– Я пытаюсь. У меня есть какие-то деньги. Я выкуплю твою виолончель. – Я не могу тебе этого позволить. Тебе самому нужно на пленку и фотобумагу. – Не волнуйся, у меня есть запас. – Я понимал, что Грейс страшно неприятно позволить мне выручить ее. Она была очень независимой. – Иди переодевайся. Со мной все будет нормально. Она скрылась и зашуршала за занавеской. Скоро она появилась оттуда, неуверенно улыбаясь. – Ты небось думаешь, я ненормальная. – Мне нравится твой психоз, – я обхватил ее за плечи. – Но я никому не позволю делать из тебя подопытную крысу. Когда мы проходили мимо стола с закусками, она прихватила горсть пакетиков с сухими сливками для кофе из миски и спрятала к себе в сумку. Она таскала эти пакетики везде, где могла, размешивала в воде и заливала хлопья на завтрак. Я улыбнулся и покачал головой. Дурацким голосом она сказала: – Ничего такого, я просто делаю покупки. Настроение внезапно поднялось, мы оба засмеялись и выбежали из дверей. Но мысль, что Грейс посылает родителям деньги, которые ее отец, скорее всего, тратит на свое пиво, продолжала убивать меня. Мы пошли в банк, где я снял со счета последние три сотни долларов. Я не сказал Грейс о том, что на моем счету осталось минус восемь центов. Она отвела меня в ломбард, куда заложила виолончель. Мужчина средних лет, стоявший за стойкой, приветствовал нас, как старых знакомых. – Привет, Грейс. Я неодобрительно поглядел на нее и прошептал: – Он тебя знает? – Она нахмурила брови: – Типа того. – Пришла забрать виолончель? – Ага, – кивнула Грейс. Я передал человеку за стойкой триста долларов. Он ушел в заднюю комнату и через минуту вернулся, неся виолончель в ее огромном чехле. Грейс подписала бумаги, и мы вышли. Оказавшись на улице, я обернулся к ней: – Постой тут. Я на минутку. Я снова зашел в ломбард и попросил у человека листок бумаги. – Вот мой телефон. Пожалуйста, не давайте Грейс больше закладывать виолончель. Она – замечательный музыкант. Виолончель нужна ей для занятий. Пожалуйста, просто позвоните мне, я приду, и мы все уладим. Тем вечером, когда Грейс ушла к себе, я спустился в лобби и позвонил отцу из телефона-автомата. – Сын? – Привет, пап. – Ну здравствуй. Как в Нью-Йорке, уже на всех произвел впечатление? – Сарказм сочился из каждого его слова. Он никогда не умел скрывать свое пренебрежение. – Я звоню, потому что мне нужно помочь одному другу. Не мог бы ты одолжить мне денег, чтобы ссудить ей? – Я совершенно наплевал на свою гордость. Просто закрыл глаза и ждал, что он ответит. – Ей? Это твоя подружка? – Нет, пап. Это совсем другое. – Ты хочешь мне сказать, что у девушки из-за тебя проблемы? Я глубоко вздохнул. – Она мой самый близкий друг здесь, и у нее нет никаких средств к существованию. Не как у нас с Алексом. Она учится только на свои деньги. Она изучает музыку, она музыкант, и ей нужна новая виолончель, но не на что ее купить. Мне пришлось немного соврать, но я не хотел вдаваться во все детали. – Знаешь, я должен еще платить за свадьбу твоего брата. – А что, родители Моники не принимают участия в оплате свадьбы? – Ну, мы хотели пригласить их на вечеринку по случаю обручения, а потом еще предварительный обед, и открытый бар для всех, и… – Ладно, пап. Я понял. Нет проблем. Секундная пауза. – Ну ладно. По крайней мере ты начинаешь ценить то, что мы делаем для тебя. Сколько тебе нужно? – Несколько сотен долларов. – Я переведу их завтра тебе на счет. Знаешь, Маттиас, я ведь хочу тебе помочь. Только потому, что ты избрал для себя самый сложный из возможных путей… Я рассмеялся. Он был неисправим. – Я найду работу и все тебе верну. Спасибо, пап. – Я повесил трубку. Как ни противно было звонить отцу, но все это