– На что я вам? – Чтобы спасти мадемуазель Лоранс. При звуке этого имени силы вернулись к орсивальскому мировому судье. – Ну раз так… – протянул он и решительным шагом устремился к выходу на улицу, но Лекок его удержал. – Еще не время, – сказал он, – еще рано. Исход сражения зависит от четкости наших действий. Одна ошибка – и все усилия пойдут прахом, а тогда мне придется арестовать Тремореля и передать его в руки правосудия. Нам нужно поговорить с мадемуазель Лоранс минут десять, но никак не больше, и при этом необходимо, чтобы разговор наш был прерван приходом Тремореля. Поэтому давайте хорошенько все рассчитаем. Этому негодяю потребуется полчаса, чтобы доехать до улицы Святых отцов; там он никого не застанет; полчаса на обратный путь; допустим, четверть часа он потеряет по дороге – итак, на все про все час с четвертью. Значит, еще минут сорок придется потерпеть. Папаша Планта не ответил, но Лекок понимал, что судья не в состоянии ждать столько времени на ногах после такого утомительного дня, после всех волнений и к тому же на пустой желудок – ведь со вчерашнего дня он ничего не ел. Поэтому сыщик увлек своего напарника в соседнее кафе и заставил съесть бисквит и запить глотком вина. Потом, понимая, что для безутешного судьи любой разговор был бы сейчас в тягость, Лекок купил вечернюю газету и углубился в сообщения из Германии. Откинувшись на спинку бархатной банкетки, глядя в пространство, старый судья перебирал в памяти события последних четырех лет. Ему казалось, еще вчера Лоранс была девочкой, бегала по лужайке у него в саду и опустошала его цветник. Какая она была прелестная уже тогда, какой невинностью сияли ее глаза! А потом, не успел он оглянуться, прелестный ребенок превратился в ослепительную молодую девушку – так в короткую июньскую ночь распускается роза. Робкая и сдержанная со всеми, с ним Лоранс была совсем другая. Недаром же он был ее старым другом, поверенным ее детских огорчений, ее простодушных надежд! Какая она была тогда наивная и чистая, какое было в ней небесное неведение зла!.. Пробило девять, и Лекок отложил газету. – Пора, – произнес он. Папаша Планта последовал за ним уже более твердой поступью, и вскоре они, сопровождаемые отрядом Акаба, подошли к особняку, в котором жил господин Уилсон. – Я оставлю дверь приоткрытой – сказал Лекок полицейским, – подождите, когда я вас позову, и тогда входите. На первый же звонок ворота отворились, и папаша Планта с сыщиком вступили под арку. Привратник стоял на пороге своей каморки. – Могу я видеть господина Уилсона? – спросил Лекок. – Его нет дома. – Тогда я поговорю с госпожой Уилсон. – Ее тоже нет. – Ну что же! Я все-таки войду, поскольку мне совершенно необходимо поговорить с госпожой Уилсон. Привратник приготовился оказать сопротивление, но тут Лекок кликнул полицейских, и привратник, смекнув, с кем имеет дело, сразу же умолк. Сыщик оставил шестерых своих подчиненных во дворе, так, чтобы их было хорошо видно из окон второго этажа, а остальным велел занять места на противоположной стороне улицы и не спускать глаз с дома. Приняв все эти меры, он вернулся к привратнику. – Послушай, любезный, – обратился он. – Когда твой хозяин, которого сейчас нет дома, вернется, не вздумай его предупреждать о том, что здесь полиция и что мы поджидаем его наверху; одно слово – и ты пропал. В тоне и выражении лица Лекока было нечто столь устрашающее, что привратник затрясся: он уже представил себя в промозглой тюремной камере… – Я буду слеп и нем, – заверил он. – Сколько слуг в доме? – Трое, но они ушли. Тогда сыщик крепко взял папашу Планта под руку и воскликнул: – Вы видите, сударь: все нам благоприятствует. Идемте, и заклинаю вас именем мадемуазель Лоранс: будьте мужественны! XXVII Предвидение Лекока подтвердилось. Лоранс оказалась жива, ее письмо родителям было гнусным обманом. Да, это она под именем г-жи Уилсон скрывалась в особняке, куда только что проникли папаша Планта с сыщиком. Но каким образом добрая и благородная девушка, которую так любил орсивальский судья, докатилась до такого падения? Увы, логика жизни неизбежно связывает в единую цепь все наши поступки. Как часто самый незначительный шаг, ничуть, в сущности, не предосудительный, становится отправной точкой чудовищного злодеяния. Всякое