— Я попробую освободиться двадцать четвертого числа, — сказал Муше. — Это будет слишком поздно. Снаружи, прямо напротив них, солдаты в зеленой форме изучали расписание поездов. — Я должен отвезти его сам. У меня есть удостоверение сотрудника Министерства внутренних дел. Это надежнее. — Я могу поехать туда с обычным пропуском, — предложил один из «родственников». — Нет, — тихо сказал мужчина с книгой, даже не глядя на них. Сидя в стороне, он незаметно участвовал в собрании. — Мы не будем рисковать, — продолжал он. — Сезар на этом настаивал. Подождем до двадцать четвертого. Он встал и вышел. Через минуту вышли двое других с чемоданом. Муше остался сидеть рядом с Мари. Неподалеку от них две женщины обнимались, прощаясь друг с другом. — Откуда ты так хорошо знаешь все кабинеты у Грюнда? — тихо спросил Муше. — Я помню людей, которые жили там раньше, — сказала Мари. Муше пододвинул к ней газету. — Здесь сообщение для Сезара. Мари подцепила мизинцем перышко в стакане. Кодовым именем «Сезар» звали шефа их подпольной организации. Никто не знал его в лицо. — Будут и другие сообщения, — добавил Муше. — Встреча завтра в шесть часов. Станция «Одеон», на перроне. — Может, лучше наверху? — Тогда перед киоском, и зайдем в кинотеатр. — А документы, которые я у вас просила? — Они тоже будут завтра, — сказал Муше. Мари осталась одна. Немецкие солдаты, изучавшие расписание, улыбались ей через стекло. Она снова уставилась в стакан. Мари ушла с вокзала в одиннадцать часов. Через час она бежала по крышам вдоль парка Пале-Рояль[31]. Первый конверт она просунула в щель между ставнями окна, выходившего на унылую улицу с облетевшими деревьями. Соседи таинственного Сезара держали на балконе двух кур. Одна из них всполошилась и захлопала крыльями. Но когда кто-то из соседей вышел на балкон, Мари уже бежала дальше по крышам улицы Монпансье. Она взяла себе имя Мари в сентябре 1940 года. До этого она была изредка Эмили, а остальную часть жизни — Кротихой. С первого же дня, как прозвучало слово «Сопротивление»[32], Мари была связной в подпольной группе «Паради». Ее так мало заботила жизнь родителей, а отношения с ними были такими напряженными, что она очень удивилась, когда в конце весны отец просунул под дверь ее комнаты два желтых треугольника с черной каймой, завернутые в шелковистую бумагу. Она долго смотрела на них, складывала разными способами — и ромбом, и в виде лодочки с парусом, — а потом убрала подальше. На следующий день Кротиха увидела на улице женщину, которая вела за руку дочку. У обеих слева на груди виднелись два желтых треугольника, аккуратно нашитые в форме шестиконечной звезды. Она долго шла следом, пока женщина не заметила ее и не прогнала. — Мадемуазель, мы не звери в зоопарке, хватит на нас смотреть. Но Кротиха продолжала притворяться, что ни о чем не подозревает. Например, о запрете гулять в парках, ходить в музеи, в кафе… Ей даже нравилось подвергать себя риску: впервые в жизни она стала спускаться в метро — лишь для того, чтобы сесть в запретный для евреев первый вагон. Двенадцатого июня она случайно увидела отца, который шел со своим шофером по авеню Монтень. Был ясный, солнечный день. Шофер — его звали Пьер — нес вешалки с четырьмя новыми отцовскими костюмами. Они возвращались от портного. На белом льняном пиджаке Фердинанда Атласа была нашита желтая звезда. Чтобы не встретиться с ним взглядом, Кротиха перешла на другую сторону улицы. Три дня спустя раздался телефонный звонок. Кротиха в этот момент была на кухне и сняла трубку. — Это Мари-Антуанетта. Голос принадлежал пожилой женщине. — Кто? — спросила Кротиха. — Это я, госпожа Булар. Мой сын сейчас рядом. Он хочет с вами поговорить. — Алло? Булар схватил трубку. — Мадемуазель, сделайте то, что я вам скажу. На следующей неделе уезжайте из дома. Должно случиться нечто очень плохое. — Что вы можете об этом знать? Вы давно не у дел. Год назад Кротиха повздорила с Буларом, когда