– И кинжала у них тоже не было? – еще насмешливей поинтересовался следователь, поскольку был уже совершенно уверен в своей правоте. – Это, могу сказать, совсем другой вопрос, но его весьма нетрудно разрешить, – ответил Лекок. Он начал уже терять терпение и, повернувшись к корбейльскому полицейскому, внезапно спросил: – И это все, что вы узнали? Бровастый доверенный г-на Домини измерил пренебрежительным взглядом простоватого, жалкого лавочника, осмелившегося задавать ему вопросы. Пока он придумывал, как бы его осадить, Лекок повторил вопрос, но уже более жестко. – Да, все, – ответил наконец полицейский, – и полагаю, что этого достаточно, потому что таково было поручение господина судебного следователя, единственного, кто отдает мне приказания, а он одобрил мои действия. Лекок оглядел посланца г-на Домини и слегка пожал плечами. – Значит, вы всего-навсего спросили, каков в точности был кинжал, купленный Гепеном? Какое у него лезвие: длинное, короткое, широкое, узкое, убирается оно или нет? – Да нет же. А зачем? – А затем, любезнейший, чтобы сопоставить его с ранами, нанесенными жертве, чтобы посмотреть, совпадет ли его гарда с отпечатком, оставшимся на спине убитой. – Да, тут я дал промашку, но это же легко исправить. Папаша Планта мог бы не бросать ободряющих взглядов Лекоку – сыщик и без того творил чудеса; ему не нужно было ничьей поддержки, чтобы поквитаться за раны, нанесенные его самолюбию. – Что же, эту оплошность можно простить, – процедил он. – Но вы, по крайней мере, готовы сказать, какими банкнотами расплачивался Гепен? На несчастного корбейльского сыщика жалко было смотреть; он был так пристыжен, так унижен, что судебный следователь счел долгом прийти ему на помощь. – Мне представляется, что достоинство банкнот не имеет значения, – заявил он. – Прошу прощения у господина судебного следователя, но я держусь другого мнения, – возразил Лекок. – Эти данные могут оказаться очень важными. Какова самая тяжкая улика, имеющаяся у следствия против Гепена? Деньги, обнаруженные у него в кармане. А теперь представим на миг, что вчера в десять вечера он разменял в Париже билет в тысячу франков. Получил ли он эти деньги в результате преступления, совершенного в «Тенистом доле»? Нет, поскольку преступление еще не было совершено. Так откуда же они? Этого я пока не знаю. Но если мое предположение верно, то правосудию придется признать, что те несколько сот франков, которые имелись у подозреваемого, должны быть и являются сдачей с тысячефранкового билета. – Это всего лишь предположение, – раздраженно заметил г-н Домини, и, надо отметить, раздражение его становилось все более явным. – Да, но оно может превратиться в уверенность. Мне остается еще спросить у этого господина, – и Лекок кивнул на бровастого полицейского, – как Гепен унес купленные им предметы. Сунул он их в карман или попросил завернуть в пакет, а если попросил, то каков был этот пакет? Лекок говорил резко, сурово, таким ледяным и в то же время язвительным тоном, что с бедного корбейльского фараона слетела вся его самоуверенность и даже усы у него не так щетинились. – Не знаю, – бормотал он, – мне не приказали, я думал… Лекок воздел руки к небу, словно призывая его в свидетели. По правде сказать, он был рад удачно представившейся возможности отыграться за пренебрежительность г-на Домини. Самому следователю он не мог, не смел да и не хотел выговаривать, зато у него было полное право высечь недотепу полицейского и выместить на нем свою ярость. – Ах, вот как! А позвольте спросить у вас, голубчик, чего ради вы ездили в Париж? Показать фотографию Гепена и рассказать об убийстве господам из «Кузницы Вулкана»? Они, очевидно, были очень благодарны вам за рассказ. Однако мадам Пти, кухарка господина мирового судьи, сделала бы это ничуть не хуже вас. После такого удара полицейский решил, что обязан