вы заявляете, что видели подозреваемого только в момент совершения им преступления, в котором его обвиняют. Да, конечно, беззаботно отвечаю я. Можно ручку? Видите ли, Эмма, говорит он. Видно, что ему не по себе. Очень важно, чтобы вы были абсолютно уверены в том, что не могли даже мельком увидеть его во время слушаний. Да не припомню, говорю я и мысленно корю себя: если я утверждаю, что сумела разглядеть Нельсона в момент нападения достаточно хорошо, чтобы его опознать, то, разумеется, должна помнить, видела я его где-то еще или нет. Но инспектор Кларк, похоже, моего промаха не заметил. Конечно, я вам верю. Но вам следует знать – потому что это может прозвучать на суде, – что обвиняемый утверждает, будто вы с ним обменялись взглядами вне зала суда. Ну, это чепуха, говорю я. Далее, его адвокат утверждает, что Нельсон ей об этом сказал. Она говорит, что видела, как вы прошли в пяти метрах от ее клиента. Я нахмуриваюсь. Вряд ли, говорю. Хорошо. Так или иначе, адвокат здорово по этому поводу завелась. Официальная жалоба плюс уведомление о том, что… э-э… достоверность свидетельских показаний может оказаться под сомнением. Достоверность свидетельских показаний… повторяю я. То есть правду я говорю или нет? Боюсь, что так. Она может попытаться соединить это со всей темой потери памяти. Буду с вами честен, Эмма: это не самое приятное – когда ушлый адвокат прощупывает вашу версию. Но такая уж у нее работа. А предупрежден – значит вооружен, так? Ни на шаг не отходите от того, что произошло, и все будет в порядке.