– Лучше не бывает, – отозвался тот. Чарльз Диккенс, Уилки Коллинз, Элизабет Гаскелл, Аделаида Энн Проктер Дом на продажу По другую сторону Вот уже десять лет я безвыездно жила в Танбридж-Уэллс, когда мой врач – большой дока в своем деле и самый удачливый игрок в длинный вист из всех, кого я когда-либо видела (а ведь эта игра считалась благородной и поистине королевской вплоть до появления виста короткого), – заявил мне однажды: – Мадам, нам нужна встряска[17]. При этом он считал мой пульс и сидел на той самой софе, которая принадлежала моей бедной сестре Джейн до того, как у нее прихватило позвоночник и она на целых пятнадцать месяцев кряду вынуждена была отдать предпочтение твердой поверхности (доске, между нами говоря), благодаря чему дамы с лучшей осанкой было не сыскать на всем белом свете. – Боже правый, силы небесные, доктор Тауэрз! – только и смогла вымолвить я, пораженная до глубины души. – Прекратите играть словами и скажите, что вы изволите иметь в виду. – Я имею в виду, дорогая мадам, что нам нужна небольшая перемена места. – Господь с вами! – ответила я. – Вы имеете в виду нас обоих или меня одну? – Я имею в виду вас, мадам. – В таком случае, да смилуется над вами Господь, доктор Тауэрз, – произнесла я. – Почему бы вам не обзавестись привычкой выражаться ясно и недвусмысленно, подобно истинному прихожанину англиканской церкви и верному подданному нашей благословенной королевы Виктории? Тауэрз расхохотался (так всегда бывает, когда он доводит меня до белого каления – одного из моих так называемых состояний), после чего начал: – Перемена климата, мадам, перемена климата – вот что вам нужно! – Он воззвал к Троттлу, который в тот момент вошел в комнату с ведерком для угля и в своем отличном черном костюме выглядел излучавшим благорасположение слугой, подкладывающим уголь исключительно из добрых побуждений. Троттл (коего я зову не иначе как своей правой рукой) служил у меня вот уже тридцать два года. Этот человек поступил ко мне в услужение, когда и я, и он пребывали вдали от Англии. Он идеал слуги и воплощение почтительности, но при этом, увы, чрезмерно самоуверен. – Мадам, – сказал Троттл, спокойно и мастерски разводя огонь, как умел только он, – вам нужна перемена климата. – Да смилуется Господь над вами обоими! – ответила я, смеясь. – Понимаю-понимаю, вы вступили в сговор против меня, и потому, полагаю, вольны поступать со мной, как вам заблагорассудится; вероятно, задумали отправить меня в Лондон, дабы сменить обстановку. Вот уже несколько недель Тауэрз намекал на Лондон, поэтому я была готова к этому. Словом, когда сей момент приблизился вплотную, то мы собрались столь спешно, что Троттл отбыл в столицу уже через день – подыскать мне место, где я могла бы прислонить свою старую беспокойную голову. Троттл вернулся ко мне в Уэллс после двухдневного отсутствия и привез самые благожелательные отзывы об одном милом домике, который наверняка можно будет снять не менее чем на шесть месяцев с правом продления аренды еще на шесть. Особняк располагал всеми удобствами, какие только могли мне понадобиться. – Неужели во всех без исключения комнатах вы не нашли, к чему придраться, Троттл? – допытывала я его. – Решительно не нашел, мадам. Они подойдут вам как нельзя лучше. Внутри там просто нечего критиковать. Зато снаружи имеется один недостаток. – Какой же? – Они расположены прямо напротив дома-на-продажу. – Вот как! – ответила я и задумалась. – Но разве это такая уж большая неприятность? – Полагаю своим долгом предупредить вас, мадам: дом уныл и безрадостен, чтобы смотреть на него. Что до всего остального, то жильем я остался весьма доволен, поэтому непременно заключил бы договор аренды, коль имел бы на то ваше дозволение. Троттл был настолько высокого мнения о меблированных комнатах, что мне не хотелось огорчать его. В общем, я сказала: – Быть может, кто-нибудь купит