– Когда вы познакомились с папой? С Костей? – Костя… – снова гладит меня по щеке, расплываясь в улыбке. – Костя… Я ему всё рассказала. Всё… – начинает тараторить, бросаясь несвязными фразами. – Он думал, я не знаю, не пойму, понимаешь? Что он… он… с Макарушкой сделал… – хнычет, глаза заполняются влагой, готовой скатиться по щекам. – Нельзя так, нельзя. Человек не решает, когда богу душу отдать. Там решают. За нас. За всех. Там написано, когда твои глаза закроются. Когда тебя призовут на суд… А самому нельзя. Большой грех, понимаешь? А он решил за него. Решил и забрал. Забрал Макарушку… Тихо, быстро, сам. Он думал, я не узнаю… Лёвушка видел… Он видел, смотрел, мне рассказал. Всё сказал. А я Косте… Костя понял. Сказал ему. Кричал, ругался… Он не отрицал. Ничего не отрицал… Из потока бреда, вывалившегося на меня, понимаю лишь Костя и Лёвушка. Лёвушка… Всматриваюсь в женское лицо, находя знакомые черты, соединяю Игнатова и её, получая Льва. Женщина, утопающая в бреду, – его мать. И, судя по всему, не способна сформировать мысль в нечто логическое и завершённое, выдавая порциями важное для неё, возможно, ставшее причиной данного состояния. – Кто не отрицал? Игнатов? – Игнатов? Игнатов… Кто такой Игнатов? Тут такой не живёт… Со мной не живёт… – А Макарушка? – Он… он там… – тычет пальцем вверх. – А Лёвушка? – Лёвушка… В школе… Точно, сегодня вторник? Или среда? Уроки у него, а потом тренировка… Контрольная по математике, важная… Он сказал вчера… Точно, вчера… И если исходить из того, что Глоку тридцать семь, то женщина зависла в далёком прошлом, воспринимая Льва как школьника. – Вы кто?! – оборачиваюсь на голос, наблюдая девушку с подносом. Та самая, что жаловалась на неадекватность женщины в коляске. – Вы гостья Павла Валерьяновича? – Я случайно зашла, – оправдываюсь, не понимая, как представиться. – Я сейчас уйду. – Уйди! – кричит моя незнакомка. – Не буду! Костя, скажи ей. Скажи, пусть уходит… – толкает меня вперёд, прячась от прислуги. – Достала! – рявкает недовольно девушка, ставит поднос на стол, отходя к двери. – Может, покормите её? Она вроде к вам прониклась… Не успев ответить, удивлённо смотрю на закрывшуюся дверь, а затем на еду, понимая, что это вторая порция, потому что первая размазана по полу. Подкатываю коляску к столику, опускаюсь в кресло и, нанизав на вилку мясо, подношу ко рту женщины. На удивление принимает пищу и основательно жуёт. – Вкусно… Себе… Толкает мою руку, и приходится отправить в рот кусочек, демонстративно прожевав, получая одобрительный кивок и немое согласие на продолжение трапезы. Я ела час назад, затем гуляя по территории и остановившись в этой комнате, поэтому поочерёдно жую вместе с женщиной, утоляя проявившийся голод. Она не брыкается, подчиняясь и принимая всё из моих рук. Съедаем второе, салат и делим пирожное, запивая соком. Лепечет нечто несвязное, но чередует «Лёвушку» и «Макарушку». Очевидно, второй невероятно важен для неё. Кто он? Брат, сын, любимый человек? – Всё, – отставляю тарелки, – вы молодец. Всё съели, – поглаживаю её руку. Холодная на ощупь кожа тут же покрывается мурашками. – А теперь почитай, – неожиданно вскакивает, бежит к кровати и, запрыгнув, скачет. Она способна передвигаться самостоятельно, что порождает вопрос – зачем инвалидная коляска? – Что будем читать? – Вот… Протягивает книгу, тычет в неё пальцем, а затем укладывается на кровать, приглашая занять место рядом. Подкладывает ладошки под щёку и с упоением ожидает, когда я начну читать. – «Маленький принц». – Название на обложке знакомое. Мама читала мне в детстве эту историю, и некоторые куски я помню наизусть. – Начнём? Получаю одобрение и начинаю сначала, произнося слова размеренно, чётко. Строчку за строчкой рассказываю историю, которая ей нравится. Вспышки эмоций доказывают, что женщина довольна моей компанией и содержанием книги. Нас прерывают неожиданно, и, завидев в дверях