Париж, перекресток Одеон, 21 декабря 1942 г. Муше поцеловал Мари в шею, как будто она была его подружкой. Ее студенческий рюкзак усиливал это впечатление. Он потянул ее в кинозал. Когда они вошли, на экране два всадника поднимались в гору. На передних рядах курили. В глубине зала кто-то спал. — Давайте письма, мне нужно выйти, — пробормотала она. — Подожди. Я должен тебе кое-что сказать. В ночь перед Рождеством около Шартра самолет сбросит одного француза с парашютом. Он возвращается из Лондона и должен научить трех наших людей пользоваться радиосвязью. В Париже это было бы слишком опасно. — И что? — Сезар думает послать их всех к Святому Иоанну. — Сомневаюсь, что он согласится. — Я хочу с ним встретиться. — Я сама его спрошу. Он разговаривает только со мной. А теперь дайте мне выйти. — Так спроси его. Это срочно. Она встала. Муше схватил ее за руку. На них смотрел сосед по ряду. Муше зашептал, почти уткнувшись ей в волосы, словно влюбленный. — Те люди, которых ты хотела найти, супруги Атлас… В лагере Питивье их уже нет. Их увезли двадцатого сентября. — Куда? — Везут всегда на восток. Но куда — неизвестно. Во Франции их точно нет. С экрана доносилась средневековая музыка. — Один из конвертов — тоже для Сезара. Там очень важные документы. Другой — для тебя, это касается твоих друзей. — Они мне не друзья. — Эй, там, впереди, потише! — крикнул с последнего ряда мужчина, который до сих пор спал. — Я положил туда все, что нашел на этих Атласов, — прошептал Муше. — В том числе список пунктов, через которые их везли. И последнее, Мари: я должен поговорить с Буларом. Где он? — Не знаю. Она вышла. Вечером Кротиха вернулась на крышу Пале-Рояля. Один из конвертов она просунула в щель между ставнями. Заодно немного погрелась около теплых каминных труб, попадавшихся ей на пути. Под шерстяной фуфайкой был спрятан второй конверт, полученный от Муше. Она чувствовала, что не в силах его открыть. В Комеди Франсез давали «Мертвую королеву»[34]. Спектакль уже закончился. Зрители не спешили выходить из фойе, чтобы напоследок еще немного погреться. Кротиха провела ночь на чердаке театра. Когда-то давно она нашла там скрипку, спрятала ее между балками и с тех пор не трогала. Утром она села на поезд, идущий в Ле-Ман, а там — на скорый, который довез ее до Нанта. День пролетел быстро. В шесть часов вечера она прошла по дамбе из каменных глыб, во время отлива соединявшей остров Нуармутье с континентом. Было темно. Кротиха держалась подальше от немецких постов, огни которых светились на обоих берегах. Теперь она пробиралась к острову кратчайшим путем через песчаные мели. В лужах с морской водой копошились крабы. Кротиха понимала, что нельзя появиться у Святого Иоанна среди ночи. Она нашла себе приют под крышей маленького хлева среди солончаков. Всю ночь ее согревало тепло, исходившее от трех осликов, тесно прижавшихся друг к другу. 27 Святой Иоанн Аббатство Ла-Бланш, 22 декабря 1942 г. Могучая матушка Элизабет — а в ней было никак не меньше ста килограммов — держала своих подопечных в таком же страхе, какой, наверное, испытывали обитатели аббатства при набегах викингов на остров в IX веке от Рождества Христова. Еще ни один епископ не посмел выпроводить ее на пенсию. Она правила здесь уже сорок лет. Даже немцы, устроившие себе штаб-квартиру в замке в нескольких километрах от обители, боялись заходить за высокие стены аббатства. Они вытоптали три четверти Европы, но, являясь в Ла-Бланш, снимали у входа сапоги и робко просили продать им горшочек меда или пучок редиски. Да, матушка Элизабет наводила на всех страх, но вместе с тем вызывала всеобщее восхищение. Обширный сад аббатства, обнесенный изгородью, кормил добрую половину острова. На мельнице к югу отсюда три монахини открыли лечебницу, которая пользовалась большим авторитетом, чем иные больницы. Монастырский хор был великолепен. На литургии в Рождество и на Успение сюда