– Прошу вас, не называйте себя старухой, Софонис… Но тут я многозначительно покосилась на канделябр, и он умолк, делая вид, что не сказал ничего такого. – Разумеется, я немощна и дряхла, – заявила я ему, – как и вы. Давайте же возблагодарим Бога за то, что дела не обстоят хуже. – Мне кажется или вы действительно выглядите обеспокоенной? – спросил Джарбер. – Очень может быть. Я даже не сомневаюсь, что так оно и есть на самом деле. – И что же потревожило мою Софо… моего мягкосердечного друга? – поинтересовался Джарбер. – Полагаю, нечто такое, что не укладывается в голове. Меня до смерти беспокоит Дом-на-продажу, расположенный на другой стороне улицы. Джарбер мелкими шажками, едва ли не на цыпочках, подкрался к задернутому занавесками окну, выглянул в него, после чего обернулся ко мне. – Да, – ответила я на его невысказанный вопрос, – это тот самый дом. Вновь посмотрев в окно, Джарбер с озабоченным видом вернулся в свое кресло и спросил: – И чем же он вас беспокоит, Софо… Сара? – Он представляется мне загадочным, – сказала я. – Понятное дело, каждый дом хранит в себе какую-нибудь тайну; но есть кое-что такое, о чем бы мне не хотелось сейчас говорить (и действительно, глаз казался мне такой нелепицей, что я едва не устыдилась), что придало ему столь таинственный вид в моих глазах, заставив все время думать о нем, и теперь я целый месяц не буду знать покоя. Чувствую, не найду себе места до тех пор, пока в следующий понедельник ко мне не присоединится Троттл. Быть может, я уже упоминала, что между Троттлом и Джарбером существует давнее соперничество и что они терпеть не могут друг друга. – Троттл, – с обиженным видом повторил Джарбер и легонько взмахнул своей тросточкой. – И каким же это образом Троттл способен восстановить душевный покой Сары? – Он приложит все усилия к тому, чтобы разузнать хоть что-нибудь об этом доме, превратившемся для меня в навязчивую идею, и теперь я должна любым способом, хорошим или дурным, честным или низменным, выяснить, почему Дом остается необитаемым. – А отчего же именно Троттл? Отчего, например, – с этими словами он прижал свою маленькую шляпку к сердцу, – не Джарбер? – Говоря откровенно, мысль о Джарбере в этой связи мне даже в голову не приходила. Но теперь, когда я задумалась об этом после того, как вы любезно предложили его помощь – за что я вам искренне признательна, – полагаю, он не справится с таким делом. – Сара! – Думаю, подобная задача вам не по силам, Джарбер. – Сара?! – Вам придется много бывать на воздухе, бегать и вынюхивать, так что вы вполне можете простудиться. – Сара! То, что может сделать Троттл, я уж точно способен исполнить. Я пребываю на дружеской ноге со всеми влиятельными персонами в окрýге. Я вхож в круг читателей библиотеки, коим выдают книги на дом. Ежедневно общаюсь с инспектором, который контролирует расчет прямых налогов. Я проживаю в одном доме с клерком, взимающим налог на воду. Я знаком с местным доктором. Имею привычку прогуливаться в обществе агента по продаже недвижимости. Я ужинаю с церковными старостами. Завтракаю с настоятелем и опекунами. А Троттл? Человек, подвизающийся сугубо в сфере домашнего хозяйства, к тому же решительно никому не известный в обществе! – Не кипятитесь, Джарбер. Упомянув Троттла, я лишь естественным образом выказала доверие своей правой руке, которая готова на что угодно, только бы удовлетворить любую прихоть своей старой госпожи. Но, если вам удастся узнать что-либо, способное пролить свет на загадку этого Дома-на-продажу, я буду вам благодарна так премного, как если бы Троттла вообще не существовало. Джарбер поднялся на ноги и надел свой коротенький плащ. Парочка свирепых латунных львов плотно застегнула воротничок на его шее; впрочем, с этой задачей вполне могли бы справиться и двое добрейших зайчиков. – Сара, – сказал он, – я ухожу. Ждите меня вечером в понедельник, шестого числа, и тогда вы, вероятно, соблаговолите угостить меня чаем. Могу я заранее просить вас обойтись без зеленого? Засим – прощайте! Разговор этот состоялся в четверг, второго декабря. Сообразив, что Троттл тоже должен прибыть в понедельник, я вдруг усомнилась в своей способности удержать двоих мужчин от яростного противостояния, испытав при этом куда большее беспокойство, чем готова была признать. Однако уже на следующее утро