– Ну да. – Дебил, пираты не занимаются карате. – Ты думаешь, пираты не знают карате? – Разумеется, нет! Они же гребаные пираты! – Это не карате, – вполголоса произнес Беловолосый. В полный голос он в этом месте разговаривать еще не решался. – Это Джит Кун-До. Ирландец изогнул бровь. – И откуда ты это знаешь? Беловолосый пожал плечами. – Я смотрел «Выход дракона» раз сто, наверное. Так дерется Брюс Ли. Удары сбоку. Удары наотмашь. То, как он танцует по рингу и держит своего противника самую малость вне пределов досягаемости, словно он сделан из жидкости. Прямо как Брюс Ли. Левак уставился на него. С отвисшей челюстью. – В смысле смотрел раз сто? Беловолосый пожал плечами. – Ну, мне нравится этот фильм. – Нет-нет, – уточнил Левак. – Ты хочешь мне сказать, что у тебя есть копия этого фильма? И способ посмотреть его сотню раз? – Ну да. У моих родителей есть голоплеер. А у вас нет? – ответил Беловолосый с шокирующей серьезностью. Ирландец и Левак уставились на него в ответ. Если бы три глядящих на Беловолосого глаза могли стать хоть чуточку шире, они бы выпали из глазниц и покатились по запачканному жиром столу. Ирландец прочистил горло. Какое-то мгновение он колебался, не зная, как бы поточнее сформулировать вопрос. А затем он медленно произнес: – У тебя есть… родители? Но прежде чем Беловолосый успел ответить, чьи-то мясистые пальцы подхватили его сэндвич с сардинами с подноса. Это был Двадцать первый. Остановившись у края стола, он запихал весь сэндвич себе в пасть. По обе стороны от Двадцать первого стояли двое грубоватого вида парней. Новички пробыли в Ямах всего-то пару дней, но уже разбились на группки. – Вкуснотища! – Двадцать первый с усмешкой облизал пальцы один за другим. – Там, откуда ты родом, синтетические сардины вряд ли едят, а? Нет, ты слишком моднявый для этого. Я-то вижу. Ты, наверное, хорошо питаешься. Как король. Что вы там едите? Синтетического лосося? Синтетических лобстеров? Беловолосый не смотрел ему в глаза. Он просто пялился на свой теперь уже пустой поднос. Двадцать первый прищурился. Он мгновение смотрел на Беловолосого, а затем захихикал, когда ему в голову пришла новая мысль. – Твою ж мать! Вы едите настоящую говядину, не так ли? Да ты, наверное, никогда в жизни не пробовал ни кусочка синтерыбы. Насколько ж ты, твою мать, богат, парень? Беловолосый даже не моргнул. Если ни на что не реагировать, то остается надежда, что задире наскучит и он от него отстанет. – Отдавай мне свои кроссовки, – фыркнул Двадцать первый. Беловолосый медленно поднял голову и встретился взглядом с Двадцать первым. – Что? – Не притворяйся, будто ты меня не слышал, – огрызнулся Двадцать первый. – А теперь гони сюда свои кроссы. – Не отдавай ему, Тринадцатый, – вмешался Ирландец. – Иди в жопу, лепрекон. Богатенький пацанчик может сам за себя отвечать. Беловолосый посмотрел на Ирландца, который покачал головой, без слов умоляя не поддаваться Двадцать первому. Беловолосый заколебался, затем посмотрел вниз. Вздохнул. Медленно снял кроссовки и передал их своему мучителю. Двадцать первый взял безупречно белые кроссовки и захихикал. – Совершенно новая пара кроссов. И ты просто… отдал их мне. Поверить не могу. Надеюсь, завтра вечером ты не будешь такой же размазней, Тринадцатый. – Усмехнувшись, он отошел от стола, жестом велев двум своим лакеям следовать за ним. Ирландец дождался, пока Двадцать первый окажется вне пределов слышимости, затем повернулся к Беловолосому, стиснув зубы: – Пацан, ты с ума сошел? Ты не можешь позволить подобным парням вытирать о тебя ноги! Особенно перед твоим первым боем! Если он сейчас навязал тебе свою волю, представляешь, что он завтра сделает с тобой в Ямах? – Это всего лишь обувь, – тихо прошептал Беловолосый. – Нет… это не просто обувь, – огрызнулся Ирландец, вставая и отходя от стола. Левак последовал за ним. Беловолосый остался сидеть один. Он отхлебнул глоток своей газировки со вкусом голубой малины. Его глаза блуждали по кафетерию, пока не остановился на одном-единственном парне, который сидел в одиночку… На Фирлесе. Их взгляды встретились. Беловолосый задался вопросом, не наблюдал ли он за ним все это время. Видел ли он, как он отдал свою единственную пару обуви без малейшего сопротивления. Ему стало стыдно. Как будто он каким-то образом подвел Фирлеса. Они друг друга раньше никогда не видели, но Беловолосого к нему тянуло. Как будто они были родственными душами. Поэтому Беловолосый сделал то, чего никто до него здесь раньше не делал. Он помахал рукой. Но Фирлес не ответил на этот дружеский жест взаимностью. Он просто продолжил смотреть на Беловолосого. А через мгновение поднялся на ноги и ушел. * * * БДЫЩЬ! БДЫЩЬ! БДЫЩЬ! Звуки ударов кулаков по пневмогруше эхом разлетались по пустому тренировочному залу. Удары были беспорядочными и несогласованными, и от них не исходило ритмичного повторяющегося гула, который издавала груша, когда использовалась по назначению. Беловолосый стоял перед свисающей с ржавой цепи в углу тренировочного