– Никаких, Ирочка, просто мне грустно оттого, что вы считаете убийцей хорошего человека. Вы же такая внимательная, всегда доискиваетесь до сути дела, пусть даже в ущерб себе, а тут вдруг заняли самую обывательскую позицию. Разрешите напомнить вам известную пословицу, как сто кроликов не образуют лошадь, так и сто подозрений не превращаются в одно доказательство. Не стоит спорить с непосредственным начальником, даже если ты в декрете, но Ирина вдруг вскинулась неожиданно для себя самой: – Все это очень мило, Павел Михайлович, только если бы на месте Чернова оказался слесарь дядя Вася, то, чтобы отправить его в колонию, никакая лошадь не потребовалась бы. На паре кроликов прекрасно туда поехал бы, и никто слова против не сказал. Председатель грустно улыбнулся: – Что ж, это не очень комплиментарная оценка нашему правосудию и системе в целом, когда довлеет стереотип, что если высокопоставленного человека отпустили за недоказанностью, то он стопроцентно виноват. Что скрывать, телефонное право сильнее права обычного, но конкретно за Чернова я готов поручиться. Ирине было уже море по колено: – Вы меня простите, пожалуйста, но ваш хороший друг – это не алиби. – А он мне и не друг. Если честно, Ирочка, я с Черновым знаком в основном через его сына. Она выпрямилась, недоумевая, что может связывать сельского алкаша и уважаемого юриста. – Ах, Ирочка, когда вы в деревне пасете толпу буйных внуков, то поневоле познакомитесь с местным фельдшером и по совместительству многодетным отцом. У нас дом в Копорье. – Ах вот как. И что же сын? – О, Леха прекрасный парень. Ирина нахмурилась: – Леха? Насколько я помню материалы дела, у него инициалы И.И. – Все правильно. Илиодор Ильич, он же Леха, он же Лелик, – Павел Михайлович вздохнул, – не повезло, конечно, парню с именем, видимо, с сильного похмелья отец его в загс регистрировать ходил. Что ж, еще один довод в пользу того, что Аврора Чернова действительно Ксения фон Таубе. Просто так на ровном месте столь архаичных имен детям не дают. Явно она хотела единственным доступным ей образом увековечить память своего настоящего отца. И, кстати, очень косвенный, но все же довод, что Чернов знал правду о жене, иначе как она продавила такое жуткое имечко для сына и наследника. Нереально. Вот родит она дочку, а Кирилл скажет: «Будет у нас Секлетинья Кирилловна. Почему? А просто я так хочу. Имя благозвучное». Допустит она такое? Нет, конечно. Но если вдруг выяснится, что так звали обожаемую бабушку… Ирина содрогнулась. Нет, будем надеяться, что не придется выбирать между памятью о предках и издевательством сверстников. – В общем, Лешка это прелесть, – продолжал Павел Михайлович, – вы же самого Илью Максимовича видели? Очень интересный мужчина, не правда ли? Она кивнула. – Ну вот, а теперь представьте его молодую копию, только в два раза моложе и в пять раз красивее. Ален Делон там рядом не стоял. – И как же такого молодца в Копорье занесло? Если, как вы говорите, все при нем плюс папа первый секретарь крайкома. Это, знаете ли, надо сильно постараться, чтобы при таких вводных приземлиться фельдшером в Богом забытой дыре. – Ну да, есть один нюансик. Представьте себе, как-то умудрился в семье коммуниста вырасти истово верующим человеком, даже в монастырь одно время собирался, но вот затянула мирская суета. – Так что, Чернов сына проклял, что ли? Изгнал из отчего дома в село Копорье, чтобы себе карьеру не портить? – А вот и не угадали, – Павел Михайлович засмеялся, – все было с точностью до наоборот. Родители сообщили юному Лелику, что вопрос веры – это его свободный выбор, на который он имеет полное право, и если у отца будут от этого неприятности, то это проблемы системы, в которой они живут, но никак не сына. Предупредили ребенка, что даже их широких возможностей не хватит протащить его в институт, если он по идейным соображениям не вступит в комсомол, а дальше пусть сам как знает. Райком ВЛКСМ налево, церковь – направо. Вообще у них семья интересная была. Муж – правоверный коммунист, жена – лютая диссидентка, православный сын и невестка-еврейка. Идеологические