Они зашли в зал. Из колонок раздавалось: Я обманывать себя не стану, Залегла забота в сердце мглистом, От чего прослыл я шарлатаном, От чего прослыл я скандалистом... Анжелика «выписывала» кренделя...Вокруг неё собралась толпа, которая была как бы аккомпанирующим фоном. — Геббер на выход, — раздался в микрофон голос Римадзе. Анжелика под бурные аплодисменты двинулась к выходу. Оттого прослыл я шарлатаном... Оттого прослыл я скандалистом... — прошептала она и стала оседать прямо на руки Романа и Римадзе. Народу на выходе было немного и никто не понял, что же произошло. Римадзе подхватил Анжелику на руки и отнёс в машину. В себя она пришла почти сразу. И сразу же досталось обеим. Вернувшись домой, она демонстративно налила чай только для себя одной и, пожелав всем спокойной ночи, оставила Римадзе и Романа в комнате, а сама ушла к себе. Римадзе подошёл к Анжелике и потрогал лоб. Температуры не было. — Ну, чего дуешься. Пошли завтракать. Я блинов напёк. — Вы блинов? — удивилась Анжелика. — Я и не знала, что мужчины умеют блины печь. — На Кавказе мужчины умеют всё! — гордо сказал Спартак Палладович. — Ну ради такого случая... — она проглотила пару блинов и запила двумя огромными бокалами чая. Есть ей не хотелось. — Я к себе. Мне надо побыть одной. Это бывает так редко... — Анжелика сказала правду. Она ещё не знала, что пройдёт совсем немного времени и она устанет быть одной, устанет разговаривать с тишиной. Но сейчас среди этой бурной жизни иногда так хочется уединиться. Она подошла к окну. Падал белый снег. Она смотрела на него до рези в глазах, а он всё падал и падал. Анж достала с полки серую толстую тетрадь — дневник. Она вела дневник с шестого класса. Сначала она писала, что с ней происходило, а потом в дневнике стали появляться лишь её мысли. Не было описаний действий и событий — только мысли... « Бесконечность... Зачем нужна бесконечность? Где-то всё должно иметь свой конец и своё начало. Когда думаешь о бесконечности, становиться страшно, не по себе. И всё-таки нужна бесконечность. Ибо может всё закончиться и не наступит завтра. А завтра — оно должно наступить. Без завтра нет сегодня и не было вчера. Что мы? Кто мы? Миг для бесконечности и вечность для мига...» Анжелика ещё немного посмотрела в окно, потом взяла в руки скрипку. Скрипка сначала запела трепетно и нежно. Потом, умолкнув на миг, вдруг заиграла решительно и требовательно. Анжелика играла Паганини. Ей нужна была эта музыка, когда в душе клокотал огонь, когда ей казалось, что ей несправедливо обидели, когда ей хотелось плакать. Вот и сейчас ей казалось, что её обманули. Ей не дали дотанцевать вчера. Роману показалось, что она заболела... Подумаешь, вчера была температура, но сегодня-то её нет. Да, у неё нет пока аппетита, но ведь не сразу. Она перенесла болезнь на ногах. Она всегда говорила, что нельзя давать болезни отдых. Как только прилёг, так болезнь присела на тебя. Надо двигаться, действовать и тогда болеть будет некогда!!! И так, вперёд. Смычёк, казалось, рвался из её рук, возмущённый несправедливостью. Она слышала, что музыку Паганини сравнивают с музыкой дьявола. «Наверно, это правда», — подумала она про себя, стирая с лица пот. Силы оставили её. Она положила скрипку на место и снова села на софу с книгой... 22. Холодный блеск у камня Для людей, плохо знавших Анжелику, могло показаться, что она лишена всякого чувства поэтичности. Её грубая, слегка раскаченная и несколько небрежная походка, её нелепые выходки с драками, отражениями удара, её вечное движение без минуты покоя в ходе каскадирования и джигитовки, её неизменного смеха, усмешки и сарказма, её тяжёлого взгляда из-подлобья или ироничного слегка прищуренных глаз. Спартак Палладович, как мужчина, рождённый в горах, где воздух рождает песню, а птицы танец, постоянно поражался, до какой степени она не поэтична. Нет, Анжелика не была поэтом. И почти никто не знал и даже не догадывался, что под этой коркой цинизма, за этим высоким забором неприступности живёт хрупкая и ранимая душа. Ей нравилось бывать одной и мечтать, бродить по лесу и не переставать удивляться краскам и звукам природы. Впитывать в себя запахи грибов и дождя, молодой лиственницы и талого снега. Римадзе не мог понять, как она, отрицавшая богатство и шик, любила хрусталь и изящество. Он не раз улавливал какую-то странную грусть в её слегка раскосых глазах. Твои рысьи глаза, Азия...