пустой Дом поглотил эти мысли наравне со всеми прочими, что теперь нередко случается, и охотился на меня весь тот день, как и субботу. Воскресенье выдалось мокрым и промозглым: ветер дул резкими порывами с утра до ночи. И когда колокола зазвонили к обедне, казалось, они пытаются заглушить шум ветра и высушить лужи, поскольку звучали очень громко и зловеще, а уж Дом так вообще выглядел воплощением мрачного уныния. Я как раз читала молитвы при свече, и отблески огня в камине играли на потемневшем оконном стекле. Вознося молитву о детях, лишившихся родителей, вдовах и всех прочих, угнетенных и отчаявшихся, я вдруг снова увидела Глаз. В следующий миг он исчез, как было и прежде, но теперь я еще сильнее уверилась в том, что действительно видела его. В общем, ночь выдалась еще та! Стоило смежить веки, как мне начинали мерещиться глаза. На следующее утро, в крайне неурочный и (как следовало, пожалуй, сказать, если бы не железная дорога) неправдоподобно ранний час прибыл Троттл. Он сообщил мне все последние новости об Уэллсе, после чего я рассказала ему о Доме. Троттл слушал меня с огромным интересом и вниманием, каких только можно было желать, пока я не дошла до Джарбера, и тогда он в мгновение ока охладел к моему повествованию, преисполнившись занудства и самоуверенности. – Итак, Троттл, – сказала я, делая вид, будто ничего не замечаю, – когда мистер Джарбер нанесет нам визит сегодня вечером, мы будем держать совместный совет. Как говорится, одна голова хорошо, а три лучше. – Не думаю, мадам, что в этом есть необходимость; голова одного мистера Джарбера способна самостоятельно справиться с любой проблемой. Твердо решив игнорировать его детские обиды, я лишь повторила, что мы должны все вместе обсудить положение. – Я исполню любой ваш приказ, мадам. Но сомневаюсь, что голова мистера Джарбера способна выдержать какое бы то ни было давление, которое может быть на нее оказано, если мне будет позволено высказать свое мнение. Это был уже вызов чистой воды; а его манера, когда он на протяжении всего дня то заходил ко мне, то вновь удалялся по делам, делая вид, будто вовсе не замечает Дома, выглядела еще более провокационной. Однако, приняв твердое решение не обращать внимания на его выходки, я не подавала признаков того, что на самом деле все вижу и замечаю. Но вечером, когда Троттл, впустив Джарбера, отказался помочь тому снять плащ, а Джарбер в отместку принялся размахивать своей тросточкой, тыча ею в спинку плетеного кресла и китайские безделушки, а затем, пытаясь самостоятельно расстегнуть своих свирепых львов (чего он просто физически не мог сделать), едва не угодил Троттлу в глаз, я готова была задушить обоих. И все же мне пришлось ограничиться тем, что я поразмахивала заварочным чайником, когда готовила чай. Джарбер извлек из-под плаща свернутые трубочкой листы бумаги, которыми потряс перед собой с торжествующим видом, словно указуя дорогу, как призрак отца Гамлета, явившийся покойному мистеру Кемблу, и положил листы на стол. – Что-нибудь важное? – осведомилась я, кивнув на них, когда он уселся и взял в руки чашку с чаем. – Не уходите, Троттл. – Первая серия открытий! – заявил в ответ Джарбер. – Рассказ бывшего жильца, составленный со слов местного доктора, а также инспектора по расходу воды. – Не уходите, Троттл, – повторила я, обратив внимание на то, как он, стараясь быть незаметным, бочком направился к двери. – Прошу прощения, мадам, но я, очевидно, лишь мешаю мистеру Джарберу. По лицу Джарбера было видно, что он придерживается аналогичного мнения. Я позволила облегчить себе душу лишь сердитым хмыканьем и сказала (я же решила делать вид, будто ничего не замечаю): – Ради всего святого, присядьте, Троттл. Я хочу, чтобы вы всё выслушали. Троттл, ответив наиболее чопорным из своих поклонов, опустился на самый дальний стул, какой только смог найти, постаравшись при этом еще и придвинуться к сквозняку, дувшему из замочной скважины. – Во-первых, – начал Джарбер, сделав глоток чаю, – не соблаговолит ли моя Софон… – Начните еще раз, Джарбер, – прервала его я. – Ладно. Быть может, вы удивитесь, узнав, что этот Дом-на-продажу является собственностью вашего родственника. – Я и впрямь буду очень удивлена. – А ведь он действительно принадлежит вашему кузену (кстати, мне удалось узнать, что он сейчас