прислугу, моя новая знакомая закрывает лицо подушкой, словно ребёнок, который считает, если он не видит, не видят и его. – Простите, – шепчет девушка, – а вы не могли бы её искупать? Раз уж она так к вам прониклась. Моё лицо вытягивается, вероятно, давая ответ на вопрос. Смотрю на ту, что вжалась в меня, схватив руку, и не знаю, что сказать, потому что мыть взрослого человека, да ещё и не совсем в адекватном состоянии, мне не приходилось. – Я не знаю… – Мы две недели не можем её искупать: брыкается, кусается, царапается, кричит в голос. – Девушка вытягивает руки, показывая красные широкие ссадины от ногтей и следы зубов. – Иногда даём снотворное, чтобы осуществить все процедуры, но процесс этот нелёгкий. – Я попробую, – произношу неуверенно. – Там ванная, – кивком указывает на дверь, – полотенца, шампунь, мыло. Главное, уговорите её залезть в ванну самостоятельно. Она снова и снова повторяет «её», будто нет имени у той, что создаёт прислуге проблемы. – Как её зовут? – Элина Владимировна. Девушка исчезает, переложив на меня заботу о женщине, которая до сих пор прячется. Приподнимаю край подушки, оказавшись с ней лицом к лицу, уловив неприятный запах. Вероятно, свеча с кориандром служит для того, чтобы забить аромат немытого тела. На удивление, я даже не кривлюсь. С появлением Сони именно мне выпадала честь сменить памперс и купать вертлявую сестру, пока мама пропадала в кондитерской или на съёмках шоу. – Эля? – зову негромко, привлекая внимание. – Пойдём купаться? Наберём ванну, сделаем пену, которую можно сдувать, – подставляю ладошку, показывая, как правильно свернуть губы, чтобы мыльные хлопья разлетались по ванной. – Будет весело. – Весело… Весело! Будет весело! – подскакивает, начиная метаться. – Пошли, пошли, пошли… И уже сама тянет меня за руку. Едва поспеваю, попадая во внушительное помещение, где имеются ванна, джакузи и душ. Включаю воду и перебираю многочисленные бутылочки на полке, чтобы остановиться на нужной и сотворить обещанную радость. Без уговоров Эля скидывает длинное платье и забирается в ванну, усаживаясь спиной ко мне. Не сопротивляется, позволяя намылить голову и скользить мочалкой по коже, поворачивается по требованию, мычит нечто невнятное, находясь в собственных, лишь ей понятных мыслях. – И тут, – подставляет шею. – Ты несильно… Эта трёт-трёт, – бьёт ладонью по воде, и пена летит в разные стороны, оседая на моих волосах, – больно… А ты не больно… Приятно… Сделай так, – запускает пальцы в волосы, проводя по коже головы. Массирую, получая довольное мычание. За спиной щёлкает замок, а повернувшись, встречаюсь с разъярённым Игнатовым, застывшим в дверях. Оценивает увиденное, переводя взгляд на Элю, и не способен скрыть удивления. Его губы приоткрыты, словно, войдя, он был готов к атаке, но взгляд, бесновавшийся адским огнём, затухает, погружаясь в спокойствие, и в следующую секунду дверь почти неслышно закрывается, оставляя меня наедине с женщиной. Если исходить из высказываний прислуги, картинка, которая предстала перед ним, возникает очень редко. Именно по этой причине он позволил мне закончить процедуры. Больше часа Эля плещется в ванной, играя с пеной, напевая песенки и хохоча, но без возражений позволяет себя вытереть и высушить волосы феном. Не знаю, почему я всё это делаю для совершенно незнакомого человека, но отчего-то кажется, что женщина совсем одна в своём сумасшествии, а эмоции, которые в данный момент распирают её изнутри, нечастые гости. Может быть, сегодня я сделала немного лучше мир одного отдельно взятого человека? – Читать… – плюхается на кровать, протягивая уже знакомую книгу. – Ещё… Читай… – Тебе нравится эта книга? – Нравится… Макарушке нравилась. И Лёвушке потом. Я читала всегда перед сном. Он засыпал сразу… Две странички и спит… Сразу спит… Чем больше она говорит о Макарушке, тем отчётливее мне кажется, что с такой теплотой можно сказать лишь о своём