зала пневмогруши. Он был весь в поту. Когда мальчики не дрались, то пропадали либо в тренировочном зале, либо в спальнях. Снаряжения в Ямах было мало – две боксерские груши, твердые, как кирпич. Ты скорее сломаешь себе руку, пытаясь с ней потренироваться, чем научишься бить. С остальным оборудованием дела обстояли ненамного лучше. Половина пневмогруш спущена. Скакалки лопнули. Штанги проржавели. В этот поздний час Беловолосый находился в зале один. Он был слишком напуган, чтобы спать в одной комнате с Двадцать первым. И ему было слишком стыдно смотреть Ирландцу в глаза. Поэтому он снова начал мочалить пневмогрушу. БДЫЩЬ! БДЫЩЬ! БДЫЩЬ-БДЫЩЬ! – Какого черта ты делаешь? – раздался с другого конца комнаты голос. Беловолосый вздрогнул. Быстро повернувшись, он обнаружил… Фирлеса. Тот был одет в потрепанную белую футболку и спортивные шорты. Короткие черные волосы обрамляли его щеки и щетинились, напоминая бакенбарды. Физически он выглядел примерно на тот же возраст, что и остальные мальчишки. Но вот глаза его говорили совсем о другом. Они были темно-карими, почти черными. С такими глазами обычно рождаются все дети, но потом они постепенно светлеют. Но в этих глазах не осталось ничего детского. Этот ребенок за свою пока еще короткую жизнь повидал тьмы. Возможно, слишком много тьмы. – П-прости… я не думал, что кто-то еще не спит, – заикаясь, промямлил Беловолосый, ища глазами ближайший выход. – Я как раз собирался уходить. Прости еще раз. – За что ты передо мной извиняешься? – спросил Фирлес, подходя ближе. Беловолосый пожал плечами: – Не знаю. Я всегда так делаю. Я всегда извиняюсь, когда ни в чем не виноват. Или когда я не сделал ничего плохого. Я просто говорю: «Простите». Взгляд Фирлеса остановился на босых ногах Беловолосого. – Ты поэтому отдал этому парню с татуировкой в виде черепа свои кроссы? Беловолосый посмотрел на ноги. Его словно окатило волной стыда. На какое-то время он и думать забыл о своих кроссовках. Он поднял взгляд на Фирлеса. – В глубине души я надеялся, что все уже об этом забыли. – Забыли? – Фирлес усмехнулся и покачал головой. – Да ни в жисть, чувак. Ты только сделал все еще хуже. Гораздо хуже. Беловолосый с трудом сглотнул. Он боялся заговорить. Ему казалось, что стоит ему только открыть рот, он разрыдается. Поэтому он просто молчал. И слушал Фирлеса. – Такие парни, как он? Их здесь пруд пруди. Они всегда были самыми крупными ребятами в школе. Теми, кого все боялись. Теми, кто выбирал себе самого маленького ребенка в классе и бил его смеха ради. А когда не бил, то просто цеплялся к ним, например, отнимал обувку. А знаешь, почему они так делали? Потому что их самих никто и никогда не заставлял чувствовать себя маленькими и беспомощными. Беловолосый показал на пневмогрушу. – Ну, по правде говоря, именно поэтому я сюда сегодня и пришел. Чтобы, когда он прицепится ко мне снова, я был готов. – Ну да, конечно. – Фирлес усмехнулся, потом покачал головой. – Время от времени к нам приходит кто-то вроде тебя. Ребенок, у которого есть семья, крыша над головой, одежда. Ребенок, которому никогда не приходилось отнимать у какой-нибудь бедной старушки жалкие пару вулонгов, отложенные на открытку внучке на день рождения, потому что, если он ее не ограбит, ему снова придется рыться в мусорном контейнере. И одной только мысли о том, что ты снова траванешься каким-нибудь недоеденным синтетическим бургером трехдневной давности, достаточно, чтобы решиться напасть на невинную пожилую леди. Но ты именно такой – ребенок, глупый настолько, чтобы надеть в подобное место новенькую пару кроссовок. Меньшее, что ты мог сделать, – поцарапать их до того, как попасть сюда. Может, тогда у тебя и получилось бы притвориться, что ты не просто еще один богатый пацан, который думает, что если он пробудет здесь пару дней и заработает пару синяков, то станет кем-то другим. Да ни фига! Ты не с улицы. И никогда не будешь парнем с улицы. Так что перестань вести себя так, будто тебе тут самое место. Это не так. Беловолосый стиснул зубы. А он-то размечтался, что они с Фирлесом станут друзьями! – Да ты ни хрена обо мне не знаешь! – Разумеется, знаю, – с высокомерным видом заявил Фирлес, поворачиваясь к груше. – Как только я вошел сюда и увидел, как ты лупишь по груше так, словно она весит тридцать кило, я узнал о тебе все, что мне нужно. Ты понятия не имеешь, что ты, черт побери, делаешь. И уж точно не поймешь этого здесь. Так что сделай себе одолжение и вали домой. Возвращайся к своим бутербродам с арахисовым маслом и мармеладом, к своим сказкам на ночь и к мамочке, которая целует тебя в лобик, прежде чем выключить свет на ночь. Фирлес развернулся и направился к двери. Беловолосый остался стоять на месте, стиснув кулаки. Он кипел от злости. И жаждал доказать всем, включая своего отца, что они заблуждаются. – А если я останусь? Фирлес обернулся. Его губы расплылись в мрачной усмешке. – Ну, тогда в следующий раз мамочка увидит тебя в гробу. И если ей повезет, то это будет открытый гроб.