недомогает), Джорджу Форли. – В таком случае, это плохое начало. Не стану отрицать, что Джордж Форли в самом деле приходится мне двоюродным братом; но я не поддерживаю с ним отношений. Джордж Форли оказался жестоким, бесчувственным и никудышным отцом ребенка, который уже умер. Джордж Форли был неумолим и безжалостен к одной из своих дочерей, заключившей невыгодный брачный союз. Джордж Форли обрушил весь свой гнев и негодование на и так раздавленную бедняжку, явив все свое благоволение и расположение ее сестре, которая весьма удачно вышла замуж. Надеюсь, ему уже воздалось по делам его и кузена не ждет еще более тяжкая расплата. В связи с чем я не стану желать Джорджу Форли худшего. Эту историю я приняла весьма близко к сердцу и потому не смогла сдержать слез; бедной девочке пришлось несладко, а я пролила немало слез над ее судьбой. – То, что дом принадлежит Джорджу Форли, – заявила я, – прямо свидетельствует о том, что на него ополчилась сама Судьба, если она все-таки существует. В этих бумагах есть что-нибудь еще о Джордже Форли? – Ни словечка. – Отрадно слышать. Тогда, прошу вас, прочтите их. Троттл, вы не могли бы придвинуться поближе? К чему жертвовать собой, расположившись на ледяном сквозняке? – Благодарю вас, мадам; я сижу достаточно близко к мистеру Джарберу. Джарбер развернул стул спинкой к моему упрямому слуге и начал читать, швыряя ему слова через плечо. Он поведал нам нижеследующую историю. Брак в Манчестере Мистер и миссис Опеншоу прибыли в Лондон из Манчестера и сняли Дом-на-продажу. В Ланкашире мистер Опеншоу работал так называемым коммивояжером на одной большой мануфактуре, которая в целях расширения своих деловых операций открыла склад в Лондоне, коим ему теперь и предстояло управлять. В общем и целом, он был рад сменить место жительства, поскольку столица возбуждала в нем любопытство, утолить которое в ходе своих прежних кратких визитов в метрополию он так и не смог. При этом к ее обитателям мистер Опеншоу испытывал сильнейшее презрение, считая их изнеженными бездельниками и лентяями, интересующимися только модой и светской жизнью и целыми днями торчащими на Бонд-стрит и в тому подобных местах. Они представлялись ему неуместной пародией на англичан и, в свою очередь, платили ему той же монетой. График работы деловых людей также вызывал у него одно лишь негодование, поскольку он привык к ранним ужинам, принятым в Манчестере, и, соответственно, долгим вечерам после них. Тем не менее в Лондон мистер Опеншоу отправился с радостью; хотя ни за что не признался бы в этом никому, даже самому себе, и в кругу друзей неизменно отзывался об этом шаге, как сделанном в интересах своих нанимателей, которые подсластили его, изрядно повысив ему оклад. Назначенное жалованье позволяло ему с легкостью снять дом куда просторнее нынешнего, но он счел своим долгом подать лондонцам пример того, насколько мало внимания истый уроженец Манчестера уделяет внешним атрибутам. Впрочем, это не помешало ему обставить свое новое жилище с необычайным комфортом, а зимой он требовал, чтобы в каминах разводили такой большой огонь, какой они были только в состоянии выдержать, причем во всех без исключения комнатах, где температура хоть чуточку казалась ему прохладной. Более того, гостеприимность северянина доходила у него до таких пределов, что, случись какому-либо гостю заглянуть к нему, он отпускал его, лишь сытно накормив и напоив. Все до единого слуги в доме были сыты, обогреты и удостоены самого ласкового обращения; их хозяин презирал любую мелочную экономию во всем, что касалось комфорта и удобств; в то время как сам он в пику соседям и тому, что они могли о нем подумать, не пожелал отказываться от своих прежних привычек, коих неукоснительно придерживался. Супруга его была женщиной приятной наружности и мягкого нрава, подходящего возраста и воспитания. Ему исполнилось сорок два, ей – тридцать пять. Он был шумным и решительным, она – мягкой и уступчивой. Они имели двоих детей или, точнее говоря, двое детей было у нее, поскольку старшая, девочка одиннадцати лет, являлась дочерью миссис Опеншоу от первого брака с Франком Уилсоном. Младшим был мальчик, Эдвин, едва научившийся лепетать, с которым отец обожал разговаривать на грубом и по большей части совершенно непонятном ланкаширском диалекте, для того чтобы, как он