Всю свою жизнь мистер Опеншоу был слишком занят, дабы предаваться самоанализу. Он не знал за собой душевной мягкости; и даже если бы абстрактно допускал наличие такой черты своего характера, то счел бы это проявлением душевной слабости. Но случилось так, что сначала он был пойман в ловушку жалости, причем не отдавал себе в этом отчета; а уже потом жалость сменилась нежностью. И причиной столь разительных перемен стала маленькая беспомощная девочка, которую вечно носила на руках то одна, то другая, то третья хозяйки дома, девчушка, терпеливо вышивавшая разноцветным бисером и при этом сидевшая в кресле, из которого не смогла бы самостоятельно встать даже при всем желании. Ее большие серьезные голубые глаза, выразительные, иногда лукавые, придававшие нежному личику не по годам взрослый вид, мягкий печальный голосок (она роняла не больше нескольких слов за день, что так не похоже на обычную болтовню здорового ребенка) – все эти качества помимо воли привлекли к себе внимание мистера Опеншоу. Однажды – мужчина едва ли не выбранил себя за это – он даже сократил свой обед, чтобы отправиться на поиски какой-нибудь игрушки для нее вместо ее бесконечных бусин. Уже и не вспомнить, что он ей купил, но, вручая малышке подарок (с деланой небрежной грубостью, причем так, чтобы его никто не увидел), мистер Опеншоу поразился выражению восторга, коим осветилось это детское личико, и весь день то и дело мысленно возвращался к той сцене, запечатлевшейся в его памяти, – нежданной радости на лице маленькой девочки. Вернувшись домой, он обнаружил, что его домашние тапочки стоят в гостиной подле камина; а его прихоти стали удовлетворяться с еще бóльшим усердием, лучше которого нельзя было и желать. Алиса же, унося посуду после чая (вплоть до того момента она не говорила ни слова, что было для нее обычным), на мгновение приостановилась, положив руку на дверную ручку. Мистер Опеншоу усиленно делал вид, будто поглощен книгой, хотя в действительности не видел ни строки; при этом он всем сердцем желал, чтобы женщина поскорее ушла и не докучала ему своими пустыми изъявлениями благодарности. Но она лишь обронила: – Я чрезвычайно вам признательна, сэр. Большое спасибо, – и выскользнула за дверь прежде, чем он успел отправить ее восвояси, сказав напоследок нечто вроде: «Будет, будет, сударыня. Довольно!» Некоторое весьма продолжительное время после этого Опеншоу не уделял ребенку никакого внимания. Он старательно ожесточал свое сердце, делая вид, будто не замечает, как она краснеет или робко улыбается, попадаясь ему на глаза. Но, по вполне понятным причинам, это не могло длиться вечно; и, дав второй раз волю нежности, мистер Опеншоу отрезал себе все пути к отступлению. Этот коварный враг, пробравшийся к нему в сердце под видом сострадания к ребенку, вскоре обрел куда более угрожающие признаки в виде интереса к ее матери. Он сознавал столь разительную перемену чувств, презирал себя за нее, боролся с ней, но в душе уже поддался, холил ее и лелеял задолго до того, как осмелился выразить эмоции словом, делом или взглядом. Он смотрел, как послушно ведет себя Алиса с приемной матерью; видел любовь, которую она пробуждает в грубой Норе (прислугу преждевременно состарили годы слез и невзгод); но самое главное, мистер Опеншоу замечал глубокую и страстную привязанность, соединявшую мать и дочь. Они почти ни с кем не разговаривали, испуганно умолкая, стоило лишь кому-нибудь оказаться поблизости; но, оставшись вдвоем, оживлялись, разговаривали, перешептывались, ворковали и щебетали столь неугомонно, что мистер Опеншоу спрашивал себя, о чем они могут так долго беседовать, после чего раздражался, потому что с ним обе были серьезны и молчаливы. Все это время он постоянно обдумывал новые маленькие удовольствия для ребенка. Мысли его упорно возвращались к той