возмутиться; он насупил мохнатые брови и громогласно начал: – Вы, сударь… – Ну-ну-ну! – прервал его Лекок и, перейдя на «ты», сказал: – Не пыжься так. С тобой говорит Лекок. Имя прославленного сыщика произвело на бровастого полицейского, прослужившего несколько месяцев на Иерусалимской улице подручным в одной из мобильных групп, ошеломляющее впечатление. Он тут же вытянулся, преисполнился почтения, словно пехотинец, узнавший генерала в человеке, облаченном в сюртучок, какой подобает разве только мелкому лавочнику. Ему было лестно даже то, что такая знаменитость говорит ему «ты» и пренебрежительно именует «голубчиком». Есть люди, с удовольствием подставляющие спину под палки вышестоящих особ. – Это правда? Вы действительно господин Лекок? – недоверчиво и восхищенно осведомился он. – Он самый, голубчик, он самый. И можешь успокоиться: я на тебя не сержусь. Дела своего ты, конечно, не знаешь, зато сослужил мне службу, натолкнув меня на убедительное доказательство невиновности Гепена. Г-н Домини наблюдал эту сцену с тайным неудовольствием. Его человек перешел во враждебный стан, признав без сопротивления явное и бесспорное превосходство Лекока. А окончательно вывела из себя г-на Домини уверенность, с какой Лекок говорил о невиновности того, чья вина для следователя была бесспорна. – И каково же, если не секрет, это пресловутое доказательство? – поинтересовался он. – Оно крайне просто и очевидно, сударь, – отвечал Лекок, забавы ради притворяясь все более простоватым, по мере того как его соображения сужали сферу вероятности. – Вы, без сомнения, помните: во время осмотра замка в «Тенистом доле» мы обнаружили, что стрелки часов в спальне остановлены на двадцати минутах четвертого. Я сразу же заподозрил уловку и – помните? – включил бой. И что же? Часы пробили одиннадцать раз. С этой минуты мы уверились, что преступление было совершено до одиннадцати. Однако если Гепен в десять находился в «Кузнице Вулкана», в «Тенистый дол» он мог добраться никак не раньше полуночи. Значит, убил не он. Сделав такой вывод, сыщик извлек бонбоньерку и вознаградил себя лакричной пастилкой, адресовав при этом г-ну следователю наиприятнейшую улыбку, означавшую: «Что, съел?» Ведь если его выводы, сделанные посредством дедукции, окажутся верными, вся система г-на Домини рушится. Однако судебный следователь никак не желал признавать, что до такой степени заблуждался; даже ставя поиски истины превыше мелочных личных соображений, он не мог отказаться от убеждения, родившегося после долгих раздумий. – Я не утверждаю, – сказал он, – что Гепен – единственный участник преступления. Он мог быть только сообщником. А уж сообщником он точно был. – Нет, сударь, он не сообщник, а жертва. О, Треморель большой мерзавец! Теперь вы понимаете, почему он передвинул стрелки? Сначала я никак не мог взять в толк, зачем ему нужно было отодвинуть убийство на целых пять часов. А сейчас все ясно. Убийство должно произойти гораздо позже полуночи, чтобы подозрение окончательно и бесповоротно пало на Гепена, и нужно… Вдруг Лекок умолк и замер с полуоткрытым ртом и застывшим взглядом, словно его поразила только что родившаяся мысль. Судебный следователь, занятый поиском аргументов в поддержку своего мнения, углубился в бумаги и не обратил внимания на то, что происходит с сыщиком. – Ну а как вы объясните, – поинтересовался он, – почему Гепен упорно молчит и не желает рассказать, как он провел ночь? Лекок тут же стряхнул с себя мгновенное оцепенение, но доктор Жандрон и папаша Планта, наблюдавшие за ним с напряженным вниманием, следившие за каждой его даже самой мимолетной гримасой, заметили, как торжествующе блеснули его глаза. Несомненно, он нашел решение стоящей перед ним задачи. И какой задачи! Ведь речь шла о свободе человека, о жизни невиновного. – А мне, господин судебный следователь, очень понятно