наше решение зависит от всех предыдущих в каком-то смысле так же, как при сложении сумма зависит от всех слагаемых. Горе тому, кто, ощутив на краю пропасти первый легкий приступ головокружения, не бежит от нее со всех ног, без оглядки! Это значит – он уже погиб. Вскоре, следуя непреодолимому влечению, пренебрегая опасностью, он подойдет ближе, поскользнется, и тогда ему уже не спастись. Напрасно, повинуясь инстинкту самосохранения, он будет делать нечеловеческие усилия, чтобы удержаться; все окажется бесполезно, он разве что чуть отсрочит свое падение. Что бы он ни делал, как бы ни цеплялся, он будет скатываться все ниже, ниже, пока не окажется на самом дне бездны. Треморель отнюдь не был жестоким, беспощадным убийцей – он был просто слабый и низкий человек и тем не менее совершил чудовищные злодеяния. Источник их – зависть, которую он питал к Соврези и которую даже не попытался преодолеть. Бог сказал морю: «Остановись здесь!» – но нет человека, который, разрушив плотину, сдерживающую его страсти, знал бы, у какой черты они остановятся. Лоранс, влюбленная в Тремореля, пала в тот день, когда втайне от матери ответила на пожатие его руки. Это пожатие привело к тому, что она разыграла самоубийство, чтобы бежать с любовником, а могло бы привести ее и к детоубийству. Итак, Эктор поехал в предместье Сен-Жермен, куда его выманил письмом Лекок, а несчастная Лоранс, оставшись одна, пыталась восстановить ход событий последнего года. Сколь непредсказуемы и стремительны были они! Казалось, она угодила в водоворот, и у нее не было ни секунды, чтобы собраться с мыслями, опомниться. Она спрашивала себя: не приснился ли ей весь этот отвратительный кошмар, не проснется ли она сейчас в Орсивале, в своей белой девичьей спальне? Неужели это она бродит по незнакомому дому, умершая для всех, оставившая по себе позорную память, принужденная отныне жить под чужим именем, без близких, без друзей, не имея в мире никого, о чью руку можно было бы опереться, отданная на милость такого же беглеца, как она сама, вольного завтра порвать зыбкие воображаемые узы, которые связывают их сегодня? Неужели это она чувствует, как в ней шевелится ребенок, готовится стать матерью, но в нынешнем своем горестном положении уже почти стыдится будущего материнства, которым гордятся все молодые женщины? В ее памяти всплывали воспоминания о жизни в родном доме, но, безжалостные, как угрызения совести, они лишь обостряли отчаяние. При мысли о тех, к кому она была так привязана, о матери, сестре, о былой своей чистоте сердце ее разрывалось на части. Лоранс полулежала на диване в кабинете Эктора и плакала, не скрывая слез. Она оплакивала свою жизнь, разбитую в двадцать лет, свою погубленную молодость, развеявшиеся светлые надежды, людское уважение и самоуважение, которое, как она думала, никогда не вернется к ней. Вдруг дверь кабинета с шумом отворилась. Лоранс решила, что это возвратился Эктор, испуганно вскочила и, пытаясь скрыть слезы, стала вытирать глаза платком. Но на пороге появился незнакомый человек – то был Лекок – и почтительно поклонился ей. Лоранс охватил страх. За эти два дня Треморель столько раз твердил ей: «Нас преследуют, мы должны скрываться», что Лоранс, хоть ей и казалось, что больше им опасаться нечего, вздрогнула, сама не зная почему. – Кто вы? – высокомерным тоном спросила она. – Кто вам позволил вторгаться сюда? Что вам угодно? Лекок принадлежит к тем людям, кто не разрешает себе полагаться на случайность и вдохновение, но предусматривает все и выстраивает события, как театральное действие. Он ждал и вполне понятного возмущения, ждал этих вопросов и подготовил ответ. Не говоря ни слова, он отступил в сторону, открыв стоящего за ним папашу Планта. Узнав своего старого друга, Лоранс испытала такое потрясение, что, несмотря на всю силу духа, едва не лишилась чувств. – Это вы? Вы? – шептала она. Старый судья был взволнован еще больше нее. Неужто перед ним действительно его Лоранс? Да, переживания подействовали на нее: она выглядит старше, да и беременность ее очень заметна, с тех пор как Лоранс перестала затягиваться в корсет. – Зачем вы меня искали? – спросила Лоранс. – К чему делать мою жизнь еще ужасней? Ах, говорила же я Эктору, что никто не поверит письму, которое он мне