выражался, привить малышу настоящий саксонский акцент. Миссис Опеншоу звали Алисой, и ее первым супругом был ее собственный кузен. Будучи сиротой, она приходилась племянницей капитану торгового судна из Ливерпуля – тихое и серьезное создание, в возрасте пятнадцати или шестнадцати лет обладавшее несомненной привлекательностью и очарованием, с правильными чертами лица и персиковой кожей. Но при этом она была чрезвычайно застенчива и считала себя очень глупой и неуклюжей; а кроме того, тетка, вторая жена ее дяди, частенько бранила девушку. Поэтому, когда ее кузен, Франк Уилсон, вернулся домой после долгого плавания и, во-первых, проявил к ней доброту и взял ее под свою защиту, во-вторых, окружил ее вниманием, и в-третьих, влюбился в нее без памяти – она не знала, как выразить ему свою благодарность. Говоря по правде, Алиса бы предпочла, чтобы он оставался на первой или второй стадиях своего поведения; его пылкая любовь озадачивала и пугала ее. Дядя не потворствовал, равно как и не препятствовал этим отношениям, хотя они развивались у него на глазах. Мачеха же Франка отличалась весьма переменчивым нравом, поэтому угадать, понравится ли ей завтра то, что нравилось сегодня, было решительно невозможно. Но в конце концов ее придирки и недовольство стали настолько невыносимыми, что Алиса с легким сердцем воспользовалась возможностью сбежать от домашней тирании, заключив брак с кузеном; и, поскольку он нравился девушке сильнее всех прочих, за исключением дяди (а в тот момент он пребывал в море), однажды утром она попросту покинула дом и вышла за него замуж. Единственной свидетельницей бракосочетания стала горничная ее приемной тетки. В результате Франк с женой поселились в меблированных комнатах, а миссис Уилсон отказалась видеться с ними, заодно и уволила Нору, свою добросердечную служанку; и тогда они взяли ее к себе в услужение. Капитан Уилсон, вернувшись из очередного плавания, отнесся к молодой чете чрезвычайно сердечно и дружелюбно; он провел у них дома множество вечеров, покуривая трубочку и потягивая грог; но им заявил, что ради всеобщего спокойствия не может пригласить их к себе, ведь его жена была настроена по отношению к ним крайне недружелюбно. Впрочем, подобное откровение ничуть их не огорчило. Однако семена будущих проблем заключались в пылком и страстном характере Франка; вследствие чего он начал презирать застенчивость супруги и ее нежелание проявлять свои чувства, сочтя это нарушением супружеского долга. Он стал терзаться сам (и мучить ее, пусть и в меньшей степени) опасениями и выдумками насчет того, что может случиться с ней после его грядущего ухода в море. В конце концов Франк отправился к отцу и потребовал, чтобы тот опять приютил Алису под своей крышей; особенно с учетом того, что ей предстояло рожать в отсутствие мужа. Капитан Уилсон, по его собственным словам, понемногу превращался в старую развалину, но при этом понимал – сын прав. В итоге он затеял с женой переговоры. И еще до отплытия Франк смог утешиться тем, что его супруга вновь вернулась на прежнее место жительства, в мансарду отцовского дома. Но предоставить в распоряжение невестки единственную – и лучшую – гостевую комнату миссис Уилсон отказалась наотрез, несмотря на свое желание пойти на уступки мужу и свою щедрость. Между тем самым ужасным в этой истории оказалось то, что им пришлось рассчитать верную Нору. Ее место служанки уже было занято; и, даже будь это не так, она навеки уронила себя в глазах миссис Уилсон. Впрочем, верная горничная утешала своих молодых хозяев тем, что предвещала те недалекие времена, когда у них будет собственный дом, неотъемлемой частью которого она непременно станет, в каком бы качестве ей ни пришлось выступить сейчас. Едва ли не последним, что успел совершить Франк перед отплытием, стал поход вместе с женой в гости к Норе, вернувшейся в дом своей матери. После этого он ушел в море. По мере приближения зимних холодов свекор Алисы начал слабеть на глазах. Она помогала своей приемной матери ухаживать за ним и развлекать его; и, хотя над домом уже сгущались черные тучи, общая атмосфера оказалась куда спокойней, чем на протяжении многих лет. Миссис Уилсон вовсе не была бессердечной особой, она смягчилась при виде того, как смерть подбирается к любимому человеку; в равной мере ее тронуло и