упорное молчание Гепена, – отвечал Лекок. – И, решись он сейчас заговорить, я был бы безмерно удивлен. Г-н Домини явно не понял этого ответа; ему даже почудилось, что в нем таится старательно завуалированная насмешка. – Во всяком случае, у него была целая ночь, чтобы подумать, – заметил он. – Двенадцати часов вполне достаточно, чтобы выстроить систему защиты. Сыщик с сомнением покачал головой. – Даже более чем достаточно. Но даю руку на отсечение, что наш подозреваемый не думает ни о какой системе. – Раз он молчит, значит, не может сочинить ничего правдоподобного. – Нет, сударь, нет, – не соглашался Лекок. – Поверьте, он и не пытается. По моему мнению, Гепен – жертва. Повторяю вам, я подозреваю, что Треморель подстроил ему коварную ловушку, в которую Гепен и угодил, причем так основательно, что считает всякую борьбу бессмысленной. Бедняга убежден, что чем больше он будет барахтаться, тем сильнее запутается в сети. – Совершенно с вами согласен, – подтвердил папаша Планта. – Подлинный преступник, – продолжал сыщик, – граф Эктор, в последний момент поддался страху, и его смятение свело на нет все предосторожности, которые он придумал, чтобы сбить нас с толку. Но не станем забывать: он человек умный и достаточно хитрый, чтобы изобрести самые гнусные уловки, и вполне свободный от угрызений совести, чтобы исполнить их. Он знает, что правосудию на каждое преступление нужен хотя бы один обвиняемый; не секрет для него и то, что, пока полиция не поймает виновного, она не успокоится, будет вынюхивать и высматривать. Вот он и подбросил нам Гепена, точно так же, как охотник, преследуемый по пятам медведем, бросает зверю перчатку. Может быть, он рассчитывал, что ошибка не будет стоить невиновному человеку головы, а вернее всего, просто надеялся выиграть время. Пока медведь обнюхивает перчатку, переворачивает ее так и сяк, хитрый охотник улепетывает со всех ног и добирается до безопасного места. Это же собирался проделать и Треморель. Из всех слушателей с наибольшим восторгом сейчас внимал Лекоку, конечно же, Гулар, корбейльский полицейский, хотя еще совсем недавно он в душе желал ему провалиться на месте. Он буквально упивался словами знаменитого сыщика. Ни разу ему не доводилось слышать, чтобы кто-нибудь из его коллег говорил с таким пылом и убедительностью; да что там, он и представить себе не мог, что возможно подобное красноречие, и сейчас воспрянул духом и исполнился гордостью, словно и на него падал отсвет восхищения, читавшегося на всех лицах. При мысли, что он – солдат армии, которой командуют такие генералы, Гулар вырастал в собственных глазах. Теперь уже у него не было своего мнения, он заранее соглашался со всем, что скажет Лекок. К сожалению, пленить, покорить и переубедить судебного следователя оказалось куда труднее. – Но вы же сами видели, – упорствовал он, – как ведет себя Гепен. – Ах, сударь, какое значение имеет и что доказывает его поведение? Да и знаем ли мы с вами, как поведем себя, если завтра нас арестуют по обвинению в чудовищном преступлении? Г-н Домини даже не пытался скрыть возмущения: подобное предположение показалось ему в высшей степени неуместным. – Мы ведь с вами знаем, как действует машина правосудия. Когда я арестовывал Ланскота, лакея с улицы Мариньяно, первыми его словами было: «Вот я и попался». А когда мы с папашей Табаре взяли прямо в постели виконта де Коммарена, обвиняемого в убийстве вдовы Леруж, он воскликнул: «Я погиб!» Однако оба они были невиновны. Но и тот и другой – и благородный виконт, и ничтожный лакей, – охваченные одинаковым страхом перед возможной судебной ошибкой, оценив, какие обвинения выдвинуты против них, мгновенно впали в отчаяние. – Но их отчаяние длилось не более двух дней, – заметил г-н Домини. Лекок не ответил ему; он продолжал говорить, все более воодушевляясь, по мере того как на память ему