враги, с какой стороны ни посмотри, но прекрасно жили. Ирина пожала плечами: – Так уж и прекрасно. – А вот представьте себе. Сам я с Черновыми-старшими встречался раза три, не больше, на детских днях рождения, но мне этого хватило понять, что они по-настоящему любят друг друга. – Да? – Представьте себе. К старости начинаешь чувствовать такие вещи, где у людей настоящая близость, а где так, взаимная каторга. Нет, может, Илья Максимович и не был ангелом по части женского пола, но жену он бы точно никогда не бросил и руку на нее не поднял. – Павел Михайлович, при всем уважении, то что вы говорите, это тоже кролик, а не лошадь. – И это, Ирочка, хуже всего. Порой я как представлю, в каком аду они живут эти пять лет, так ужас охватывает. Особенно Леше тяжело приходится, ведь как ни верь родному человеку, а сомнение нет-нет да и закрадется. – И как он это переносит? – Честно говоря, понятия не имею, – председатель достал из кармана пиджака пачку сигарет, взглянул на Ирину и с досадой засунул обратно, – вскоре после исчезновения матери он уволился и уехал вместе с семьей. – Как это? Куда? – На какой-то другой ФАП. Подальше от города, зато вроде бы там большое озеро и работающая церковь. Все Копорье пребывало в шоке, потому что специалист он высочайшего класса, людей буквально с того света вытаскивал. Ходили слухи, что он уволился, потому что местные власти отказались выделить ему участок под строительство дома, но я думаю, дело в другом, просто порой под гнетом неотвратимости судьбы человек начинает хаотично действовать, лишь бы только что-то делать. «Им овладело беспокойство, охота к перемене мест», сами знаете. – И вы все эти годы с ним не общались? – Нет. Мы ведь были просто приятели, а не близкие друзья. Честно признаться, когда мне позвонил Илья Максимович, я не сразу вспомнил, кто это такой. Ну а там уж по старой памяти обещал, что со всей возможной деликатностью и так далее. – Надеюсь, что в этом отношении я вас не подвела, – сказала Ирина, поднимаясь с дивана. Председатель поспешил ей помочь: – Я рад, Ирочка, что у нас с вами состоялся этот разговор. Не знаю, удалось ли мне вас переубедить, поэтому просто хочу напомнить, что в этом процессе вы честно исполнили свой долг и можете с абсолютно чистой совестью отдаться радостям материнства. Подойдя к двери, Ирина обернулась: – Точно мальчик будет? Точно-преточно? Павел Михайлович ничего не ответил, только загадочно улыбнулся. * * * Пустые тоскливые и бесконечно длинные дни внезапно закончились. Олеся крутилась как белка в колесе, жалея только о том, что время, как деньги, нельзя отложить на черный день. Как бы теперь пригодились те тягучие часы, когда она не знала, чем себя занять, чтобы хоть немного унять пожирающее душу отчаяние, и просто смотрела в одну точку, понимая, что жизнь кончена… На третий день, помогая перестелить Сашу в реанимации, Олеся услышала от медсестер слово «овощ» и как-то сразу поняла его безнадежный смысл. Поэтому она несильно удивилась, когда на следующее утро ей сказали, что мужа перевели в отделение. Это логично, места в реанимации нужны тем, кого еще можно спасти и поставить на ноги. Как полагалось, Сашу положили в генеральскую палату, но осуществлять генеральский уход за «овощем» явно никто не собирался. Санитарок остро не хватает, медсестры не обязаны перестилать и кормить, и не заставишь их это делать никакими скандалами и угрозами. Разрешают брать больничное белье, и на том спасибо. Они с Викой договорились, что Олеся будет приезжать утром и в обед, а Вика вечером. У Олеси, правда, вертелся на языке вопрос, почему бы Вике из генеральской зарплаты мужа, которая ему все еще исправно начисляется, не выделять нянечке рубль в день, и Саша будет лежать чистенький и накормленный без помощи бывшей жены, которой сто раз дали понять, что она тут никто и звать никак, но она его не задала. Нехорошо считать чужие деньги. Она поднималась в пять утра, готовила легкую пищу, стараясь, чтобы было похоже на то, что Саша любил раньше, к восьми ехала в больницу, где перестилала и кормила бывшего мужа, потом неслась в школу, потом забегала домой за обедом, и снова ехала кормить и обихаживать. Врачи говорили, то, что он с таким поражением мозга сам дышит и сам глотает, уже большое достижение, что ж, Олеся гордилась им. Кормила с ложечки, как ребенка, пытаясь уловить в пустом тусклом взгляде хоть искорку узнавания, но тщетно. Где-то на третий раз она приноровилась менять постельное белье без помощников, перекатывая Сашу с одного бока на другой, и с ужасом поняла, что в такие моменты это не любимый муж, не отец ее детей, а просто тяжелый предмет, с которым надо произвести определенную работу. От этого делалось стыдно, она гладила его по руке, здоровой, и той, повисшей, как плеть, целовала в безвольно поникший уголок рта, и ничего не чувствовала. Ни горя, ни жалости, а только желание поскорее убежать домой из гнетущей атмосферы больницы. Придя домой, она с порога вскакивала под душ, смыть с себя запах нечистот и хлорки, который теперь мерещился везде, быстро ела остатки Сашиного лечебного питания, или просто чай с хлебом, если утреннее производство оказывалось безотходным, и садилась за учебники готовиться к вступительным экзаменам, ну и про таинственную ЭПСЖ надо было понять какие-то фундаментальные основы. Вдруг оказалось, что это лучшая и самая интересная часть дня. Учеба – не каторга, а увлекательный процесс, и вписывать пропущенные буквы, расставлять запятые и выделять подлежащее одной чертой, а сказуемое двумя – очень интересное занятие. Увлекаясь, Олеся забывала, что надо оплакивать свою разрушенную жизнь, а теперь, когда бывший муж стал инвалидом, следует оплакивать и его. Вместо этого она в мечтах уносилась на полгода вперед, представляя себя студенткой вечернего отделения института культуры. Слегка престарелой, ну и пусть, зато старательной, целеустремленной и с практическим опытом. А если не получится, то все равно со следующего учебного года она станет настоящей учительницей, в настоящем классе у доски будет рассказывать важные вещи, а не только в актовом зале командовать «шаг вперед – два назад». Надо приналечь на книги, чтобы соответствовать новому статусу. Да и вообще интересно и приятно расти над собой. Вчера ты вообще не знала, чем деепричастный оборот отличается от причастного, а сегодня уверенно выделяешь один штрих-пунктиром, а другой волнистой линией. Зоя Семеновна сказала, что правила правилами, но для грамотности нужно много читать, развивать зрительную память, тогда ошибок на письме станет в разы меньше. Дома шкаф был набит разными дефицитными книгами, приобретаемыми, потому что модно и доступно только узкому кругу избранных. Книги ставились на полку и никогда не открывались. Скользнув взглядом по корешкам с полузапрещенными и иностранными фамилиями, Олеся решила все-таки начать духовный рост с классики и взяла темно-зеленый томик подписного издания Диккенса. У детей была грампластинка «Сверчок за очагом», которую они заслушали до дыр, значит, писатель интересный. Вытянутый наугад, томик оказался «Посмертными записками Пиквикского клуба». Олеся с трудом преодолела первую главу, а потом оглянуться не успела, как перенеслась в мир чудаковатых джентльменов, чопорных леди, обаятельных прохиндеев и смекалистых слуг. В этом волшебном мире она забывала о собственных неурядицах, но, захлопнув книгу, тут же начинала корить себя за эту передышку. Наверное, она действительно не вполне нормальная, раз больше переживает за судьбу мистера Пиквика, чем за здоровье собственного мужа, пусть и бывшего. Нельзя смеяться и радоваться, когда в семье такое несчастье. Так она себя распекала, но книгу теперь брала с собой и при каждом удобном случае хваталась за нее. Однажды так зачиталась в трамвае, что едва не проехала свою остановку. Зоя Семеновна, может быть, и не поверила, что Олеся не причастна к звонку из ГорОНО, но смотрела поласковее, и вскоре предложила вместе с ней везти детей на олимпиаду по литературе. Олеся согласилась, упускать такой шанс вернуть доверие коллектива было нельзя, да и вообще интересно побывать в другой школе, пообщаться с тамошними педагогами и поболеть за своих учеников.