одиночество совсем еще юной женщины, которой предстояли роды в отсутствие супруга. Именно в связи с этими благотворными переменами в ее характере Норе было разрешено приходить и ухаживать не только за ребенком Алисы после его рождения, но и за капитаном Уилсоном. Еще первое письмо от Франка не достигло своего адресата (а он отправился в Ост-Индию и Китай), как его отец умер. Алиса всегда с теплотой вспоминала о том, что свекор подержал ее ребенка на руках, поцеловал и благословил перед смертью. Когда капитан скончался, неожиданно выяснилось, что он оставил после себя куда меньше собственности, чем можно было ожидать, глядя на его образ жизни; те немногие деньги, что у него еще были, он завещал жене с правом распоряжения ими после его смерти. Впрочем, для Алисы это не имело особого значения, поскольку Франк дослужился уже до старшего помощника капитана и через один-два рейса должен был получить под свое командование целый корабль. Тем более перед отплытием он оставил ей счет в банке с несколькими сотнями фунтов (все, что имел). Алисе пришло время получить очередную весточку от мужа. Одно письмо из Кейптауна уже дошло до нее. Теперь она ждала следующего, в котором Франк должен был уведомить ее о своем прибытии в Индию. Неделя шла за неделей, в конторе судовладельца не имели никаких известий о судьбе корабля, жена капитана пребывала в тревоге и неведении, как и сама Алиса, и ее начали одолевать гнетущие страхи и дурные предчувствия. В конце концов настал тот день, когда в ответ на ее запрос из конторы по найму моряков торгового флота пришло письмо, в коем сообщалось, что судовладельцы потеряли последнюю надежду разузнать что-либо о судьбе «Бетси-Джейн» и отправили в страховую компанию соответствующий иск. Теперь, когда он ушел навсегда, она испытала острый приступ горячей любви к ласковому кузену, доброму другу и надежному защитнику, коего больше никогда не увидит. Ее вдруг охватило жгучее желание показать ему их первенца, хотя до сих пор она жаждала взрастить и взлелеять дочку исключительно для себя – она оставалась ее единственным достоянием. Но между тем горе Алисы было тихим и незаметным – к вящему негодованию миссис Уилсон, надрывно оплакивающей приемного сына так, словно долгие годы она жила с ним душа в душу. Женщина искренне полагала своим долгом разражаться потоком горьких слез при появлении очередного нового лица. Она столь рьяно убивалась из-за того отчаянного положения, в которое теперь попала юная вдова, и беспомощности малышки, оставшейся без отца, что создавалось впечатление, будто миссис Уилсон смакует эту печальную историю. Так прошло первое время вдовства Алисы. Малу-помалу события вернулись в прежнюю, естественную и спокойную колею. Но тут единственное сокровище вдруг стало угасать и чахнуть, словно самой судьбой этому юному созданию были предначертаны тяжкие испытания. Загадочный недуг ребенка оказался болезнью позвоночника, что неизбежно должно было отразиться на состоянии здоровья девочки, но отнюдь не укоротить ее дни – по крайней мере, так уверяли доктора. Алиса со страхом и отчаянием думала о долгих годах страданий, ожидавших ее единственное дитя, которое она любила всем сердцем. И одна лишь Нора догадывалась, что сердце матери разрывается от боли; об этом больше не знал никто, кроме Господа Бога. Так уж получилось, что, когда старшая миссис Уилсон однажды пришла к ней в большом расстройстве по поводу уменьшения стоимости имущества, оставленного ей покойным супругом (уменьшения столь значительного, что ее дохода отныне едва хватало на содержание самой себя, не говоря уже об Алисе), последняя никак не могла взять в толк, каким образом что-либо, не имеющее непосредственного отношения к здоровью или жизни, могло вызвать подобную скорбь; и потому отнеслась к этому известию с раздражающим равнодушием. Но когда после обеда в комнату внесли больного ребенка и бабушка (как бы там ни было, все-таки любившая девочку) разразилась новыми стонами в отношении своей утраты, коих малышка, конечно же, не понимала, а потом вдруг заявила, что планировала обратиться за консультацией к нескольким докторам и заодно обеспечить ей надлежащий покой и уход, между тем теперь, дескать, все ее мечты пошли прахом, – Алиса смягчилась, придвинулась поближе к миссис Уилсон, и обе решили: будь что