[1] Они, её глаза, порой были похожи на глаза колли — озорная собака с печальными глазами. Что это? Печаль от раннего повзросления? От неизбежности будущего? От воспоминаний? Что это? Груз, который так рано свалился на детские плечи: узнать, что ты талантен и не знать, что делать с этим талантом. Узнать, что в тебе неуёмная фантазия и не знать, куда её применить? Но это не грусть от настоящего. Сегодня, в этот момент, в момент, когда её видят, слышат, когда с ней разговаривают — она смеётся. Человек, который идёт по жизни смеясь... Ей грустно, а она смеётся, ей больно, а она хохочет... И никто не знал, что у неё был тот самый дневник, где жили её мысли, её воспоминания... А ещё в её жизни была музыка. Музыки было так много, что, казалось, она заменяла ей хлеб и книги, воздух и тепло. А ещё были цветы. Она с ними разговаривала. Она радовалась, когда они распускали свои бутоны и огорчалась, когда они гибли. И хотя она не имела понятия, как за ними надо ухаживать, она любила их, как любят послушных детей или старые вещи... А ещё была собака, которая ей отвечала, за неё грустила, и не давала «уйти» в себя от этой жизни, которая требовала и требования которой надо было выполнять... Анжелика зажгла свечу — красивую высокую свечу. В комнате весело запрыгали причудливые тени, как будто они пожаловали в гости и теперь выбирали места в зрительном зале. Она достала хрустальную розетку, на которой лежал гранатовый браслет. Свет огня играл на резных гранях розеточки, раскалываясь на спектора. Она поставила розетку на стол около свечи, села на стул, подобрав под себя ноги, облокотилась, положив голову на ладони, и стала смотреть на игру света и камня. Это было красиво... Холодный блеск у камня, При лампе он не тёпл, И как рубиновые капли, Холодный блеск возьми с собой... Он при свече теплее, Сверкнёт он и проснётся, И в прошлое далёкое С нами он вернётся... Напомнит о дворцах, Турнирах и походах, Сверкнёт на огненных глазах Свечей — огней высоких. Красным цветом сверкнёт Как горячая кровь борцов, Другой стороной повернёт, Выдавая жадных лжецов... Как в бокале вино сверкнёт, И в хрустальном обличьи напиток Своим блеском вернёт Уж давно забытые обиды... Что это? Стихи? Нет, это её мысли... В её голове не укладывались дворцы и замки сейчас, в наше время. Ей казалось, что это время английских рыцарей и французских мушкетёров. Анжелика провела тонкими пальцами по гранату. «Да, у Трегира определённо есть вкус...» Ей давно уже следовало привыкнуть к подаркам, которые ей время от времени делал Трегир. Правда украшения он дарил всего второй раз: первый раз это был бриллиантовый набор. Правда бриллиантики в нём были очень маленькие. Но на пятнадцатилетней девочке большие бы и не смотрелись. Гранатовый набор казался скромным, но до очарования изящным. Несмотря на всю свою ненависть к Трегиру она не могла не признать это. Она не могла не принять этот подарок. Когда-то то ли по глупости, то ли по принуждению она подписала этот пункт в их взаимоотношениях. И теперь вынуждена принимать его знаки внимания. Анжелика закрыла глаза и помотала головой. «Соглашение... Это соглашение... Когда же оно было подписано?... Ах да, это всё во время того злополучного происшествия, когда мне разукрасили спину... Или в другой раз...» она сбилась со счёта, сколько раз ей приходилось «гостить» у свободцев. Голова опять заболела... Какое-то неприятное предчувствие сидело где-то внутри. Ей казалось, что гранат засветился каким-то особым насмешливым цветом. Она опять помотала головой, но предчувствие не оставляло. «Так, надо разложить ситуацию, что меня волнует...» Она взяла в руки колье и стала перебирать камушки, как чётки. Колье представляло собой планку, соединённую двумя цепочками. «Кажется, скоро придётся опять посетить их штаб... Почему скоро? Сколько он пробудет в Анастасе — недели две, не меньше. А может и больше. А там, глядишь, и необходимость пропадёт... Главное, чтобы им в руки не попали документы, тогда у меня точно будет бледный вид и макаронная походка... На недельку поселят у себя, это точно. Надо спрогнозировать, кого захватить из их лагеря для полноценного обмена... На всякий случай надо бы скататься в район штаба, глянуть обстановку и