пустующий дом… – Ни в коем случае, мадам, – заявил Троттл, решительно покачав головой. – Его не купит никто. Его даже никто и никогда не арендовал, мадам. – Господи милостивый! Но отчего же? – Никто не знает, мадам. Но я могу лишь повторить – этот дом не купит никто! – И давно, скажите на милость, он выставлен на продажу? – осведомилась я. – Очень давно, – ответил Троттл. – Вот уже много лет. – Быть может, дом разрушен? – Он пребывает в изрядном запустении, но не разрушен. Короче говоря, результат вышел такой, что уже на следующий день я распорядилась запрячь в свою коляску пару почтовых лошадей – так вышло, что я никогда не путешествую по железной дороге. Не то чтобы я имею что-либо против нее, исключая факт ее появления в ту пору, когда я пребывала в слишком уж зрелом возрасте, поэтому не могла принять ее с легкостью; да еще то обстоятельство, что железная дорога превратила в бумажки несколько ценных облигаций платных трактов, которые у меня тогда имелись. Так вот, я отправилась лично, с Троттлом на запятках, дабы хорошенько осмотреть эти самые комнаты изнутри и тот самый дом – снаружи. Как уже говорила, я поехала туда сама, чтобы увидеть все собственными глазами. Комнаты оказались безупречными. Конечно, я не сомневалась, что так оно и будет; потому что Троттл разбирается в удобствах лучше всех моих знакомых. А вот пустующий дом отнюдь не радовал глаз; и в этом я тоже не сомневалась, по тем же соображениям. Однако в противостоянии одного с другим, почти как добра со злом, меблированные комнаты одержали скорую победу над Домом. Мой стряпчий, мистер Скуэарз, из канцелярии Высокого суда, что в Тэмпле, составил надлежащий договор; но его молодой помощник прочел документ так быстро и невнятно, что я не поняла ни слова, за исключением собственного имени. Это, впрочем, не помешало мне подписать его, что сделала и противная сторона, и через три недели я перевезла свои старые кости вместе со всеми прочими пожитками в Лондон. На первый месяц я предпочла оставить Троттла в Уэллсе. Подобное решение я приняла не только потому, что нужно было позаботиться о моих учениках и пансионерах, а заодно и о новой плите в холле, поскольку старая, по моему глубокому убеждению, могла в любой момент взорваться; к тому же следовало проветривать дом в мое отсутствие. Но так я решила еще и потому, что подозревала Троттла (самого уравновешенного и надежного мужчину, к тому же вдовца в возрасте между шестьюдесятью и семьюдесятью) в том, что он, говоря между нами, бабник и волокита. Я имею в виду, что, когда ко мне наведывалась какая-либо из моих подруг и привозила с собой горничную, Троттл никогда не упускал возможности предложить ей вместе полюбоваться видами ночного Уэллса; а еще я неоднократно замечала сквозь дверной проем, расположенный почти напротив моего кресла, как на лестничной площадке он своей рукой, словно лисьим хвостом, обвивает талию горничной. Словом, я сочла разумным, прежде чем начнется лондонское волокитство, дать себе немного времени осмотреться и понять, что представляют собой здешние девицы. Итак, поначалу, после того как Троттл благополучно поселил меня в моем новом жилище, рядом со мной не оказалось никого, за исключением Пегги Фоббинс, моей горничной, самой любящей и преданной женщины, которая ни разу не стала объектом флирта с момента нашего знакомства с ней, и после двадцати девяти лет ее безупречной службы вряд ли что-то могло измениться в этом отношении. Пятого ноября я впервые вкушала завтрак в своих новых апартаментах. Смешно одетые люди расхаживали взад-вперед в буро-коричневом тумане, напоминая увеличенных чудовищ, коими кажутся мошки в пиве, а один из них расположился прямо на пороге Дома-на-продажу. Я надела очки, желая посмотреть, как обрадуется детвора тому, что я передала им через Пегги, а еще удостовериться, что моя верная горничная не станет слишком близко