ребёнке. Но Игнатов явно переживает только о Льве, не упоминая других детей. А может, сын только её? Размеренно скольжу по строчкам, перелистывая страницы и посматривая на Элю. Не проходит и пятнадцати минут, как она, привычно подложив ладошки под щёку, засыпает. Откладываю книгу и сползаю с кровати, стараясь не потревожить хрупкий сон. Поднимаю посуду, составив на поднос вместе с той, что принесла прислуга, и ныряю в коридор. – У вас получилось? – Девушка в форме налетает ниоткуда, и я едва не роняю поднос. – Да. Искупала, одела, причесала. Она спит. – А вы надолго в гостях у хозяина? – Сегодня уеду. – Обязательно сегодня, потому что обещанные сутки почти истекли. – Больше вы меня не увидите. – Жаль… На моей памяти никто не проводил с ней столько времени… – Да. Жаль. – Вас Павел Валерьянович просил зайти, как только вы закончите. Он в кабинете. Отдаю поднос, направляясь к двери и приготовившись к негодованию Игнатова, который, уверена, не в восторге от пронырливой гостьи, сунувшей нос куда не следовало. Я позволила себе пройтись по уголкам этого дома, скрывающего тайны и тёмные пятна, не предназначенные для посторонних глаз. Остановившись возле нужной двери, прислушиваюсь к тишине и спустя бесчисленное количество минут всё же решаюсь постучать, чтобы услышать тихое «Войди». Кабинет погружен в полумрак и наполнен запахом алкоголя, а хозяин дома застыл в кресле с бокалом. – Предвосхищая твой вопрос, отвечу. Игнатова Элина Владимировна. Моя жена. Мать Льва. – Опрокидывает содержимое и поднимается, чтобы позволить себе новую порцию. – Я столько девочек поменял. И мальчиков. Сменилось столько, что не сосчитать. Никого не подпустила. А тебя приняла. – Она была знакома с папой? – Он застывает в неоконченном движении, впиваясь в меня взглядом. – Назвала меня Костей. – Был непродолжительный период, когда мы тесно общались семьями. Я, Костя, Эля и Надя. Первая жена твоего отца. – Я знаю трагическую историю первой семьи папы. Мама поделилась несколько лет назад. – Тогда Островский был другим. Более открытым к людям и событиям. Они бывали у нас раз в несколько месяцев. – Давно она такая? – не знаю, получу ли ответ на свой вопрос, не имея на это права, но не спросить не могу, желая немного проникнуться историей семьи Глока. – Больше двадцати лет. С того самого момента… – Игнатов замолкает, закрыв лицо ладонями и опустив голову. Передо мной человек, который решает, стоит ли открыться той, кто пронесётся по его жизни сквозняком, спокойно затворив дверь после и никогда не возвратившись в этот дом. – У меня был ещё один сын. Макар. В пятнадцать диагноз – рак. Три буквы – и твой мир летит к чертям. Два года как в тумане: диагноз, клиники, курс лечения, операция, лечение, снова операция… А потом приговор: ему осталось два месяца. И никакой надежды… В такие моменты осознаёшь, что власть и деньги ничтожны перед заразой, уничтожающей твоего ребёнка. Слушаю, стараясь не дышать, чтобы человек передо мной смог выговориться. Возможно, впервые за много лет поделиться агонией, что разрывает его в ошмётки. – Она стала такой после смерти сына? Игнатов оседает в кресло, откинувшись на спинку и погружая нас в тишину. Не смея прервать молчание, жду, достойна ли истории, сделавшей несчастной эту семью. Мужчина резко подаётся вперёд и, несколько раз сглотнув, словно готовясь к отчаянному шагу, произносит: – Я ему помог. – Вы… – Я помог ему, – увереннее и громче. Он решился, и теперь я услышу самые отвратительные моменты этой истории. – Макар бился в агонии, сгорал, тлел изнутри. И просил. Снова, снова и снова… Просил помочь. Умолял облегчить страдания. Бесконечная карусель мольбы и моих аргументов. «Человек не решает, когда богу душу отдать. Там решают. За нас. За всех. Там написано, когда твои глаза закроются. Когда тебя призовут на суд… А самому нельзя. Большой грех, понимаешь? А он решил за него. Решил и забрал. Забрал Макарушку…»