безотрадной жизни, что поджидала девочку; и нередко он приходил после трудового дня, нагруженный теми самыми вещами, о которых Алиса втайне мечтала, но не могла себе позволить. Однажды у них появилось маленькое кресло-каталка, чтобы возить юную страдалицу по улицам, и тем летом мистер Опеншоу сам катал ее по вечерам, невзирая на замечания, которые отпускали его знакомые. Как-то осенью, когда Алиса вошла к нему с завтраком, он отложил в сторону газету и произнес самым равнодушным тоном, на какой только был способен: – Миссис Франк, почему бы нам не запрячь наших лошадей в одну упряжку? От удивления Алиса потеряла дар речи и застыла на месте как вкопанная. Что он имеет в виду? А он вновь уткнулся в газету, словно не ожидая никакого ответа; посему она сочла, что благоразумнее всего будет промолчать, и продолжила сервировку стола для него с таким видом, будто он не проронил ни слова. И вот, уже собираясь выйти из дома, чтобы, по своему обыкновению, отправиться на службу, мистер Опеншоу вдруг вернулся и просунул голову в светлую, опрятную, аккуратную кухоньку, где все три женщины завтракали по утрам: – Подумайте о том, что я вам сказал, миссис Франк, – так к ней обращались жильцы, – и дайте мне ответ нынче же вечером. Алиса возблагодарила небо за то, что ее приемная мать и Нора слишком увлеклись разговором и не придали значения его словам. Весь день она старалась не вспоминать об этом, но, разумеется, не могла думать ни о чем ином. Вечером Алиса отправила к нему Нору с чаем. Но мистер Опеншоу едва не сбил прислугу с ног, когда она появилась в дверях, и, протиснувшись мимо нее, во весь голос крикнул с верхней площадки: – Миссис Франк! Алиса поднялась наверх. – Ну-с, миссис Франк, – начал он, – и каков же ваш ответ? Только покороче, прошу вас, поскольку вечером мне предстоит еще много бумажной работы. – Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду, сэр, – честно призналась Алиса. – Вот это да! По моему разумению, вы могли бы и догадаться. Для вас это не должно быть в диковинку, как и для меня тоже. Что ж, на сей раз я позволю себе выразиться яснее. Согласны ли вы взять меня в законные мужья, и служить мне, и любить меня, и уважать меня, и все такое прочее? Потому что, если согласны, я отвечу вам тем же и стану отцом вашему ребенку – а это больше того, о чем сказано в молитвеннике. Я человек слова, говорю то, что чувствую, и всегда выполняю свои обещания. Словом, жду вашего ответа! Алиса молчала. Он принялся наливать себе чай, будто ее ответ ничуть его не беспокоил; но вскоре, покончив с этим, преисполнился нетерпения. – Итак? – вопросил он. – Сколько времени, сэр, есть у меня на раздумья? – Три минуты! – воскликнул он, глядя на часы. – Две у вас уже было, итого – пять. Проявите благоразумие, скажите «да», выпейте со мной чаю, и мы все обсудим; потому как после чая я буду занят. Если же вы ответите мне «нет», – немного помолчав, он постарался договорить столь же ровным тоном, – я не скажу вам больше ни слова на сей счет, но заплачу завтра годовую арендную плату и немедленно съеду. Время вышло! Да или нет? – Как вам будет угодно, сэр. Вы были так добры к малышке Элси… – Отлично, присаживайтесь рядом со мной на софу и давайте вместе выпьем чаю. Рад, что вы оказались такой же славной и разумной женщиной, какой я вас и считал. На том закончилось второе сватовство Алисы Уилсон. Мистер Опеншоу обладал слишком сильной волей, обстоятельства же чрезвычайно благоволили ему, чтобы он преодолел все препятствия. Он переселил миссис Уилсон в ее собственный дом и сделал независимой от квартирантов. Единственное, что нашла сказать Алиса применительно к собственному будущему, напрямую касалось Норы. – Нет, – отрезал мистер Опеншоу. – Нора будет ухаживать за старой леди до конца ее дней; после этого она или вернется и станет жить