продиктовал. Если уж случилась такая беда, единственный выход – смерть. Папаша Планта хотел ответить, но Лекок твердо решил, что сам будет вести беседу. – Сударыня, мы искали вовсе не вас, а господина де Тремореля, – ответил он. – Эктора? Но почему, позвольте спросить? Разве он не свободный человек? Лекок на мгновение смешался: нелегко ему было нанести такой удар этой несчастной девушке, повинной лишь в том, что она поверила клятвам негодяя. Но он был убежден, что жестокая правда лучше, чем увертки и отговорки. – Господин де Треморель совершил тяжкое преступление. – Преступление? Вы лжете, сударь! Сыщик грустно покачал головой. – К несчастью, я говорю правду, – сказал он. – Господин де Треморель убил свою жену в ночь со среды на четверг. Я агент уголовной полиции, и у меня есть постановление на его арест. Лекок предполагал, что страшное обвинение сразит Лоранс, и она лишится чувств. Но он ошибся. Она была сражена, однако в обморок не упала. Преступление ужаснуло ее, но отнюдь не показалось таким уж невероятным, – ведь она знала, до какой степени Эктор ненавидел Берту. – Ну хорошо, пускай! – вскричала она в каком-то приступе отчаяния. – Тогда я его сообщница, арестуйте меня! Этот крик, казалось, исторгнутый безумной страстью, поразил папашу Планта, но ничуть не удивил Лекока. – Нет, сударыня, – возразил сыщик, – вы не являетесь его сообщницей. К тому же убийство жены – не самое тяжкое из его преступлений. Знаете, почему он не женился на вас? Потому что в сговоре с госпожой Бертой, которая была его любовницей, он отравил Соврези, своего спасителя, своего лучшего друга. У нас есть доказательства. Это было уже свыше сил Лоранс, она покачнулась и рухнула без чувств на диван. Однако сомнений у нее не было. Это ужасающее известие сорвало покров, который до сих пор скрывал от нее минувшие события. Да, отравление Соврези объяснило ей теперь поведение Эктора, его неуверенность, страхи, обещания, лживость, ненависть, то, почему он, оставив ее, женился на другой и его бегство – одним словом, все. И все-таки она попыталась, нет, не защитить его, но взять на себя часть вины. – Я знала это, – бормотала она, и голос ее прерывался от рыданий. – Я все знала. Мировой судья был в полном отчаянии. – Бедное дитя, как вы его любите! Как вы его любите! – воскликнул он. Это горестное восклицание привело Лоранс в чувство. Сделав над собой усилие, она выпрямилась и с глазами, горящими от негодования, крикнула: – Люблю его? Люблю? О мой старый друг, лишь вам я могу все объяснить, потому что только вы способны меня понять. Да, правда, я любила его, любила до такой степени, что забыла про долг, не думала о себе. Но однажды он показал, каков он на самом деле, я поняла, что это за человек, и любовь сменилась презрением. Про убийство Соврези я не знала, но Эктор признался мне, что его счастье и жизнь в руках Берты, что она любит его. Я сказала ему, что он волен оставить меня и жениться на ней. Я пожертвовала гораздо большим, чем жизнь, пожертвовала тем, что почитала своим счастьем, но иллюзий у меня уже не было. А бежав с ним, я принесла еще бо́льшую жертву. Увидев, что скрывать мой позор далее невозможно, я решилась умереть. И тому, что я жива, что написала моей бедной матушке гнусное письмо, тому, что сдалась на мольбы Эктора, причина одна – он молил меня сделать это во имя моего ребенка… нашего ребенка. Лекок, чувствуя, что время не терпит, хотел вставить слово, но Лоранс не слушала его. – Да не все ли равно! – продолжала она. – Я любила его, пошла за ним и принадлежу ему. Верность наперекор всему – единственное мое оправдание. Я исполню свой долг. Если мой возлюбленный совершил преступление, я не смогу чувствовать себя невиновной и хочу разделить с ним кару. Она говорила с таким невероятным возбуждением, что Лекок уже утратил надежду успокоить ее, но вдруг с улицы до них донеслись два свистка. Это был сигнал, что Треморель вернулся; медлить больше было нельзя, и Лекок почти грубо схватил ее за руку. – Все это, сударыня, вы расскажете судьям, – холодно произнес он, – меня же интересует только господин Треморель. Вот, кстати, постановление на его арест. С этими словами он вынул из кармана документ, подписанный г-ном Домини, и положил его на стол. Лоранс усилием воли взяла себя в руки.