подходить к тому нелепому объекту для их забав, несомненно, битком набитому сигнальными ракетами, которые могли взлететь и рассыпаться искрами в любой момент. Вот так и получилось, что впервые после моего переезда в комнаты напротив Дома-на-продажу я взглянула на него сквозь стекла очков. Этого запросто могло и не произойти, между прочим, поскольку для своего возраста зрение у меня остается на удивление хорошим и я стараюсь носить очки как можно реже, чтобы не испортить его. Мне уже было известно: дом состоит из десяти комнат, очень грязных и пребывающих в запустении; ограда его проржавела, краска с нее облупилась и в ней недостает двух или трех прутьев; окна дома выглядят темными из-за поржавевших старых жалюзи или гниющих ставней либо того и другого вместе; кое-где окна зияют пустыми рамами, а другие стекла забрызганы грязью, которую кидали в них мальчишки (камней в окрýге хватает с избытком, в чем тоже повинны эти юные проказники); на тротуаре перед домом мелом расчерчены «классики», а на входной двери красуются силуэты привидений; таблички «Сдается внаем» покоробились от сырого спертого воздуха, словно с ними приключились судороги, а некоторые так и вообще упали и покоятся в углах, будто стремясь стать невидимыми. Все это я заметила еще в свой первый приезд сюда и обратила внимание Троттла на то, что нижняя часть черной доски с условиями найма треснула и откололась, а остальная надпись вообще стала нечитаемой; даже каменные ступени, ведущие к двери, растрескались напополам. Тем не менее в то памятное утро пятого ноября я сидела за столом и завтракала, глядя на Дом через очки так, словно никогда не видела его раньше. И вдруг я поняла – в окне второго этажа по правую руку от меня, в самом нижнем углу, сквозь прореху в шторе или ставне вижу чей-то глаз. Должно быть, отражение огня в моем камине коснулось его, отчего он засверкал, но потом тут же исчез. Глаз мог увидеть, а мог и не заметить меня, сидящую в отблесках пламени камина, – вы вольны выбрать тот вариант, который вам больше нравится, я не обижусь, – но что-то пронзило меня даже через оконную раму, будто блеск этого глаза оказался сродни электрическому разряду, и я была ослеплена. Он произвел на меня такое действие, что я больше не могла оставаться одна и позвонила в колокольчик, призывая к себе Фоббинс, после чего придумала для нее несколько поручений, лишь бы удержать ее в комнате. Недоеденный завтрак уже был убран со стола, однако я осталась сидеть на прежнем месте с очками на носу, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону и пытаясь с помощью отблесков огня, а также изъянов в оконном стекле вновь воспроизвести то самое сверкание, показавшееся мне блеском глаза. Но нет, меня постигла неудача. Я видела рябь и трещины на фасаде Дома-на-продажу, смогла даже искривить одно окно и совместить его с другим; но никакого глаза больше не заметила, как и не разглядела ничего похожего на него. Итак, я убедила себя в том, что действительно лицезрела чей-то глаз. Можете быть уверены, избавиться от впечатления, которое этот глаз произвел на меня, так и не удалось, оно тревожило и не оставляло меня в покое, превратившись в сущую пытку. Прежде я и представить не могла, что стану забивать голову расположенным напротив строением; но после этого глаза мысли о Доме не покидали меня. Не в силах думать больше ни о чем другом, я наблюдала за ним, говорила исключительно о нем, он даже снился мне. Теперь-то я уверена, что это был знак свыше. Впрочем, предоставлю вам самим судить об этом. Владельцем комнат, где я поселилась, был дворецкий, женившийся на поварихе и с головой погрузившийся в домашнее хозяйство. Сдавать квартиры они начали каких-нибудь пару лет назад и потому знали о Доме-на-продажу не больше меня. Не смогла я получить о нем каких-либо сведений и среди торговцев, равно как и любым другим образом; словом, знала