с нами, или же, по ее предпочтению, получит пожизненное содержание – только ради вас, моя дорогая. Ни один человек из тех, кто проявил доброту к вам либо вашему ребенку, не останется без награды. Но малышке станет лучше, если рядом с ней появятся новые лица. Наймите ей в горничные какую-нибудь смышленую, разумную девушку: такую, которая не станет растирать ее говяжьим студнем по примеру Норы, не станет даром переводить снаружи то, что следует принимать внутрь, а будет неукоснительно следовать предписаниям доктора; на что, как вы должны уже прекрасно понимать, Нора решительно не способна лишь потому, что эти средства причиняют бедняжке боль. Нет, я и сам могу проявлять мягкость к другим людям. Я способен выдержать сильный удар и не измениться в лице; но поместите меня в изолятор детской больницы и мне станет дурно, как девчонке. Тем не менее в случае необходимости я посажу малышку себе на колени, когда она будет кричать от боли, если только это пойдет на пользу ее спине. Нет-нет, моя красавица! Приберегите свою бледность до той поры, когда это действительно случится, – не хочу сказать, будто это непременно должно произойти. Но вот что я знаю наверняка: Нора пожалеет ребенка и обманет доктора, если дать ей волю. А я требую, чтобы малышке предоставили шанс на год или два, после чего, когда свора докторов сделает все, на что они способны, – быть может, к тому времени и старая леди отойдет в мир иной, – мы примем Нору обратно или устроим ее судьбу иным образом. Однако свора докторов ничем не смогла помочь маленькой Элси. Это оказалось превыше их возможностей. Но ее отец (а мистер Опеншоу настоял, чтобы его называли именно так, и в то же время запретил девочке звать Алису «мамулечкой» – теперь она стала просто «мамой») своей жизнерадостностью, целеустремленностью и крайне необычным чувством юмора в сочетании с настоящей любовью к беспомощной малышке сумел вдохнуть в ее жизнь новые краски и чувство уверенности в завтрашнем дне. И хотя позвоночнику ее лучше не стало, общее состояние здоровья девочки укрепилось, и Алиса, которая сама не позволяла себе ничего откровеннее улыбки, с удовольствием отметила, что ее дитя научилось смеяться. Что же касается жизни именно Алисы, то она еще никогда не была так счастлива. Мистер Опеншоу не требовал от нее никаких внешних проявлений или аффектации[19]. Откровенно говоря, подобное выражение чувств, скорее, вызвало бы у него отвращение. Алиса была способна на нежную искреннюю любовь, но говорить о ней не могла. Необходимость постоянно обмениваться сладкими словами, взглядами и ласками, когда их отсутствие неизбежно истолковывалось как угасание любви, стали для нее тяжелым испытанием в ее прошлой супружеской жизни. Зато теперь все было ясно и понятно, поскольку ее муж обладал исключительным здравым смыслом, отзывчивым сердцем и железной волей. Год от года их достаток лишь возрастал. После смерти миссис Уилсон к ним вернулась Нора, став нянечкой для новорожденного Эдвина. Правда, это место досталось ей лишь после пламенной речи гордого счастливого отца, который заявил, что если когда-нибудь обнаружит, что Нора вздумала покрывать мальчика, прибегнув к обману, или же иным способом прививает ему мягкость тела и духа, то уволит ее в тот же день без всяких разговоров. Нельзя сказать, чтобы Нора и мистер Опеншоу питали друг к другу сердечную привязанность; ни один из них не признавал в другом лучших качеств. Такова была предыдущая история семейства из Ланкашира, которое перебралось в Лондон и заняло тот самый Дом. Они прожили в нем около года, когда мистер Опеншоу вдруг сообщил жене, что решил уладить давнюю фамильную вражду и пригласил своих дядю и тетю Чедвиков погостить у них и посмотреть Лондон. До сей поры миссис Опеншоу ни разу не видела этих родственников своего супруга, но знала, что между ними случилась ссора за много лет до того, как она связала себя с ним узами брака. Ей было известно лишь, что мистер Чедвик владел небольшой мануфактурой в маленьком городке в Южном Ланкашире. Она очень обрадовалась, что супруг решил положить конец давним разногласиям, и начала приготовления к тому, чтобы сделать визит его родственников легким и приятным. Наконец, гости прибыли. Поездка в Лондон стала для них настолько знаменательным событием, что миссис Чедвик полностью обновила свой гардероб – начиная от ночных чепцов и ниже; что же до платьев, лент и ожерелий, то, глядя на нее, создавалось впечатление, будто она собралась куда-нибудь в канадскую глушь, где днем с огнем не сыскать приличного магазина, – настолько велики оказались ее запасы. За две недели до отъезда в Лондон она собрала всех знакомых, чтобы попрощаться с ними, заявив, что оставшееся время ей требуется на сборы. В ее представлении грядущий визит обрел черты второй свадьбы; сходство между двумя этими событиями, подчеркнутое новым гардеробом, лишь усилилось после того, как супруг в последний торговый день перед отъездом привез ей из Манчестера роскошную брошь с аметистом в окружении жемчуга, заявив при этом: «Пусть Лондон знает, что и мы, жители Манчестера, тоже не лыком шиты». В первые дни после приезда возможность надеть брошь ей так и не представилась; но, в конце концов, им было предложено полюбоваться Букингемским дворцом, и тут уже верноподданнический дух потребовал от миссис Чедвик надеть лучшее платье для визита в обитель ее суверена. По возвращении она поспешно переоделась, поскольку мистер Опеншоу пригласил их в Ричмонд, где они должны были выпить чаю, а затем вернуться обратно при свете луны. Соответственно, где-то около пяти часов мистер и миссис Опеншоу и мистер и миссис Чедвик отправились в путь. Горничная с поварихой о чем-то шушукались внизу, и Нора не лезла в их дела. Ей хватало своих забот в детской, она присматривала за обоими детьми и в тот час сидела у постели Элси, ожидая, пока возбужденная, беспокойная девочка заснет. Но вдруг в дверь постучала горничная Мэри. Нора отворила, и женщины заговорили шепотом. – Няня! Там, внизу, ждет один человек; он хочет повидаться с тобой. – Ждет меня? Кто же это? – Незнакомый джентльмен… – Джентльмен? Какой вздор! – Что ж, пусть будет мужчина, и он желает видеть тебя. Он позвонил в дверь и прошел в столовую. – Ты не должна была впускать его, – воскликнула Нора, – раз хозяина с хозяйкой нет дома… – Я не хотела, чтобы он входил; но, услышав, что ты живешь здесь, он просто протиснулся мимо меня, уселся на первый попавшийся стул и заявил: «Скажи ей, пусть придет сюда для разговора». В комнате газ не зажжен, но стол уже накрыт к ужину. – Он же украдет ложки! – вскричала Нора, облекая страхи горничной в слова, но, перед тем как выбежать из комнаты, все-таки приостановилась, чтобы взглянуть на Элси, которая уже спокойно спала крепким сном. Нора сбежала вниз, снедаемая дурными предчувствиями. Прежде чем войти в столовую, она вооружилась свечой и, зажав ее в руке, ступила внутрь, высматривая в темноте своего гостя. Он стоял, опираясь одной рукой о стол. Они с Норой уставились друг на друга; и в глазах мужчины и женщины постепенно вспыхнуло узнавание. – Нора? – проговорил он наконец. – Кто вы такой? – спросила Нора, в голосе которой прозвучали резкие нотки тревоги и недоверия. – Я вас не знаю. – Тщетно пытаясь сделать вид, что не узнает его, она как будто отгораживалась от неумолимой правды, смотревшей ей в лицо. – Неужели я так сильно изменился?! – с надрывом вскричал он. – Пожалуй, да. Но скажи мне, Нора! – хрипло выдохнул он. – Где моя жена? Она… она жива? Он шагнул к Норе и наверняка бы взял ее за руку; однако женщина попятилась, с ужасом глядя на него, словно он напугал ее до полусмерти. Между тем перед ней стоял симпатичный, загорелый дочерна, приятный молодой человек с бородкой и усиками, придававшими ему чужеземный облик. Но его глаза! Ошибиться, глядя в эти горящие нетерпением, прекрасные глаза было невозможно – точно такие же Нора видела каких-нибудь полчаса назад, пока сон не смежил их. – Скажи мне, Нора, я выдержу. Я часто боялся этого. Она умерла? Женщина по-прежнему хранила молчание. – Значит, она действительно мертва… – Он ждал от Норы сло́ва или взгляда, ждал подтверждения или опровержения. – Что же мне делать?! – со стоном сорвалось восклицание с ее губ. – Ох, сэр, зачем вы пришли сюда? Как сумели разыскать меня? Где вы были? Мы считали вас мертвым, и уже давно! – Она захлебывалась словами и вопросами, будто пытаясь выиграть время, словно оно могло помочь ей. – Нора! Ответь на мой вопрос, прямо и недвусмысленно, «да» или «нет» – моя жена умерла? – Нет, не умерла! – с тяжелым вздохом ответила Нора. – О, какое облегчение! Она получила мои письма? Но, пожалуй, этого ты знать не можешь. Почему ты оставила ее? Где она? О Нора, быстрее отвечай мне! – Мистер Франк! – начала наконец женщина, загнанная в угол и вынужденная принять бой, сознавая, что ее госпожа может вернуться в любую минуту и застать его здесь. Она никак не могла решить, что же нужно сказать или сделать, и выпалила, не в силах дальше выносить эти муки: – Мистер Франк! Мы не получили от вас ни строчки, и судовладельцы сказали нам, что вы погибли вместе со всеми остальными. Мы сочли вас мертвым, а бедная миссис Алиса осталась одна со своим больным и беспомощным ребенком! Ох, сэр, вы сами должны понимать, как это было! – воскликнула бедняжка и разрыдалась. – Потому что у меня нет таких слов, чтобы описать это. Но ничьей вины в том не было. Да поможет нам Господь нынче вечером! Нора опустилась на стул. У нее подгибались ноги, ее била дрожь, и стоять она не могла. Он, взяв ее руки в свои, крепко сжал их, словно рассчитывая вырвать правду физическим прикосновением. – Нора! – Теперь его голос преисполнился спокойствием и отчаянием. – Она вышла замуж во второй раз? Нора печально кивнула. Ладони его медленно разжались. Он лишился чувств. В комнате нашлось бренди. Нора влила несколько капель в рот мистеру Франку, стала растирать ему руки и – когда он начал приходить в себя, прежде чем рассудок его затопили воспоминания и чувства, – приподняла мужчину и уложила его голову себе на колени. Затем взяла со стола, накрытого к ужину, несколько крошек хлеба, смочила их бренди и сунула ему в рот. Внезапно он вскочил на ноги. – Где она? Отвечай немедленно! Он выглядел возбужденным и обезумевшим, и Нора подумала, что ей грозит опасность; но время страхов уже миновало. Она побоялась сказать ему правду, поэтому поступила, как жалкая трусиха. И хотя теперь, при виде того отчаяния, в котором он пребывал, ей было его очень жаль, она решила, что успеет пожалеть его потом; а сейчас надо заставить мужчину повиноваться; он должен покинуть дом до того, как вернется ее госпожа. Служанка понимала это совершенно ясно. – Ее здесь нет; это все, что вам нужно знать. Не могу я сказать вам и того, где именно она находится. – Нора говорила правду, пусть даже только в буквальном смысле. – Уходите, но прежде скажите, где я могу разыскать вас завтра, и тогда я открою вам все. Мои хозяин и хозяйка могут вернуться в любую минуту, и что тогда они подумают обо мне, застав в доме незнакомого мужчину? Этот довод показался для его возбужденного рассудка слишком мелким и ничтожным. – Мне нет дела до твоих хозяев. Если твой хозяин – настоящий мужчина, он сжалится надо мной, бедным моряком, потерпевшим кораблекрушение. Я много лет провел в плену у дикарей, все время, постоянно думая о своей жене и доме. Она снилась мне по ночам, а днем я разговаривал с ней, хоть она и не могла меня