приходили новые убедительные примеры. – И вы, сударь, как следователь, и я, скромный сыскной агент, видели достаточно обвиняемых, чтобы знать, сколь обманчива внешность, как мало можно на нее полагаться. Было бы безумием в суждении об арестованном основываться на его поведении. Тот, кто первый заговорил про «вопиющую невиновность», был глупец, равно как и тот, кто желает видеть преступника, пригвожденного к месту страхом. К сожалению, ни у преступления, ни у добродетели нет ни особого голоса, ни особого поведения. Девица Симон, обвиненная в убийстве отца, упорно отказывалась отвечать двадцать два дня, а на двадцать третий нашли настоящего убийцу. Что же касается дела Сильвена… Судебный следователь прервал Лекока, дважды легонько постучав по столу. Как человек г-н Домини твердо держался своих воззрений; как судебный чиновник он был столь же упрям, но готов поступиться самолюбием, если к тому призывал его голос долга. Аргументы Лекока ничуть не поколебали гранит его убежденности, но он чувствовал, что вынужден немедля проверить все и либо разгромить сыщика, либо признать себя побежденным. – Сударь, да вы никак выступаете адвокатом? – обратился он к Лекоку. – Но в кабинете судебного следователя нет надобности в защитительных речах. Здесь нет ни адвоката, ни судьи. И вами, и мной движут одни и те же благородные и возвышенные побуждения. Каждый из нас в сфере, предписанной его должностью, ищет истину. Вы полагаете, что она открылась вам во всей своей ослепительности, для меня же пока все темно, но ведь и вы, и я – оба можем одинаково заблуждаться. – И с поистине самоотверженной, хотя несколько натянутой благосклонностью, правда, сдобренной долей тонкой иронии, он спросил: – Что я, по-вашему, должен сделать? За героическое усилие над собой следователь был вознагражден одобрительными взглядами папаши Планта и доктора Жандрона. Однако Лекок не спешил с ответом. Он мог бы выложить много весомых доводов, но чувствовал: это не то, что нужно сейчас. Он должен немедленно представить факты, выявить в самой ситуации одно из таких доказательств, которое можно, фигурально выражаясь, пощупать руками. Как этого достичь? Лекок мучительно ломал голову. – Так что же? – настаивал г-н Домини. – Ах, если бы я мог задать бедняге Гепену всего три вопроса! Судебный следователь нахмурил брови: это желание показалось ему чрезмерным. Формально, по закону, допрос подозреваемого должен производиться при закрытых дверях самим следователем в присутствии лишь его письмоводителя. С другой стороны, сказано, что после первого допроса может быть проведена очная ставка подозреваемого со свидетелями. Кроме того, предусматриваются исключения для полиции. Г-н Домини перебирал в памяти статьи и положения, ища прецеденты. – Не знаю, – промолвил он наконец, – насколько правила дают мне возможность исполнить вашу просьбу. Однако, говоря по совести, я убежден, что интересы истины важнее любых предписаний, а посему беру на себя ответственность и дозволяю вам допросить Гепена. Г-н Домини позвонил и спросил у вошедшего судебного пристава: – Гепена уже отвезли в тюрьму? – Еще нет, сударь. – Очень удачно. Скажите, чтобы его привели ко мне. Радости Лекока не было предела. Зная характер г-на Домини, он не смел даже надеяться добиться чего-нибудь своим красноречием и уж подавно не мечтал о столь быстрой и поразительной победе. – Он заговорит, – заявил Лекок, и его бесцветные глаза вспыхнули такой уверенностью, что он даже забыл про портрет на бонбоньерке. – Заговорит, как миленький. Чтобы развязать ему язык, у меня есть три средства, и уж одно-то всяко подействует. Но пока он не пришел, позвольте, господин мировой судья, задать вам один вопрос. Вам неизвестно, виделся ли Треморель с бывшей своей любовницей после смерти Соврези? – С Дженни Фэнси? – с некоторым удивлением уточнил папаша Планта. – Да, с нею.