его уволили из полицейской префектуры. Присутствие Булара среди начальства было огромной удачей для подпольщиков из группы «Паради». Он был гораздо полезнее внутри системы, чем вне ее. Но с самого начала оккупации комиссар делал все возможное, чтобы его выставили за дверь: писал оскорбительные письма министру и регулярно не исполнял приказы. Булар ушел как герой: хлопнув дверью, он подверг себя смертельному риску. Он даже уехал из Парижа в свою деревню в Авейроне. Кротиха ему этого не простила. Она уже собиралась положить трубку. — Уезжайте хотя бы на несколько дней, вместе с родителями! — кричал Булар на другом конце провода. — С чего это вдруг вы за меня так волнуетесь? Если бы я знала, что вы нас подведете, я бы не привезла вашу маму обратно. Она бы осталась в Шотландии. Кротиха знала, что Булар очень благодарен ей за то, что несколько лет назад она придумала, как уберечь его мать от опасности. — Я сделал все возможное, чтобы вам помочь, — возразил Булар. — Не надо было уходить с работы. — Не притворяйтесь дурочкой. В этом не было никакого смысла. Я освобождал для вас трех человек, а на следующий день по приказу префекта сажал пятьдесят. С самого начала войны Булар проявил настоящую отвагу. В июне 1940 года, за два дня до прихода немцев, он пытался вывезти все картотеки, в которых указывалась этническая принадлежность французских граждан. Вместе с подчиненными он целыми днями носил ящики из префектуры на две баржи. Но в пути баржи были арестованы. Кротиха слышала, как госпожа Булар вырывает трубку из рук сына. — Алло! Огюст ужасно упрям, я с вами согласна. Но сегодня, моя дорогая, вы должны его послушать. Ваш адрес есть в списке. — В каком списке? — Они снова взялись за аресты евреев. — А мне-то что? — ответила Кротиха. И положила трубку. Но в тот же вечер она смирила гордость и рассказала новость родителям. Сначала они улыбались. Да, слухи об этом, конечно, шли. Но Фердинанд Атлас доверял государству. Они не были какими-нибудь нелегалами. Они были французами, и их предки в нескольких поколениях — тоже. Правда, они с готовностью проходили все проверки каждый раз, когда это требовалось. Полиция просто хотела умиротворить оккупантов. Это можно было понять. Фердинанд достал из портфеля удостоверение личности, на котором стоял жирный красный штамп «еврей», и торжественно предъявил дочери: пусть видит, что у него документы в порядке и он ничего не скрывает. Словно этот штамп служил ему защитой. Но когда Кротиха объяснила, что предупреждение исходит от бывшего комиссара полиции, Фердинанд Атлас в замешательстве посмотрел на жену. И все же на следующий день после праздничных гуляний 14 июля[33]они сели на поезд до Трувиля. Кротиха еще никогда не путешествовала с родителями. Она провела две недели на побережье, бродя по пляжу, плавая в море и глядя на мать. Та дремала на солнце, прикрыв лицо раскрытой книгой, чтобы уберечь от загара нежный цвет лица. Они вернулись домой в конце июля. Фердинанд бродил по комнатам. — Вот видишь, всё на месте! Никто не приходил. На глаза у него навернулись слезы: как мог он усомниться в своей родине? Кротиха вернулась к подпольному существованию и дома больше не показывалась. Но в одно сентябрьское воскресенье к ним пришли сотрудники французской полиции. Они вежливо позвонили в дверь и увели супругов Атлас. Уже в машине Фердинанд обнаружил, что на нем домашние туфли. — Мне надо вернуться и надеть ботинки. Сидевшая рядом жена держала его за руку. — Вам они больше не понадобятся, — сказал полицейский. Кротиха обнаружила, что родителей увезли, три дня спустя. Она проникла в дом через чердачное окно. Слуги разбежались. Около разобранной кровати на подносе лежали два круассана, твердые, как окаменелые моллюски. Она пыталась при помощи Муше получить хоть какие-нибудь сведения в префектуре, не упоминая, что разыскивает родных. А в начале декабря в ее доме обосновалась канцелярия Макса Грюнда.