теперь уже было не важно. Все, о чем я мог думать, была Грейс с ее тяжелой работой и всеми жертвами, на которые она шла ради того, чтобы играть свою музыку. Она верила в нее, верила, что все будет стоить того, а что такое вера без испытаний? Вот чему я у нее научился – верить в себя и в свое искусство. Я чувствовал к Грейс то, чему еще не было определения. Я мог произносить это слово миллион раз, но теперь, когда я осознал это, оно звучало совсем по-другому. Когда я думал о том, что было между нами, мне было не важно, что это выглядело как дружба. Я любил ее. 8. Ты изменил меня ГРЕЙС Хоть я и довела до мастерства умение быстро передвигаться в толпе с огромной виолончелью в чехле, тем утром я все же опоздала на занятие. К счастью, профессор Порнсайк хорошо ко мне относился; его уроки всегда были удовольствием для меня, хотя и не потому, что я была его любимчиком, как дразнила меня Татьяна. Все, что надо было делать, – это играть на виолончели, единственная вещь, которая всегда легко мне давалась. Обычно я просто закрывала глаза, забывала обо всем и уносилась вместе с музыкой. Но в эту пятницу все пошло не так. – Вы снова опоздали, Грейсленд. – Грейс, – поправила я, вытаскивая виолончель и смычок из чехла. На смычке висело несколько порванных струн. Я попыталась быстро их натянуть, но Дэн подошел и навис прямо надо мной. Его защитного цвета штаны были затянуты ремнем выше чем надо, а оранжевая рубашка-поло маловата на пару размеров. Я раздраженно посмотрела на него, чтоб дать ему понять – мне мешает его ненужное внимание. – Ну что? – спросила я. Он выхватил смычок у меня из рук и начал его рассматривать. – Да он нейлоновый. – Я знаю. – Грейс, ты играешь ведущие партии. Для этого нужен хороший смычок. Зачем ты пользуешься этим дерьмом? – Часть его усов прилипла к верхней губе и дрожала в такт словам. – Я член Общества защиты животных. Я не могу пользоваться смычком из конского волоса. Я видела, как Татьяна, сидевшая впереди меня, затряслась всем телом от беззвучного смеха. Порнсайк тоже осклабился: – Да ладно. Правда? Я вздохнула: – Я куплю новый смычок на той неделе. – Вообще-то я не могла позволить себе такую роскошь, но он был прав – нейлоновые смычки на самом деле дерьмо. – Договорились. Итак, давайте начнем урок с «Канона» Пахельбеля. Татьяна громко фыркнула. Нас всех от него уже тошнило. Кажется, все учителя музыки сговорились готовить из нас участников струнного квартета, лабающего на свадьбах. «Канон» Пахельбеля, «Музыка на воде» Генделя и «Свадебный марш» Мендельсона были настолько глубоко вбиты нам в головы и в руки, что я буквально начала считать, что они отражаются на моей способности играть что-то другое. Порнсайк вышел вперед и начал обратный отсчет с трех. Я толкнула ногой стул Тати и прошептала: «Давай по-ирландски». Мы начали играть в традиционной манере, а затем стали понемногу набирать темп, так что все остальные безнадежно от нас отстали. Многие вообще бросили играть и просто смотрели, как мы с Тати превратили классику в ирландскую джигу. Те, кто мог оценить музыкальную шутку, отложили инструменты и начали хлопать в такт, а некоторые даже попытались подыгрывать. В конце мы сорвали краткие аплодисменты, но Порнсайк со сложенными на груди руками вышел вперед и застыл как статуя. – Ну что же, круто. Может быть, вы вдвоем сможете выступать на улицах. Видит бог, в Нью-Йорке так не хватает уличных музыкантов. Я ничего не ответила, потому что я и так ходила по тонкому льду, но Татьяна начала: – Профессор Порн… сайк… – Я зажала рот рукой, чтобы не прыснуть в голос, но Тати с каменным лицом продолжала: – Мы просто немного запутались… Он несколько секунд кряду покивал, как неваляшка.