о нем лишь то, что с самого начала поведал мне Троттл. Одни уверяли, будто он стоит необитаемым вот уже шесть лет, другие – восемь, третьи – десять. Но на том, что он никогда не был и не будет сдан внаем либо продан, сходились все. Вскоре я почувствовала, что из-за Дома могу впасть в одно из своих состояний; так и случилось. Целый месяц я прожила в неописуемом волнении, которое неизменно сменялось кое-чем похуже. Предписания Тауэрза, которые привели меня в Лондон, оказались для меня решительно бесполезны. Светило ли за окном тусклое зимнее солнце, стоял ли густой зимний туман, шел ли нудный зимний дождь или белый зимний снег, мои мысли всецело занимал исключительно Дом. Как и все прочие, я слыхала о том, что иногда в жилище могут поселиться привидения; но со мной вышло иначе – на собственном опыте я убедилась, что в такое привидение способен превратиться целый дом; потому что он преследовал меня. За весь этот месяц я так ни разу и не видела, чтобы в него кто-нибудь входил или выходил из него. Я полагаю, такие вещи все-таки случались время от времени, скажем, в глухую полночь или предрассветный час, но сама ничего не замечала. Я не испытывала облегчения оттого, что после наступления темноты шторы в моем жилище задергивали и Дом исчезал из виду. Глаз начинал сверкать в отблесках пламени камина в моей комнате. Я старая одинокая женщина. Признáюсь вам сразу без всякого страха, что я старая дева; разве что намного старше, чем можно предположить из этой фразы. Было время, когда и я испытывала любовные муки, но это случилось очень-очень давно. Он погиб на море (да упокоит Господь его благословенную голову!), когда мне было двадцать пять лет. Всю жизнь, сколько себя помню, я обожала детей. Я всегда испытывала к ним огромную любовь, поэтому меня охватывали грусть и печаль при мысли, что в моей жизни что-то пошло не так – то есть, я имею в виду, вразрез с первоначальными планами, – в противном случае сейчас я была бы уже гордой и счастливой матерью целой оравы детей и любящей бабушкой. Впрочем, постепенно я обрела покой и довольство, коими благословил меня Господь и для коих дал мне множество причин; тем не менее я до сих пор утираю слезы, вспоминая своего дорогого брата, храброго, полного надежд, ясноглазого красавца Чарли и заботу о нем, наполнявшую мою жизнь смыслом. Чарли был моим младшим братом и отправился в Индию. Там он женился и послал ко мне домой свою хрупкую маленькую женушку, чтобы она родила здесь, после чего ей предстояло вернуться к нему, а ребеночка предполагали оставить со мной, я бы воспитывала его. Но этим планам не суждено было свершиться. Они заняли свое молчаливое место среди прочих событий моей жизни, которые могли бы произойти, но так и не произошли. Я едва успела прошептать ей «Покойся с миром!», а она ответила мне: «Из праха вышли и в прах возвратимся! Прошу, возложи его мне на грудь и утешь Чарли!» – и отправилась на поиски своего дитя к ногам нашего Спасителя. Я приехала к Чарли и сказала ему, что не осталось никого, кроме меня, бедной; и прожила там вместе с ним несколько лет. Ему было пятьдесят, когда он заснул у меня на руках. Лицо его изменилось, постарело и стало более суровым; но потом черты его разгладились, и когда я опустила голову брата, чтобы поплакать и помолиться рядом с ним, и взглянула на него, то увидела прежнего, своего любимого, беззаботного, очаровательного и молодого Чарли. Я уже собиралась смириться с тем, что именно заброшенность Дома-на-продажу вызвала к жизни эти давние воспоминания и что они незримой иглой чуть не пронзили мое сердце, как вдруг однажды вечером дверь отворилась и Фоббинс, едва сдерживая смех, объявила: – Мистер Иавис Джарбер, мадам! Вслед за этим порог неспешно переступил мистер Джарбер и воскликнул: – Софонисба! Вынуждена признать, что да, именно так меня зовут. Когда меня нарекли этим именем, оно выглядело