будет, однако они станут держаться вместе. После долгих бесед, состоявшихся в последующие дни, было решено: миссис Уилсон снимет большой дом в Манчестере (часть комнат которого можно будет сдавать внаем), частично обставит его той мебелью, что у нее еще оставалась, а остальную закупит на последние двести фунтов невестки. Миссис Уилсон родилась в Манчестере и, вполне естественно, желала вернуться в родной город. Кое-кто из ее тамошних знакомых как раз в это время отчаянно нуждался в жилье, обещая платить за него не скупясь. Алиса взяла на себя общее руководство предприятием и домашним хозяйством. А Нора, верная Нора, предложила готовить, убирать и выполнять остальную работу только ради того, чтобы иметь возможность остаться с ними. Составленный план с успехом осуществился. Несколько лет их первые жильцы были с ними и все шло гладко – за одним печальным исключением: здоровье маленькой девочки продолжало ухудшаться. Нет таких слов, какими можно описать любовь матери к своему ребенку! А потом случилось несчастье. Жильцы съехали, новых же они так и не нашли. Спустя несколько месяцев им пришлось переехать в дом поменьше. Нежное сердце Алисы терзали угрызения совести: она полагала, что не должна становиться обузой для свекрови, а, наоборот, обязана съехать и начать зарабатывать себе на жизнь самостоятельно. И оставить свое дитя! Мысль эта похоронным колокольным звоном отдалась у нее в голове. И тут у них поселился мистер Опеншоу. Свою карьеру он начал мальчиком на побегушках и подметальщиком на складе; Опеншоу прошел все ступени в своем нелегком деле, пробиваясь наверх в суровом деловом мире Манчестера с упорством, достойным подражания. Каждую свободную минуту он посвящал самообразованию. Постепенно обрел навыки отличного бухгалтера и овладел французским и немецким языками, превратившись в дальновидного умелого торговца; он понимал рынок и ход событий, далеких и близких, что воздействовали на него. Тем не менее, уделяя столь пристальное внимание мелочам, при виде цветов на лугу он думал лишь о том, как они в своей цветовой гамме будут смотреться на муслине и ситце, которые войдут в моду следующей весной. Он посещал общественные клубы и с головой ушел в политику; при этом, следует признать, делил всех своих собеседников на глупцов и мошенников и побеждал оппонентов не столько спокойной логикой собственных доводов, сколько громогласной тональностью своих речей. Во всем этом было нечто от жителя Новой Англии. И действительно, его взгляды можно было выразить перефразированным девизом янки: «Англия тащит за собой весь мир, а Манчестер подгоняет Англию». Как легко можно догадаться, человек подобного склада просто не располагал временем для того, чтобы влюбиться, или для прочих подобных глупостей. В том возрасте, когда большинство молодых людей переходят от ухаживаний к женитьбе, он не имел средств на содержание супруги и был слишком приземленным и практичным, чтобы подумывать обзавестись таковой. Но теперь обстоятельства изменились, и Опеншоу, стремительно делающий карьеру, считал женщин едва ли не помехой к дальнейшему прогрессу, с коими любой здравомыслящий мужчина должен как можно меньше сталкиваться. Его первое впечатление об Алисе было неопределенным, она не вызвала в нем совершенно никакого интереса, чтобы он потрудился изменить его. «Какая-то смазливая “да-нет”-особа» – пожалуй, именно такими словами он мог охарактеризовать ее, если бы его приперли к стенке. Он опасался, особенно поначалу, что ее спокойствие и незаметность проистекают от равнодушия и душевной лени, кои вступили бы в несомненное противоречие с его активной, энергичной натурой. Но со временем, обнаружив, с какой пунктуальностью исполняются его желания – по утрам его будят точно в назначенный час, вода для бритья обжигающе горячая, огонь в камине разведен и полыхает жаром, а кофе приготовлен в полном соответствии с его весьма причудливым вкусом (он был из тех людей, у которых имеется своя теория на все случаи жизни, основанная на научных данных, причем в большинстве случаев совершенно оригинальная), – Опеншоу начал задумываться. Не то чтобы Алиса обладала какими-то выдающимися талантами, нет; просто он поселился в чрезвычайно уютных комнатах – его неугомонность наконец успокоилась, и он решил, что почти готов остаться здесь навсегда.