съезжалась вся епархия. Если бы кто-то увидел, как с наступлением ночи монашки азартно гоняют мяч на пляже или купаются после пасхальной службы, его удивлению не было бы предела. «Аллилуйя!» — радостные вопли, которые неслись из воды, долетали, наверное, до самого устья Луары. Однако, если не считать этих мирских развлечений, Ла-Бланш была для посторонних неприступной крепостью. Несколько мальчишек попытались перелезть через стену, чтобы нарвать груш бон-кретьен, самых сочных в западной части Франции, и горько об этом пожалели. Мать-настоятельница устроила им поистине материнскую порку. Кротиха дернула за колокольчик у ворот. За решетчатым окошком показались два черных глаза. — Матушка в часовне. Она поет. — Скажите, что с ней хочет поговорить Кротиха. — Кротиха? — Да. — «Кротиха» — то есть «крот»? — Только женского пола. — А у вас нет другого имени, более… — Более традиционного? — Мне придется прервать репетицию рождественской службы. На меня будут смотреть все сестры… И если я скажу, что у входа ждет кротиха… — Сестра, вы здесь недавно? — Да. — Скажите ей, что это по поводу Святого Иоанна. — Святого Иоанна? — Да. — Так-то лучше. Это я ей передам. А вы, если захотите, можете говорить с ней как Кротиха. Присядьте пока на скамейку. Извините, что оставляю вас ждать на холоде. Сестра Бертиль прошла по лужайке, которую в начале войны превратили в картофельное поле, что свидетельствовало о практичности монахинь. Затем углубилась в коридор и толкнула дверь. Отсюда уже были слышны рождественские гимны. Сестра Бертиль пересекла двор и вошла в часовню. Монахини репетировали «Между быком и серым ослом спит маленький сын»[35]. Они пели на шесть или семь голосов, подняв глаза к потолку, с воодушевлением, которое заставляло забыть, что это далеко не шедевр церковной музыки. Так и чудилось, что под сводами часовни порхают тысячи ангелов. Матушка Элизабет стояла на ящике перед хором и в упоении взбивала руками воздух. Она не сразу увидела Бертиль, которая мялась и краснела, стоя у двери. Матушка довела куплет до конца, после чего знаком велела хору умолкнуть. Она повернулась, и деревянный ящик под ее башмаками затрещал. — Слушаю вас, сестра Бертиль! Генерал уже здесь? — Нет… Это был традиционный вопрос матушки Элизабет. Она требовала, чтобы ее беспокоили лишь в том случае, если на побережье высадится генерал де Голль вместе с союзниками англичанами. Только это могло гарантировать аббатству спокойствие. Когда к ней приходили с каким-нибудь делом во время ее благочестивых размышлений в саду, или прерывали во время работы, или в обеденной тишине кто-нибудь поднимал руку, чтобы задать вопрос, она всегда уточняла: «Генерал уже здесь?» — Что случилось, Бертиль? Почему вы покинули свой пост? — У ворот молодая девушка, она хочет с вами поговорить. Бертиль не осмелилась назвать ее Кротихой. — Говорит, это по поводу Святого Иоанна. — Сестра Марике, подмените меня? Хорошенькая сестра Марике помогла матушке Элизабет сойти с ящика и поднялась на него сама. Настоятельница взялась за свою палку и направилась к дверям, давая на ходу указания. — Что мне не нравится, так это двенадцать сестер в первом ряду. Когда они поют «Спит маленький сын», их совсем не слышно. Поэтому, сестра Марике, у вас есть выбор: либо велите им петь громче, либо пускай остальные поют тише. Я все думаю о сестре Веронике: уверена, она принесет гораздо больше пользы на кухне, когда будет чистить топинамбуры. Все обернулись и уставились на хористку в последнем ряду, которая сразу побледнела, несмотря на густые веснушки. — Словом, делайте, как лучше, дети мои! Напоминаю вам, что Рождество через три дня, и я очень рассчитываю на пожертвования, которые позволят нам починить кровлю. Покажите все, на что вы способны. Не хотелось бы, чтобы после моей смерти вы пошли по миру. А смерть моя не за горами — я почти так же стара, как маршал[36]. Дверь захлопнулась.