милым и вполне уместным; но теперь, много лет спустя, стало старомодным, а в его устах – еще и высокопарно-комичным. По этой причине я резко бросила в ответ: – Я прекрасно помню, как меня зовут, Джарбер, и потому вовсе необязательно произносить мое имя вслух. В ответ на такое замечание этот возмутительный и смешной человек поднес кончики всех моих пяти пальцев правой руки к своим губам и вновь воскликнул, сделав ударение на третьем слоге: – Софони́сба! Я не зажигаю лампы, поскольку не переношу запаха керосина и привыкла обходиться восковыми свечами. Посмотрев на старинный канделябр, так удачно подвернувшийся под руку, я решительно заявила ему: если он еще раз позволит себе подобную выходку, я отобью этим предметом пальцы его ног. (Со стыдом должна признать, что, сказав Джарберу такую фразу, я не сомневалась – ему было очень больно.) Но, право слово, в наши с ним годы это уже слишком. Правда, в парке Уэллса до сих пор есть оркестровая площадка, где я на глазах у многочисленной толпы исполнила с Джарбером старинный менуэт, изрядно потоптавшись по его ногам. Впрочем, до сих пор стоит и дом, где я в детстве вырвала себе зуб, привязав один конец нитки к нему, а второй – к дверной ручке, после чего, переваливаясь словно утка, заковыляла прочь. Но как бы я выглядела теперь, в своем-то возрасте, в детском платьице и с ниткой, привязанной к двери, вместо визита к зубному врачу? Джарбер всегда был смешным и нелепым. Он чудесно одевался, использовал замечательный одеколон, и немало девушек во времена моей молодости многое бы дали за то, чтобы связать себя с ним узами брака; хотя должна добавить, что он не замечал ни их самих, ни тех знаков внимания, какие они ему оказывали, сохраняя верность одной мне. Видите ли, он предлагал мне свою руку и сердце не только до того, как моя счастливая любовь обернулась несчастьем, но и после этого: не один раз и не два, да и не важно, сколько именно. Независимо от того, было их много или мало, в последний раз он сделал мне это предложение, предварительно преподнеся нанизанную на шпильку пилюлю, облегчающую пищеварение. И тогда я заявила ему, смеясь от всего сердца: «Послушайте, Джарбер, если вы не отдаете себе отчета в том, что двое людей, чей суммарный возраст превышает сто пятьдесят лет, являются древними стариками, то это прекрасно осознаю я; поэтому намерена проглотить этот вздор вместе с вашей пилюлей (что я незамедлительно и проделала) и прошу вас более не досаждать мне подобными глупостями». После этого он вел себя безукоризненно. Он всегда затягивался, этот Джарбер, в украшенные вышивкой жилеты; ступни у него были маленькими, улыбка – робкой, голос – негромким, а манеры – заискивающими. Сколько его помню, он вечно выполнял для других какие-то мелкие поручения и разносил сплетни. Вот и сейчас, назвав меня Софонисбой, он сообщил, что успел обзавестись старомодным жильем в новом районе моего места жительства. Я не видела его два или три года, но слышала, что он по-прежнему носит с собой маленький монокль и останавливается на ступеньках домов на Сент-Джеймс-стрит, чтобы полюбоваться аристократами, спешащими ко двору; бродит в своем коротеньком плаще и галошах вокруг меблированных комнат Уиллиса, желая поглазеть, как они стекаются к «Олмаксу»[18]; после чего, подхватив сильнейшую простуду, затоптанный кучерами и факельщиками, возвращается в синяках и шишках к своей хозяйке, которая потом целый месяц выхаживает его. Джарбер снял свой короткий плащ с меховым воротником и уселся напротив меня, держа в руках маленькую тросточку и шляпу. – Ради бога, Джарбер, избавьте меня от этих ваших Софонисб, очень вас прошу, – сказала я ему. – Зовите меня Сарой. Как поживаете? Надеюсь, у вас все в порядке. – Благодарю. А у вас? – осведомился Джарбер. – У меня все настолько хорошо, насколько это возможно для такой старухи, как я. Джарбер опять завел свою шарманку: