– О, – тихо сказала она. – Но это прекрасное фото. – Спасибо. Свет был отличный. Хочешь, я сделаю пару твоих? Я увидел, как дернулась ее шея. Она нервно сглотнула. Глаза у нее расширились, и до меня дошло, что она думает – я предлагаю ей позировать обнаженной. – В смысле, в одежде, конечно же. Она с облегчением выдохнула. – Конечно, с удовольствием. – Она все смотрела на фотографию. – Но я думаю, что тоже смогу позировать, как эта девушка, если фотография будет такого же качества. – Она подняла на меня свои зеленые глазищи. – Может, немного позже, когда мы получше познакомимся. Так сказать, из любви к искусству. И ухмыльнулась. Я изо всех сил старался не представлять ее голой. «Ага, из любви к искусству». Она сама была произведением искусства. На ней была белая мужская рубашка с закатанными до локтя рукавами. Две верхние пуговицы были расстегнуты. Ногти на ногах были покрашены розовым, джинсы на колене порваны, и сквозь дырку я видел голую ногу. Не отрываясь, я смотрел, как она начала заплетать свои белокурые волосы в косу, перекинув ее через плечо. Она заметила, что я не могу оторвать от нее глаз, но только улыбнулась, вместо того чтобы сказать что-то резкое. – А почему ты называешь это Дом Придурков? – спросил я и отвернулся, чтобы начать распаковывать коробку. Мне нужно было отвлечься, чтобы не пялиться на нее все время. – Потому что здесь такая долбаная тощища. Ну правда, я тут всего неделю, а уже чувствую, будто у меня вся душа умерла. Я рассмеялся ее надрыву. – Вот прям настолько? – Ну да. Я даже на виолончели ни разу не играла, как сюда переехала. Боюсь, соседи жаловаться начнут. Кстати, ты мне дай знать, если тебе будет мешать моя игра. В стенку там стукни или что. – В смысле? – Я живу в соседней комнате. А репетиционные комнаты очень далеко, так что в конце концов я наверняка буду репетировать прямо тут. Я изучаю музыку. – Классно. Я с удовольствием буду тебя слушать. – Я не мог поверить, что она будет моей соседкой. – В любой момент. Вообще-то не многие живут в общаге на старших курсах. Вот у тебя какая причина? – Другое жилье мне не по карману. – Я заметил, что у нее на груди был значок с греческими буквами. – А ты? Почему ты не живешь вместе со всеми в братстве? Она ткнула в значок пальцем: – Это-то? Он фальшивый. Ну, не совсем фальшивый – я его украла. Я живу тут, потому что бедна, как собака, и не могу позволить себе жить где-то еще. У родителей нет денег платить даже за учебу, и я почти не могу подрабатывать, потому что должна все время репетировать. А с этим я хожу бесплатно в их столовую на Четырнадцатой улице. – Она сжала кулачок и вскинула его в воздух. – Пи Бета Фи[1], даешь макароны с сыром! Она была совершенно прелестна. – Не могу представить, чтоб тут было так уж скучно, если тут живешь ты. – Спасибо. – Она покраснела. – Во мне не так уж много товарищеского духа и всякого такого, но мои приятели с музыкального факультета будут приходить и оживлять обстановку. Вот только начнется учеба, и все вернутся в город. Летом я жила с кучей народу в одной трущобе и привыкла, что вокруг много друзей. А тут так тихо. Никто ни с кем не водится. – А почему ты не поехала домой на лето? – А там некуда. У родителей домик крошечный, а у меня еще три младших сестры и брат. И все они там живут. Она спрыгнула со стола и прошла на другую сторону комнаты, где начала рассматривать то, что я успел распаковать. – Оп-па! – вытащила она запись «Грейс» Джеффа Бакли. – Вот из-за него я, можно сказать, практически сюда и поступила. – Он гений, – согласился я. – Ты была на его выступлениях? – Нет, хотя я бы умерла ради этого. Кажется, он сейчас живет в Мемфисе. Я приехала сюда, в Нью-Йорк, из самой Аризоны и первые месяца три все пыталась отыскать его тут, в Ист-Виллидж. Я его фанатка. Но кто-то сказал мне, что он давно уехал из Нью-Йорка. Я каждый день слушаю его «Грейс». Это моя музыкальная библия. Мне нравится представлять, что он назвал этот альбом в честь меня. – Она хихикнула. – А знаешь что? Ты как будто бы на него похож. – Да ладно? – Точно. Волосы у тебя лучше, но у вас обоих глаза такие темные, глубоко посаженные. И вы оба выпячиваете вперед небритую челюсть. Ощущая легкую неловкость, я потер рукой подбородок – мне надо побриться. – Не, мне как раз нравится. Тебе идет. И сложение у тебя такое же легкое, хотя ты, наверно, немного выше, чем он. Какой у тебя рост? – Метр восемьдесят пять. Она кивнула: – Ну да, я думаю, он будет пониже. Я плюхнулся на кровать, откинулся к стенке, закинув руки за голову, и с интересом наблюдал за ней. Она взяла в руки Антологию Битников. – О! Ну мы с тобой точно родственные души! Скажи, что я и Воннегута тут найду, правда? – Ты совершенно точно найдешь тут Воннегута. Дай мне вон тот диск, я поставлю, – сказал я, указывая на «Десять» «Пеарл Джэм»[2]. – Я уже должна идти заниматься, но поставь быстренько «Избавление», а? Она моя самая любимая в этом альбоме. – Договорились, но тогда я тебя сфотографирую. – Ладно, – пожала она плечами. – Что я должна делать? – Ничего. Или все, что тебе хочется. Я сунул диск в проигрыватель, схватил камеру и начал щелкать. Она закружилась по комнате в такт музыке, прищелкивая пальцами и подпевая. В какой-то момент она остановилась и уставилась прямо в камеру. – Я выгляжу как идиотка? – Нет, – ответил я, не переставая снимать. – Ты выглядишь прекрасно. Она неуверенно улыбнулась и внезапно резко опустилась на пол, растянувшись на деревянных досках во всю длину своего маленького тела, как ребенок. Вытянув руки, она извлекла откуда-то пуговицу. Я делал снимок за снимком. – Кто-то пуговку посеял, – пропела она. Она смотрела на меня с пола, прямо в камеру, и щурилась, блестя своими зелеными глазами. Я снова и снова жал на спуск. Она поднялась и протянула мне руку с пуговицей: – Это тебе. Замолчала на секунду, посмотрела на потолок… – Как я люблю эту песню. Я чувствую вдохновение. Спасибо, Мэтт. Мне надо бежать. Я очень рада, что мы познакомились. Давай еще как-нибудь встретимся? – Конечно, мы будем видеться. – Будет довольно сложно этого не делать. Я живу в соседней комнате, помнишь? Она выскользнула за дверь, а минутой позже, как раз, когда Эдди Веддер[3] допевал последние строчки, я услышал из-за тонкой общежитской стены звуки виолончели. Она играла «Избавление». Я перетащил кровать через всю комнату, так, чтобы она стояла возле нашей общей с Грейс стены. Я заснул поздно ночью под звуки ее виолончели. В мое первое утро в Стариковском приюте я съел размокший батончик из овсяных хлопьев и долго переставлял все три предмета мебели по крошечному пространству, которое будет моим домом на следующий год. В процессе я обнаружил желтый листочек, приклеенный ко дну одного из ящиков стола, который я привез из дому. Там почерком моей мамы было написано: Не забудь позвонить маме. Она не давала мне об этом забыть, но мне это нравилось. На первом этаже я нашел телефон-автомат. Возле него сидела девушка в спортивном костюме и темных очках. Она прижимала телефонную трубку к уху. – Бобби, я жить без тебя не могу, – плакала она, вытирая слезы, текущие по щекам. Всхлипнув, она показала мне на коробку салфеток: – Эй? Можешь передать мне эту штуку? Я взял коробку со стола, стоящего рядом с продавленной кушеткой, пропахшей дешевым куревом, и протянул ей. – Ты еще долго? – Серьезно, что ли? – она сдвинула очки на кончик носа и поглядела на меня поверх них. – Мне надо позвонить маме. Господи, я выгляжу как идиот. Еще больший, чем она. – Бобби, мне надо идти, тут какой-то придурок должен позвонить маме. Перезвоню минут через пятнадцать, ладно? Ну да, парень, – она оглядела меня сверху донизу. – На нем футболка с роботом. Да, загорелый… Тощий. Я развел руками, как бы говоря: В чем проблема? – Ладно, Бобби, я тебя лублю… Нет, ты первый вешай… Нет, ты…