услышать. Я любил ее больше жизни. Отвечай мне, где она, и отвечай немедленно, презренная женщина, хитростью сумевшая втереться в доверие сначала к ней, а теперь и ко мне! Часы пробили десять. Отчаянное положение требовало отчаянных мер. – Если вы немедленно уйдете, завтра я встречусь с вами и расскажу вам все. Более того, сейчас вы увидите свою дочь. Она спит наверху. Ох, сэр, у вас есть ребенок, чего вы еще наверняка не знаете, – маленькая больная девочка, но сердце и душа у нее не по годам взрослые. Мы ведь воспитывали ее с такой любовью и заботой: не спускали с крошки глаз, ведь на протяжении многих лет опасались, что она может умереть в любой день, и ухаживали за ней, оберегали от всех напастей и недобрых слов. А теперь явились вы, чтобы взять ее жизнь в свои руки и раздавить. Чужие люди были добры к ней; но ее собственный отец… Мистер Франк, я ее нянечка, и люблю ее, и забочусь о ней, и сделаю для нее все, что смогу. Сердце ее матери бьется в унисон с ее собственным: если ей бывает больно, мать тоже страдает от боли; когда же ей становится лучше, то и мать чувствует себя здоровой; если же малышке нездоровится, то рядом слабеет и чахнет ее мать. Коль она умрет… что ж, не знаю: не все могут лечь и умереть по собственному желанию. Пойдемте со мной наверх, мистер Франк, вы увидите свою дочь. От одного ее вида ваше бедное сердце успокоится. А потом уходите, ради всего святого, просто уходите сегодня. Завтра, если пожелаете, можете поступить, как вам угодно – убейте нас или объявитесь большим и важным человеком, которого на веки вечные благословит Господь. Идемте же, мистер Франк, вид спящего ребенка успокоит и смягчит вашу душу. Она повела его наверх, поначалу едва ли не поддерживая под руку, пока они не подошли к дверям детской. А вот о существовании маленького Эдвина женщина чуть не забыла и опомнилась, только когда свет упал на вторую кроватку; но она намеренно оставила тот угол комнаты в темноте, осветив лампой лишь спящую Элси. Девочка во сне сбросила покрывало, и ее увечье, поскольку она лежала, повернувшись к ним спиной, явственно проступало сквозь тонкую ткань ночной сорочки. Ее маленькое личико, лишенное живительного сияния больших глаз, выглядело болезненным и исхудалым, и даже во сне на нем была печать страдания. Несчастный отец вглядывался в нее жадными, голодными глазами, которые медленно начали наполняться слезами, теперь скатывающимися по щекам, пока он стоял, дрожа всем телом, и смотрел на нее. Нора даже рассердилась на себя за то, что этот долгий взгляд заставил ее потерять терпение. Ей показалось, она ждала добрых полчаса, пока Франк наконец вышел из оцепенения. А потом, вместо того чтобы уйти, он опустился на колени перед кроваткой и уткнулся лицом в покрывало. Маленькая Элси беспокойно пошевелилась. Нора в ужасе вцепилась в него, заставляя встать на ноги. Ее обуял такой страх, что она больше не могла дать ему ни мгновения даже на молитву, будучи уверенной, что в следующую минуту непременно вернется домой ее хозяйка. Она с силой схватила его за руку и потащила прочь; но, когда он уже уходил, взгляд его упал на вторую кроватку: мужчина замер на месте. Лицо его осветилось пониманием. Он стиснул кулаки. – Его ребенок? – только и спросил он. – Это ее ребенок, – ответила Нора. – Да хранит его Господь, – невольно вырвалось у женщины, потому что выражение лица Франка напугало ее, и ей пришлось напомнить себе о Защитнике всех беспомощных. – Меня Господь не уберег, – в отчаянии заявил он, мысленно возвращаясь к собственной одинокой и ужасной судьбе. Но у Норы уже не было времени для жалости. Завтра она даст волю состраданию, что переполнит ее сердце. В конце концов она заставила его спуститься вниз, выпроводила вон, закрыла за ним дверь и заперла ее на засов, словно отгораживаясь от гнетущей реальности.