разработать план побега, если возьмут... Так, придётся поработать по программе альпинист. Для меня они точно не первый этаж приготовят... Ладно, завтра с Яной это обмозгуем. У неё это лучше получается...» Предчувствие стало отпускать. Анжелика давно уже научилась «успокаивать» себя. Главное — найти причину, и тогда можно искать решение. Когда есть решение — как-то легче становиться. Хотя она выработала для себя ещё одну стратегию: «Нет проблемы, которая не решается. Если не можешь решить сам, дай ей решиться самой...» Это было так же верно, как и то, что дважды два — четыре. С хандрой пора было заканчивать. Она загасила свечу. Включила яркий свет. Убрала всё со стола. Оглядела свою комнату: как всегда спартанский порядок. Бесшумно, как бы боясь разбудить пустую квартиру, она прошла в зал, открыла пианино. Села на стул... Задумалась... Потом нажала «до». Сыграла гамму, арпеджио... Несколько мгновений прислушивалась к затихающим звукам... Снова коснулась клавиш. Пальцы забегали по клавиатуре. Они то замирали, то снова разгонялись. Музыка то нарастала, то затихала. И вот уже музыка рвалась из комнаты. Ей было мало места. Что она играла? Чайковского? Шопена? Нет, на этот вопрос Вам бы не ответила даже сама Анжелика. Она играла свои мысли, свои воспоминания, разговоры и встречи, ощущение тревоги и решение проблемы, и... «холодный блеск у камня...» Спартак Палладович возвращался домой с работы. Он открыл дверь, которая, как всегда, не была закрыта на ключ, когда дома кто-то есть. Ещё за дверью он услышал музыку. Тихо-тихо, на цыпочках, сняв ботинки, он подошёл к залу и облокотился на дверной косяк. Он слушал, он дышал музыкой. А потом... Он вдруг почему-то вспомнил давно позабытый эпизод из своего детства. Да, это было давно, лет двадцать назад. Большой фруктовый сад в селении под Кутаиса. Собрались все родственники, соседи, друзья. В Грузии не умеют праздновать в одиночку, как и печалиться: все вместе, все сообща. Жизнь каждого — как на ладони. Вот он — смуглый черноволосый большеглазый мальчуган в синих шортиках, белой рубашечке и галстуке — бабочке. Он качается на качели: всё выше и выше, над яблоневыми деревьями, над крышами домов... Ему кажется, что он сейчас полетит к облакам. Мальчуган закатывается от хохота. Ему просто весело, потому что праздник, потому что светит яркое солнце, потому что просто весело... Вдруг он видит, как навстречу к нему бежит девочка в бело-розовом платье с огромным бантом в чёрных как смоль длинных волосах. Она что-то несёт в руках, и тоже смеётся. — Спартак... — кричит девочка и вдруг падает. Мальчик останавливает качели, спрыгивает и бежит ей на встречу, чтобы помочь подняться: — Нина, я бегу, я уже бегу... Нина уже поднялась. Она смотрит на свои запачканные руки, на помятое платье, на разбитую о камень коленку. Спартак подбегает. Он достаёт из шортиков носовой платок и заботливо как-то по-взрослому, вытирает ей лицо, потом ладошки, потом коленко, потом помогает отряхнуть платье. — Э, зачем так бежать, — говорит он нравоучительным тоном, пародируя своего дедушку, — ты не должна была бежать, надо было смотреть под ноги. Смотри, ты вся испачкалась. Вай-вай, как не хорошо... Нина всхлипывает, потом наклоняется и поднимает с земли огромное красное яблоко с золотыми прожилками: — Я его тебе несла... Они садятся на качели и откусывают от яблока по очереди. Им снова весело и детский смех несётся над садом... Вдруг воспоминания прерваны... тишиной. Спартак Палладович смотрит на Анжелику, она на него, слегка нахмурив брови. — Прости, Анжела, я не хотел... — ему кажется, что он подслушал чужой разговор, украл самую сокровенную тайну... — Да нет, ничего, давайте, чай, что ли пить. Я не готовила ужин. Сейчас быстро кур пожарим на сковородке. Так называемый «цыплёнок-табака» по — Анжеликински. — Я сам приготовлю. — он пошёл переодеваться... Ночь... Римадзе подошёл к окну. На бездонном небосводе горели яркие звёзды, как будто фонарщик начистил их перед тем как зажечь. Спартаку Палладовичу не спится. Сегодня он увидел ещё один мир Анжелики: мир музыки, мир её своеобразной поэзии. И ему уже казалось, что она не такая, какой её видят все остальные. Что это только маска, а она просто талантливая актриса. «Но зачем, зачем ей это надо? Зачем эта девочка ввязалась не в своё дело?»